На нашей стороне мимо луга проходит дорога, которая кончается за задним лугом, прямо у самой скалы, что круто сбегает к реке, а потом тянется уже стежка. За дорогой тоже склон, только не такой крутой, как на другой стороне реки. Туда мы ходим по грибы, по малину, землянику и ежевику, а потом обираем с себя клещей, которых здесь видимо-невидимо. Там тоже есть скалы и густые заросли, где днем прячутся зайцы, косули и лисы, а когда наступает вечер и у косуль бывают свадьбы, они собираются прямо над нашей дачей и перекликаются друг с другом через реку, аж страшно делается. Наверху, над этим лесом, луг, и папка сказал, что там давным-давно была деревня, которую спалили шведские солдаты, когда осаждали Брно. Сейчас там никто не живет, и как раз туда ранним утром и вечером приходят косули с детенышами на пастьбу, им там спокойно, и никто их не обижает. Когда взойдешь на самый луг, на другой стороне можно увидеть скалу Филинку и лес с кормушкой, где родилась наша Рыжка. Однажды папка всех нас уговорил пойти прогуляться, и мы обошли всю долину, а потом заблудились, потому что папка шел по компасу. Вышли мы к какому-то оврагу и из него карабкались сквозь заросли малины и ежевики вверх, потом опять вниз, а дальше тащились, словно какая-то банда. Больше всех страдал из-за своего веса дядюшка, все только сопел, а оттого что снял рубашку и обвязался ею за рукава вокруг пояса, весь ошкрябался; он без конца хватался за ежевичные побеги и поминутно повторял: «Ну, спасибо, дружище, за лесную прогулку, спасибо тебе, черт бы ее побрал!»
Вот так мы и живем в лесу с весны до осени, и, даже когда уже ходим в школу, папка приезжает из института, укладывает в машину покупки, сажает нас, и мы снова у мамы и у бабушки с дядюшкой, которые ждут нас и расспрашивают, что в городе нового. Иной раз с нами в город едет и дядюшка — проведать товарищей-трамвайщиков, а иногда дядюшка отвозит бабушку в город к парикмахеру: бабушка считает, что женщина должна следить за собой в любом возрасте, да и мало ли кто вдруг придет к нам в гости.
Но никто не приходит к нам в гости, да мы и сами не ходим по гостям, а больше любим читать. Правда, прошлым летом случилось, что по дороге шел какой-то человек в золотых очках и вдруг завернул к нам; остановился перед бабушкиной дачкой и сказал:
— Разрешите представиться, я доктор Франтишек Навратил, ищу дачу своего товарища, которого я давно не видел, но когда-то мы вместе учились.
Пока он это говорил, бабушка стояла перед своим домиком в старых разорванных тренировочных брюках, которые мы прозвали «слонихами», потому что у них ужасно большой и залатанный зад; на ней была старая дядюшкина кондукторская рубашка с карманами, в волосах бигуди, в руке метла, которой она заметала около дачи; вот так она стояла перед этим господином, и очень нервозно стукала палкой метлы о землю, и что-то бубнила, и складывала губы в страшные гримасы. Когда этот человек наконец ушел, мама рассмеялась:
— Мама, у тебя был такой вид, будто ты собралась на этой метле улететь.
Но лучше всего здесь все-таки в каникулы: нам не нужно учиться и бабушка все за нас делает. Я люблю лето больше всего, хотя мама любит весну, а папка осень. Сплю я совсем чуть-чуть, а когда просыпаюсь в три, уже светает, и я слышу, как на реке крякают селезни, а на лиственнице — может, еще со сна — попискивает зорянка. Выгляну в окно — по лугу прохаживаются дрозды и вытягивают из дерна червей, вокруг живой изгороди прыгают дикие кролики, а с луга опрометью летит в лес упитанный заяц, что обгрыз у бабушки все гвоздики, словно бы кто-то постриг их ножницами. Минуту-другую стоит удивительная тишина, но вот над скалой начинает искриться небо, будто вспыхивают бенгальские огни, и сразу же затенькают поползни, к ним присоединятся трясогузки с желтыми брюшками, синицы, лазоревки и совсем крохотные пичужки, будто сшитые из бархата. Когда они все вместе затянут песню, разозлится и совсем малюсенький крапивник, прилетит на поленницу у нас под навесом и как зальется — всех перекричит. Тут просыпается Ивуша, протирает глаза и делает вид, будто ее вообще ничего не интересует, но все-таки не забывает хорошенько оглядеться: не сидит ли на трубе или на стене ночная бабочка? К ночным бабочкам она испытывает самое большое уважение, еще большее, чем к папке. Если никакая бабочка нигде не сидит, Ивуша прыгает ко мне в постель, потому что у нее всегда холодные ноги, как у мамочки, и начинает до тех пор хныкать, пока я не разрешаю ей погреть об меня свои ноги, и рассказывает все время одни и те же небывальщины. Под ее болтовню я снова засыпаю.
С тех пор как появилась Рыжка, у нас все смешалось, мы только и мечтаем о том, чтобы было тепло, светило солнышко и не зарядили дожди. Рыжка такая маленькая, так натерпелась, так чувствительна к теплу и свету, чуть что — вся трясется и перестает поднимать голову. И еще беда: от каши у малышки сделался понос, и нам приходится поминутно подтирать ее, словно новорожденного. А один слепень все-таки умудрился укусить ее в ногу, где сустав, нога опухла, и, конечно, не обошлось без уксусной примочки. В общем, дядюшка мастерит коптильню, бабушка жалеет Рыжку, папка что-то высчитывает и листает книжки, а мама полна забот обо всем нашем семействе. Мы с Ивчей помогаем ей. Мы тоже в папоротнике выстлали сухим сеном для Рыжки норку и к водосточной трубе прикрепили старый красный зонтик, чтобы ей тепло было да и тенечек был.
Днем, если солнце не очень печет, мы выносим Рыжку вместе с одеяльцем под яблоньку — пусть немного поглядит на белый свет. Папка тоже по уши ушел в работу, но, бывает, сядет, качает головой и все удивляется, как это на долю одной зверушки может выпасть сразу столько несчастий. А потом подходит к Рыжке, опускается около нее на корточки, разговаривает с ней и осматривает головку: заживают ли раны, которые она получила, когда скатывалась со скалы? Рыжка всех нас очень хорошо узнает, но лучше всех, конечно, маму; она просто глаз с нее не сводит, а если мама на минуту исчезает куда-то, Рыжка дергается, словно бы хочет бежать к ней. Папка говорит маме, что удивляться тут нечего: для Рыжки она, собственно, и есть старая коза, а мама смеется и шутит, что это ее совсем не волнует, главное, что папка все еще молодой козел.
Конечно, это просто шутка, родители все время так забавляются, а в основном с Рыжкой возятся Ивуша и бабушка с дядюшкой. Хуже, правда, бывает, когда Рыжка за целый день выспится, а вечером ей спать неохота: когда переносим ее в холл, она мечется как безумная, мы даже боимся, как бы она не покалечилась. Но на дворе оставлять ее никак нельзя, об этом и думать нечего, ведь тут и филин, и хорек, а иной раз забредает к нам из деревни собака. Мы не представляем себе, что и как будет дальше. Возможно, папка задумывается над этим, он постоянно о чем-то думает, дядюшка даже ему говорит, что он попусту усложняет жизнь, что будь он родом из деревни, то на многие вещи смотрел бы иначе. Но мы об этом пока, правда, не думаем и радуемся, что Рыжка с нами, что она научилась замечательно пить из розовой миски детскую кашку «Власта» на сухом цельном молоке «Элиго» и что разжевывает ежевичные или малиновые листочки. С луга мы приносим разные травы, чтобы знать, что ей по вкусу, один раз она съела одуванчик прямо вместе с цветком. Дядюшка додумался еще до того, чтобы дать Рыжке кашку из овсяных хлопьев, которыми он запасся с лихвой, потому что готовит из них приманку для рыб. Наша мама сперва не хотела, но дядюшка сказал, что ничего не случится, если мы попробуем: в овсяных хлопьях столько пользы, сколько маме и не снится. Он как-то разговаривал с одним советским спортсменом, и тот сказал, что у них продаются овсяные хлопья под названием «Геркулес», но мама, известное дело, со своим консерватизмом — вылитая бабушка. Мама дала себя уговорить и сварила жиденькую овсяную кашку, но как только поднесла ее Рыжке, та фыркнула в миску так сильно, что дядюшке пришлось утирать лицо; он тут же поднялся и сказал:
— Лишь бы вы только не избаловали косулю, как зяблика, баловать зверей вы куда как горазды.
Так что кашу из овсяных хлопьев мы больше не давали Рыжке, лучше я расскажу, как получилось с ее жильем, как все разрешилось само собой и у нас одной заботой стало меньше.
Был вечер, и всюду стояла тишина, потому что дядюшка коптильню уже доделал, и никто нигде не стучал и не пилил дров, а дядюшка с папкой рыбачили каждый на своем мостике и подшучивали друг над другом.
Вода была тихая и немного синяя, я видела, как из недотрог выбежала ласка с мышкой в зубах. Поползни и синицы улетели в лес, и заливались только дрозды, а больше всех дрозд с желтым клювом, что живет прямо над нашим домом и каждый вечер взлетает на макушку самой высокой елки, откуда ему все хорошо видно.
Филин на другой стороне реки еще помалкивал, но совы уже ворчали, и над водой сновали летучие мыши. Мама взяла Рыжку к себе на колени, стала разговаривать с ней и перебирать ее шерстку, а Рыжка вытянула шею и положила маме голову на ладонь.
Дядюшка сказал папке, что тепло и, судя по всему, ночь будет теплой — хорошо бы провести ее у воды, ведь, глядишь, и угри могут пойти. Один человек, у которого дача у самой плотины, якобы сказал ему, что поймал угря длиной в метр и шесть сантиметров, а папка ответил, что это вполне нормально, ведь в отличие от человека каждая рыба после смерти бывает большой.
Но все-таки рыба не клевала. Дядюшка смотал леску и пошел выпить холодного какао, а потом открыл себе баночку деликатесного паштета. Правда, тут его заприметила бабушка и сказала, что если он голоден, то пусть поест как человек, а не как босяк, который ковыряет ножом в жестянке, будто не на что купить тарелку. Потом дядюшка открыл дверцы коптильни, снова закрыл их на крючок и вдобавок еще прижал коленом, а бабушка сказала, что лучше пусть хорошенько проверит все, что сделал, потому что это не коптильня, а какая-то корчага.
Что такое корчага, никто не знает, но одно мы знаем: все, что бабушке кажется большим и бесформенным, она называет корчагой. Мама заступилась за дядюшку и сказала, что дядюшка, как ни странно, сработал коптильню на славу: надо бы купить какой-нибудь колбаски и закоптить ее на пробу. Тут уж папка оставил рыбалку, прислонил удочку к березке и, подойдя, открыл коптильню, потом закрыл, еще раз открыл, сунул в нее голову, оглядел и снова закрыл.
А затем закурил сигарету и сказал, что это настоящий коптильный комбайн, в такой коптильне можно закоптить целую свинью. Дядюшка не переставал радоваться, что мама похвалила его коптильню, а когда услышал о свинье, то сказал папке, что домашняя свинья, которую выкармливают шротом, картошкой и козьим молоком, бывает совсем другого вкуса, чем свинья, что выращивают на гранулах. И нечего ему, мол, объяснять, просто люди нынче вконец обленились и, главное, слишком любят удобства, потому что совсем не знают, как раньше жилось.
А папка ответил:
— Прогресс не остановишь, дружище, но как ты думаешь, если пойдет дождь, эта древесная стружка не скукожится?
Так они немного потолковали о прогрессе, потом дядюшка принес от Артура ключ и, подтянув шурупы на петлях коптильни, сказал, что еще посеребрит их, чтоб не ржавели. Внизу у шлюза опустились на воду селезни и сразу же давай крякать, бить крыльями. Ивча тоже обошла коптильню, но никто не обратил на нее внимания; тогда она подсела ко мне и, погладив Рыжку по больной ножке, шепнула:
— Корчага — цыпки.
Но я смотрела на Рыжку, как она довольно растянулась у мамы на коленях и слушала, как мама все время говорит: «Так у тебя есть зубы, Рыжка, ну-ка покажи зубы», и, когда она говорила, Рыжка только хлопала ушами — наверное, ей было ужасно хорошо.
Я и не заметила, как дядюшка затопил под коптильней — хотел испробовать тягу. Через минуту из ящика пошел дым и в воздухе запахло ольховым деревом.
Если где-то огонь, там обязательно должна быть и наша Ивча. Она вертелась вокруг дядюшки, подкладывая чурки, а дядюшка ей объяснял, что самая лучшая коптильня строится обычно на скате, как наша, потому что теплый дым поднимается кверху. Должно быть, он хотел ей еще что-то объяснить, но едва расставил руки, как раздался какой-то визг. Из очага вылетели горящие чурки, а вместе с ними что-то мохнатое — оно прыгнуло дядюшке на грудь и снова завизжало. Следом страшно завизжала наша Ивча и свалилась вместе с дядюшкой в крапиву и недотроги. Мы испугались, Рыжка тоже — она чуть было не свалилась с маминых колен. Ивча выбежала из крапивы и заскулила, тут появился дядюшка, но от испуга он вообще не говорил, только тер живот, а мама посоветовала Ивче пойти сразу же помочиться. Потом дядюшка сказал, что это было ужасно, он ведь никак не мог предположить, что в трубу заберется дикий кролик, а поскольку он, дядюшка, человек старый, то перепугался насмерть, когда из очага что-то выскочило и с визгом прыгнуло ему на грудь.
А папка стал смеяться и гладить Ивчу по голове, и мама тоже смеялась, а бабушка качала головой и приговаривала:
— Что меня еще ждет с этим человеком?!
А дядюшка выпил одним духом целую бутылку лимонада прямо из горла и сказал папке:
— Хотел бы я на тебя посмотреть, доходяга, что бы ты делал на моем месте.
Папка перестал смеяться, но только открыл рот, чтоб что-то сказать, как снова прыснул, а потом заявил, что речь не о нем, этот кролик до конца жизни не забудет дядюшку, раз он хотел его живьем закоптить, и тут же добавил:
— Семейка, кажется, я кое-что смекнул.
Он подошел к коптильне, открыл ее и, покашляв, сказал:
— Ну, ясно, удивляюсь, как это раньше меня не осенило.
Он подошел к Рыжке и сказал ей:
— Рыжка, поблагодари этого человека, он смастерил тебе такое жилище, какое ни одной косуле не снилось. В этом замке ты будешь спать, как в раю, и никто тебя не обидит. Лойза, перенесем-ка твое сооружение к дому.
Так Рыжка получила свой собственный домик, в котором спала ночью. В ящике мы выстлали ей теплую норку, и в тот же вечер она в него переселилась. Должно быть, он сразу ей понравился, она совсем не упиралась, когда мама ее там укладывала. Только обнюхала ящик и сразу же растянулась на сене и облизала свою переднюю ногу. Дядюшка потом говорил, что всякое приходилось ему делать на свете: и с бригадой деревне помогать, и на шахте работать, и речной трамвай водить, но чтоб коптильню для косули сколачивать — такого еще не бывало. А папка ему на это ответил, что это судьба и что, должно быть, Рыжке впервые улыбнулось такое счастье.
Но все равно той ночью я мало спала. Я боялась, как бы под коптильню, чего доброго, кто-нибудь не подкопался, и, когда стало светать, я тихонько, чтоб не разбудить Ивчу, которая после вечернего перепуга спала как убитая, спустилась вниз, но мама была уже на ногах и разогревала на плитке молоко для каши. К Рыжке мы пошли вместе, я отворила дверцы и увидала, как на меня таращатся большие глаза, точно два черных огонька между длиннющих ее ушей.
— Господи, у нее уши как радары, — сказала мама. — Она нас уже давно чует.
Отек на ножке у Рыжки спал, но раны на голове заживали медленно — видно, были глубокими. Наверное, ей было больно, когда мама их чистила, но мама все время разговаривала с Рыжкой, и она не беспокоилась, не дергалась. Мы накормили Рыжку и положили ее обратно в норку, а в уголок кинули горсть малиновых и ежевичных листьев, а еще одуванчиков и веточек шиповника. Мама уже не пошла досыпать, она вообще ранняя лесная пташка и по грибы любит ходить одна, а я стояла и глядела на реку, где над гладью подымался густой белый пар, как цельное молоко, и сквозь эту мглу навстречу мне плыла дикая утка, а за ней восемь утят — похоже было, будто по морю плывет огромный пароход, который сопровождают маленькие лодки. И я поняла, как прав папка, который считает, что самое интересное на реке видит рыбак, тот, что рано встает и знает, как у воды положено вести себя; эти дикие утки, когда выводят утят, так же важны, как и пароход с тремя трубами.