- Тут только уход. Легкие у нее пока чистые, а все остальное лучше, чем можно бы ожидать, но сам понимаешь...
- Транспортировка?
- Разовая, может быть, - прикинул Реформатский. - Если переезжать. И то по этой погоде нужна осторожность.
- Грузовик, - пожал плечами опекун. - Утепленный. Хорошо утепленный. Мы же лабораторию вывозим. Может быть, на время, может быть, совсем.
- Тогда нет. Это просто убийство. Ну, сам посуди, в этом состоянии - не уследишь, так застудится, и тут уже никакой препарат не вытащит, если его еще добудешь. А за два-три часа в дороге не уследить никак.
- Понятно, - спутник кивнул. - Андрей, сделай одолжение, поищи в буфете документы Марии Никитичны. Там где-то должны быть...
В буфете - пыль, сладко припахивающая деревом, пудрой, сандалом резных безделушек, довоенная пыль. Шкатулки, коробочки, папки с благодарственными грамотами, перевязанные ленточками письма, плотно исписанные тетради.
За спиной - тихий стеклянный треск ампул, резиновое скольжение поршня по цилиндру шприца. Привычный такой, успокаивающий звук. Вопрос "зачем?!" догоняет не сразу.
- Ты ей что вколол?
За спиной пустота, шприц лежит на столе на блюдечке, дверь качается, в кухоньке льется вода, гремит чайник.
- Морфий, - отзывается, - поверх успокаивающего должно хватить. Подождем и пойдем. Тут сахар есть, тебе сколько в чай?
Его, гадину этакую, нельзя было убивать - слишком многое пошло бы прахом, и Андрей Ефремович об этом помнил, но уж больно подперло. Свернуть голову, как куренку, или об выложенную кафелем стену разбить. Реформатский наполовину удержал себя в руках. Взял сукина сына за горло, прижал к стене.
- Ты что же, сволочь, делаешь?!
Ответа, конечно, не получил, слишком крепко прижал. Но отпускать не хотелось, и, рассудив, Реформатский нашел это желание правильным и здоровым. Так что разжимать руки он не стал, подержал, подождал, пока признаки цианоза проявятся. Потом все же отпустил. Урод съехал по стене, сел на пол и начал дышать и кашлять.
- Тебе же предлагали - в госпиталь, - сказал Андрей Ефремович.
- Гос... госпиталя, - кашель как-то очень похож на лай, весело будет, если он тоже себе что-нибудь застудил, - через неделю завалит ранеными. По нашей милости, между прочим. В госпиталях... там в палатах - не то +7, не то +10, кто как надышал. И на санобработку сил ни у кого. И на пролежни. И в лучшем случае, в идеале, так сказать, она там умрет от воспаления легких не через эту самую неделю, как, скорее всего, и будет, а через две. Раньше, чем до нее доберется тиф.
Только тут до доктора Реформатского дошло, что непотребным рукоприкладством он занялся, даже не посмотрев, что там с пациенткой. Прошел в спальню, проверил. Ничего неожиданного не нашел: пульса уже, считай, нет, одно трепетание сосудов под пальцами; дыхания - тоже. Спокойное, даже счастливое лицо. Морфий.
"Да, госпиталя у нас - Шарите восемнадцатого века. Кто ее там кормить с ложечки стал бы? Не говоря уже обо всем остальном. Но вот это вот хладнокровное убийство... - Реформатский никак не мог продолжить мысль. - Не по-человечески? Да полно, и людоедство - по-человечески... Отчего же так тошно?"
Нужно было вернуться в кухню и надавать поганцу по морде, но тот уже встал и грозно взъерошил перья.
- Хватит махать руками, а то я кастет достану, и будет у нас дуэт-гиньоль.
И вопреки собственным словам оперся руками на кухонный стол, головой помотал - бей его в этом положении, не хочу.
- Знал бы ты, Андрей, как я вас всех ненавижу. Вас вот всех, с вашим культом естественной смерти. Что угодно, лишь бы не отвечать. Ты пробовал когда-нибудь... естественной смертью?! - заорал, туда, вниз, в стол. - Ты знаешь, что это такое? Нет? Так какого ж черта?
Диспут об этичности эвтаназии на фоне только что совершенного убийства казался Реформатскому предельно неуместным. Оставлять последнее слово за доброхотом с морфием тоже не хотелось.
- Ты меня зачем позвал? Ты же все загодя решил!
- Как зачем... проверить состояние и засвидетельствовать естественную смерть, если понадобится, - устало ответил тот.
- Ты еще хоть помнишь, что люди - это не собаки на Большой Охте?
- Стараюсь не помнить. Мне, понимаешь ли, трудно убить собаку. Даже бешеную. Идиосинкразия. Ладно, это все глупости. Составь документ, пожалуйста. Я им завтра в жандармов ткну. Сегодня не успею уже. У Парфенова там кто-то новый и относительно разумный завелся, ну, пусть нервы полечит хоть с недельку, нам больше и не нужно.
- Делай свой чай, - рявкнул Реформатский. - Сахару три куска.
Сел за стол, вздохнул. Толкнул в плечо доброхота-убийцу - садись, мол, не торчи над головой. Не человек, конечно, а сплошной вывих, но бросать его не хотелось. Убить хотелось, а оставлять одного - нет.
***
И стоит теперь этот бедняга-туркмен, как баба-яга из сказки - нос в потолок врос, задница жилена... а дальше не надо; свидетельство о смерти обеими руками держит. Евгений Илларионович на него набежали, бумажку вынули, на стол положили. Позвонили, приказали чаю принести.
Конечно, господин Нурназаров на вроде бы секретаря смотрит - отчего бы тому не заняться? Это от незнания наших порядков смотрит. Не положено регистратору кабинет покидать. А положено в нем сидеть и все происходящее фиксировать. Раньше - на пленку, а по нынешним временам - от руки. Во, так сказать, избежание.
Тут такой спектакль, что без прямого приказа и уходить неохота - театры-то закрыты, а радио только днем, и на службе его не очень-то и послушаешь. А тут - красота. Сначала доктор Рыжий Евгению Илларионовичу хамил, а туркмен-новичок из-за стенки слушал. Теперь его самого позвали к начальству.
- Так вот, Рустам Умурбекович, все, что вам нужно было выслушать в связи с вопиющей вашей неосторожностью, вы уже услышали, и выводы, полагаю, сделали. И меры воспоследуют, как же иначе? Но не те, что вы думаете, потому что я тоже - хорош гусь. Знал же я, что у вас опыт другой, и вы с нашим контингентом сказочным дела не имели... У ваших мазуриков такие вещи разве что от великой любви происходят, и то в песнях, а не в жизни.
Тут и чай принесли и поставили. В высоких подстаканниках, серебряных: Евгений Илларионович небрежности не понимают.
- Я, признаться, подумал, что так оно и...
- Я, признаться, тоже, но я ставлю свой выговор против вашего, что ничего между ними не было, даже... рукавами не соприкасались. Но тут я вам все сказал уже, а вы меня поняли. А эта бумажка, - опять взял со стола и трясет, как фокстерьер крысу, - это нас Владимир Антонович обидеть хотел за сегодняшнее утро.
Туркмен пожелтел хуже слабенького здешнего чая.
- Простите, Ваше Высо... Евгений Илларионович, - поправился, молодец, - вы хотите сказать, что он Шаталину... убил?
- Да вы, Рустам Умурбекович, совсем расклеились. Чтобы наш директор лабораторную пенсионерку убивать стал... это дело немыслимое. А вот жить бедной оставалось с гулькин хвост, и по медицинским рапортам той же Берлянской дыхание у нее уже разок останавливалось, едва откачала. В вами же собранном деле документ имеется. Ну и много ли в этом состоянии нужно? А вот Владимир Антонович сильно огорчились, что вы ему квартиру спалили конспиративную, нужных людей погубили. Вот он, полагаю, медику подробности происшествия в больших красках описал, примерно как мне только что, слышали же. А тому и легче - причину смерти искать не надо. Так что про заключение вы забудьте. Берлянская - ваша, а это - не ваше. И решим мы с вами так. За проявленную беспечность помещаетесь вы на три дня под арест. И за это время извольте составить мне справку на нашего директора. Не полицейскую, а человеческую. Если в том, что у вас было и у нас есть, дыры обнаружатся, потом заполните. А через пять дней, второго числа, жду вас с докладом. Понимаю, что тороплю, но у меня чувство нехорошее. А домушником этим есть кому заняться. Найдем и установим.
- Да знаю я его. Вспомнил. Семен Чорновил, взломщик-рецидивист, главарь банды. Слушаюсь, Евгений Илларионович. Разрешите направляться под арест?..
"Вот не умеет ни слова по Уставу сказать, а туда же. Но повезло человеку. Мне бы сейчас под арест, - размечтался регистратор. - Здесь, конечно, тоже и тепло, и светло. Да и в казарме неплохо. Но тут работа, а в казарме люди... а в камере только ты, койка и стол, и все, что нужно, тебе сами принесут. Счастье!"
***
Владимир ушел спозаранку, в потемках. Как всегда, не разбудил, не попрощался, не сказал, когда ждать. Обычное дело. Значит, просто ждать. Наружу выходить страшно, за хлебом на всех можно послать мальчиков, раздатчики район знают, просто по документам выдадут, а готовить сегодня взялась Марго. Не день, а тихий ужас - тихий, потому что елку ставили вчера, тогда и нашумелись вволю. Остается греться под пледами, топить жаровню, вязать, чинить белье, штопать носки, пришивать пуговицы. Нынче каждый носок, сохранивший связь между мыском и пяткой - сокровище, потому что штопка еще есть, а носков в лавках нет уже с весны. Странное дело: в Москве переворот, а в Петербурге пропадают носки. Хотя в прошлый раз, когда в Москве левый террорист застрелил председателя Совета министров, а оказалось, что монархический переворот готовил лично Государь, пропало больше. Пропала целая держава.
Владимир, который тогда поехал в Москву после окончания университета, говорил, что даже в день убийства половина столицы была уверена, что все это подстроено самой царствующей особой, которая немедля возопила, мол, пора покончить с террором и упадком, и никакая Конституция не запрещает гражданину Романову быть председателем Совета министров. Конституция не запрещала. Дума и Сенат не собрали большинства голосов для внесения поправок в Конституцию. В столице шутили, что гражданин Романов должен поставить памятник гражданину Лихареву.
Мужчины, что с них взять. Перевороты, стрельба и взрывы - а потом подвальная кошка считается лучшим подарком молодой хозяйке: мех - на варежки, тушку - на четыре блюда к праздничному столу...
Перечинила кучу носков, кучу нательного белья - шутка ли, в доме живут семеро, - так и день прошел. Руки тосковали по тесту в старой кадушке и мерному стакану с мукой. Бабушка учила всех женщин семьи Павловских печь хлеб с изюмом и маком.
Владимир вернулся, уже когда все, кроме Анны, отужинали. Доставая картошку из судка, укутанного в старое пальто, Анна поняла, отчего и в старые времена, и теперь пряности стоили так дорого. Щепотка перца, щепотка базилика - и осточертевшей водянисто-сладкой мороженой картошки кажется мало. Да еще и лук в подвале пророс робкими желтыми стрелками - тоже дело. Марго - тихий гений!..
Косилась робко, не хотела говорить - еще целуя в дверях, поняла, что у него случилось что-то особенно скверное, значит, сначала накормить, напоить. Баньку истопить не выйдет, правда. Расспросить уже потом, сытого и обогретого, как подобает в порядочной русской сказке. И так хотела промолчать, что в ответ на шуточную похвалу "ешь как за двоих, вот и молодец", ляпнула:
- За двоих и есть...
- У нас кто-то подался в постники... - подхватил Владимир, застыл на середине фразы, сморгнул. - Что?!
Уставился, как рентгеновский аппарат, словно надеялся что-то разглядеть, и стал наливаться сизой венозной кровью.
- Я тебя правильно понял?.. - спросил придушенным голосом.
- Думаю, да, - кивнула Анна; что уж теперь идти на попятный? - Я сама была несколько удивлена... - О таблетках, видимо, просроченных, и о том, что грешила на холод и отсутствие витаминов, с ним говорить было невозможно, неловко: не доктор Митрофанов же. - Так получилось. Ты не волнуйся...
Дальнейшее удивительно напоминало сцену из немой черно-белой фильмы столетней давности, где все немножко рвано, ускорено, герои бегают в тесных декорациях, появляются надписи типа "кричит", "вздыхает", "стонет", а музыку выцеживает из разбитого рояля тапер синематографа.
Герой, пробегая кухню по диагонали: "Что значит - не волнуйся? Ты с ума сошла? Ты чем вообще думала? Как можно было допустить? И именно сейчас!.."
Героиня, сидя за столом: "Володя, ну что ты так паникуешь?"
Герой драматически хватается за голову и рвет на себе волосы: "Черт тебя побери! Мало мне всего остального наследства? Нет, я же думал - ты взрослая, ты хоть что-то понимаешь! А ты как кошка! Что сказал бы твой отец?"
Героиня, сидя за столом: "Володя, не кричи. Отец, наверное, был бы рад..."
Герой заламывает руки, крупным планом - искаженное страданием лицо. Табличка: "Разгневанно кричит". "Чему?! Он, дорогуша, просил позаботиться о твоем благополучии, а ты этим воспользовалась... И где была моя голова, когда ты тащила меня в постель?! Но тебе же было надо!"
Героиня, сидя за столом: "Володя, я здоровая женщина, Иван Аркадьевич сказал..."
Герой выбегает вон, хлопнув дверью. Падает горшок. Календарь раскачивается на гвозде и повисает криво.
Табличка, изображающая мысли героини: "Нет, я знала, что мужчины из-за этого переживают, но чтобы так..."
Конец фильмы.
Анна хихикнула и принялась собирать посуду. Дурное дело - есть в кухне, так и совсем опуститься недолго, но столовую ведь не протопишь, а кто же садится за стол в пальто?..
***
Сытые, но мерзлявые ротвейлеры военной части вяло перелаивались через ограду с привычными ко всему, но голодными деревенскими кабыздохами. Концерт этот шел каждую ночь и стал обыденным фоном, как гудение форсунок в котельной, лязг раздвижных складских ворот, журчание воды в батареях, сигналы грузовиков, скрип оторванного ветром кровельного листа, топот марширующей роты, скрежет скалываемого льда, хрип строевой песни и брань прапорщика. Ритмичный шум человечьей жизни был привычен и незаметен, как собственный пульс, но отсутствие его означало наступление смерти. Это понимали даже собаки, перебрасывая через заснеженное поле простую весть "Мы живы, а вы?". "И мы, а вы?".
Устроить "облавную охоту на Джонов Смитов" предложил Берг. Это было с его стороны естественно - за охрану чудом еще чихавших железных дорог отвечал он, и организованные разбойные нападения на поезда и станции были его персональной головной болью. Не менее естественно было то, что предложение Берга с ходу поддержал Ульянов, потому что Ульянов поддерживал любые меры по наведению порядка - и любые меры, которые напоминали северо-западному военному округу, что он, вообще-то, представляет собой единую административную единицу.
Естественно, но все же слегка удивительно было то, что к делу удалось подключить разнообразное городское начальство - от Выборга до Подпорожья и на юг до Луги. Конечно, города и поселки страдали от разбоя не меньше, но за последние два года военные отвыкли от подобного здравомыслия.
Подполковник Ульянов носился по округу как штопальная игла - собирал, организовывал, договаривался, - и всем наблюдавшим и участвовавшим становилось много понятней, как его двоюродный прадед умудрился из ничего соорудить революцию в Германии. Конечно, вслух при монархисте Ульянове никто этих выводов не делал, - себе дороже.
Зайцеву же приходилось сдерживаться куда чаще, ибо никаких сомнений не было, что кровь потомственных инсургентов заговорила в подполковнике громко и отчетливо, а что заговор - в пользу правопорядка, так это мелочи уже.
Охота назначена на пятое, нужная дезинформация скормлена, ушла и, вроде бы, сработала, из питерских о готовящейся операции предупредили только жандармский корпус, в виде любезности. Как-никак, пока последний государь в очередном приступе реорганизаторства не отдал армии железные дороги, это было жандармское дело. Только вытянули разбойнички счастливый билет... временно. Потому что охота назначена на пятое, и под это согнали технику и людей, а вот второго в Петербурге быть событиям. Как раз все службы после Нового Года отходить начнут... и тут их и приложит. Конечно, и праздники нынче не те, и вооруженный народ, и погода выступлениям не способствует, но, с другой стороны, Зайцев ведь сам обстановку в городе разъяснял - и в заводских кварталах тоже, и не только. Там понимают уже, что весна - это не когда солнышко, это когда еда совсем кончается... а они в любом губернаторском списке - последние. Помрут - баба с возу. И понимание это рванет обязательно, так или иначе. Надолго не хватит, но нам много и не нужно.