— Ботвид считает, что вид у тебя, Мария, недостаточно святой.
— Я тоже так думаю, — сказала она, — но Джакомо уговорил меня, я не хотела, и, по-моему, это очень грешно.
— Грешно! — перебил Джакомо. — Жаль, конечно, монахов, ведь при виде этакой красоты они потеряют душевный покой, но без искушения нет добродетели!.. Ну что ж. Коли Ботвид налюбовался, можно нести картину к месту назначения.
Картину, которая по недавнему обычаю была написана на холсте, скатали в рулон и спустили вниз через окно, а засим художники подхватили концы рулона под мышку и понесли в монастырь, где монахам не терпелось увидеть долгожданный образ. Церковь украсили зеленью, часовню же Марии убрали цветами, пол усыпали духмяным желтым подмаренником, а под сводом развесили гирлянды и венки ятрышника и ночных фиалок. Свечи горели при солнечном свете, собравшиеся монахи истово молились. От церковного нефа часовню отделяла завеса — для вящего эффекта, ибо в надлежащий миг она падет и откроет картину, меж тем как благочестивое собрание преклонит колена и вполголоса запоет «Ave Maris Stella»[8], ведь ради такого случая можно единственный раз нарушить устав.
Ботвиду и Джакомо понадобилось несколько часов, чтобы прибить большое полотно к деревянному заднику алтаря. Однако монахи умели ждать и не выказывали признаков беспокойства. Наконец Джакомо вколотил последний гвоздь, и по его знаку завеса пала, причем они с Ботвидом остались невидимы, так как схоронились за резною скамьей на хорах. Тихий шепот пронесся по церкви, будто ветер подул. Приор и духовник опустились на колени, вся братия последовала их примеру; и вот послышалась песнь; неумелые голоса звучали негромко и нестройно, словно шум подвыпившей недовольной толпы.
Джакомо пристально наблюдал за монахами сквозь ажурную спинку скамьи, видел их горящие взоры и благоговейные жесты; потом с удовлетворением улыбнулся и шепнул Ботвиду:
— Вот видишь! Видишь! Красота побеждает! Какой беспредельный самообман! Несдобровать нам, если б они знали! Но ведь не знают! Блаженны верующие и не увидевшие![9]
Ботвид усмехнулся, хотя совесть его была неспокойна. Пение продолжалось, мрачное, будто идущее из-под земли, потом стало слабеть, видимо приближаясь к концу, монахи замолкали, один за другим, слышны всего лишь несколько хриплых, надтреснутых голосов, тогда как остальные раскашлялись от непривычного напряжения. А когда наступила тишина, вся братия погрузилась в безмолвную молитву, не сводя глаз с прекрасного образа юной Богоматери; тишина такая, что были слышные легкие движения губ и судорожные вздохи; снаружи, на кладбище, шелестели деревья, какая-то птица щебетала на подоконнике. Джакомо и Ботвид заскучали и начали прикидывать, как бы уйти, но тут, к всеобщему изумлению, поодаль, у парадного входа, лязгнуло оружие и зазвенели шпоры, а под сводами церкви разнесся могучий мужской голос:
— Есть тут кто?
Все обернулись. Приор встал и жестом велел нарушителям покоя удалиться.
— Есть тут кто? — снова вскричал гневный голос. — Отвечайте, черт побери!
Приор твердым шагом, молитвенно воздев руки, направился к пришельцам.
— Ба, вот и сам настоятель! — воскликнул нарушитель спокойствия, шагнув навстречу приору. — Я королевский секретарь и имею для картезианской обители важные сообщения, каковые не терпят отлагательства.
Засим он прошел к главному алтарю и стал там — с покрытой головою и при полном вооружении.
Монахи вскочили на ноги, во весь голос закричали: «Святотатство!» — и, грозно размахивая руками, обступили незнакомца.
— Тихо, именем короля! — прогремел секретарь и обнажил меч.
Приор не мог более блюсти молчание, ибо здесь призывали судию, коего он не признавал.
— Ваш король до нас не касается, ибо наш правитель не от мира сего, в этих стенах властвует лишь Распятый.
— Властвовал, отче приор! Но более не властвует, ибо сословия и государственный совет признали наследственные притязания короля на картезианский монастырь Pax Mariae вкупе с принадлежащими к оному усадьбами. Так обстоит дело! Через две недели вас здесь быть не должно, ибо тогда стены будут разрушены. Вы поняли?
Приор, конечно, понял, но не хотел верить собственным ушам. Секретарь же был не из тех, кто тратит время на долгие разговоры. Он исполнил свою миссию и собрался уходить. Однако приор открыл рот и выплеснул из себя словесный поток, который так долго сдерживал.
— Неужто настали последние дни? — начал он. — Неужто князь мира сего уже взял верх над сынами Божиими? Какие времена грядут для народов, коли изгоняют их пророков? Кто скажет теперь угнетателям слово правды? Куда бежать отчаявшимся? Горе тебе, приспешник Велиалов, входящий с мечом в святилище Господне! Вспомни слова Праведного: кто мечем убивает, тому самому надлежит быть убиту мечем! Горе господину твоему, пославшему тебя возвестить победу зла! Горе тому, кто разрушает выстроенное по велению Господню; проклятие падет на дом, воздвигнутый из разрушенных стен святыни; насилие, распри, ненависть поселятся там и навлекут беду на потомков твоего господина! О народ, народ, ты сменишь сладостный ярем небесного твоего владыки на рабские цепи беспощадного земного правителя, который будет сечь тебя железными батогами и отбирать последний твой грош, когда же ты упадешь под бременем и захочешь обратить помутневшие взоры твои горе, он станет попирать тебя пятою и бросит в башню, ту самую башню, что ты воздвиг из разрушенной святыни! Будьте вы прокляты…
— Уймись, монах! — вскричал секретарь и занес меч. — Ты, бездельник, на то сетуй, что придется тебе уйти отсель да работать, себя укоряй, что держал народ в оковах духа и становился меж людьми и Богом, на то ропщи, шарлатан, что обманывал ты простаков своими кунштюками и учил поклоняться идолам! Чем вы занимались, когда я вошел сюда? Стояли на коленях перед картиною! Призывай на то проклятия, что смеешь ты коверкать сотворенное Господом, уродуешь Его свершения. Грядет новое время, оно уже наступило и несет с собою услады и жизнь, все станет по-другому! Уж мы-то выкурим трутней из улья, но работники будут жить. А потому внемлите голосу разума! Ступайте в жизнь, ничтожные полускопцы, отряхните с себя прах, сбросьте юбки, оденьтесь, как подобает мужчинам, рассуждайте, как подобает мудрецам: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем!» Итак, вы слышали мое последнее слово, и дьявол меня побери, ежели через две недели вы отсель не уберетесь! Вам все понятно? — И, не дожидаясь ответа, он вышел вон.
— Как по-твоему, кто из них прав? — шепотом спросил Ботвид, когда они с Джакомо потихоньку выбрались из церкви.
— Трудно сказать, но каждый верил в то, что говорил!
* * *
Покою Марии пришел конец. Однажды утром приор проснулся ни свет ни заря оттого, что в стену над его кроватью кто-то стучал. Он прислушался и различил мужской голос. Стук становился все громче и ближе, стена прямо-таки ходуном ходила, и распятие, которое висело на ней, упало. Посыпалась штукатурка, кирпичи и куски известки покатились в келью, и наконец в дыру просунулась кирка каменщика. Великий снос начался, и на месте, где стоял монастырь, вновь отстроят Грипсхольмский замок. Монахи уходить не желали. Кочевали из кельи в келью, из залы в залу, но кирка и лом неумолимо их преследовали. В конце концов осталась одна только церковь, где они и поместились, а жили щедротами благочестивых окрестных обитателей. Все уговоры и увещевания пропадали втуне — пришлось выставить окна, но горемычные монахи спали под сквозняком на холодном полу. И тогда артельщик надумал их выкурить. Для этой цели окна вставили на место, а посередь пола запалили большой костер из шерсти и звериного волоса, что заставило-таки монахов покинуть церковь. Теперь одни разбежались по окрестным дворам, где сердобольные хозяева заботились о них, другие же подались в города, приискали себе дело, многие даже женились.
Между тем Джакомо и Ботвид, по тогдашнему обычаю сведущие во всех изящных искусствах, были приняты на службу — им предстояло украсить строящийся замок скульптурою и росписью. Оба с удовольствием смотрели, как сносят старый мрачный монастырь. Грипсхольмская бухта, прежде такая спокойная, полнилась жизнью и движением. Стук, грохот, пение работников, ржание лошадей, звон колокольчиков, баржи с известкой разгружаются у берега, в ближних рощах валят строевой лес.
Ботвид был словно одержим всеми этими витающими в воздухе духами нового времени; в неистовом порыве к разрушению он порою сам хватал лом и принимался выламывать камни из монастырских стен, или крошил киркою искусный орнамент на песчанике, или разбивал нос изваянию какого-нибудь святого. Он полагал и советовал, что церковь надобно снести, но хозяин свободного имения, что на мысу Калькудден, вызвался откупить ее для прихода, за весьма крупную сумму, каковую король счел за благо принять.
Церковь уцелела, а благодетель, господин Самсинг фон Бокстадхёвде, который по причине самодурства пользовался дурною славой, снискал теперь у прихожан благоговейный почет.
Джакомо обручился с Марией и жил в упоенье. Впереди лежало бесконечно светлое будущее, и могучая душа художника целиком предалась своим наклонностям, ибо теперь ему незачем было писать библейские сюжеты, он мог без удержу наслаждаться радостными мирами язычества, где все пребывало еще в том невинном состоянии, что якобы господствовало до грехопадения.
Миновало лето, пришла осень, а за нею ранняя зима. В округе опять стало тише, ведь постоянные снегопады не позволяли работать в полную силу. Как-то раз Ботвид и Джакомо отправились в лес поохотиться на белок. Забрели они далеко от дома, и добыча была богатая; зимнее солнце, и без того не поднимавшееся над верхушками деревьев, уже клонилось к закату, струило свой розовый свет меж отяжелевших от снега елей, можжевеловые кусты, похожие на заснеженные человеческие фигуры, там и сям высовывали зеленые пальцы из-под белых плащей. Охотники остановились на прогалине и, присевши на расчищенный ветром камень, достали мешок со снедью. Движение и чистый воздух сделали свое дело: оба изрядно проголодались и под оживленную беседу закусили немудреным припасом. Джакомо подарит беличьи шкурки Марии, на подбой для шубы, а Ботвид — дочке рыбака с Хернё, с которой он недавно свел знакомство, и его уже начали ею поддразнивать.
Джакомо аккурат хотел передать Ботвиду деревянную фляжку, из коей хлебнул за здравие девушки крепкого старого пива, сдобренного духмяным вереском, — как вдруг поодаль, этак на расстоянии полета стрелы, послышалось сиплое карканье, и целая стая ворон снялась с места отдохновения, явно против воли, и, хлопая крыльями, замельтешила в воздухе.
— Здесь мертвечиною пахнет, — сказал Джакомо, собирая в мешок остатки снеди.
Ботвид встал, и оба зашагали к тому месту, откуда взлетели вороны. Снег там был испещрен трехпалыми вороньими следами, похожими на капканы, а кое-где валялись клочья человеческих волос и обрывки черной шерстяной ткани. Молодые люди поискали вокруг, но больше ничего не нашли, хоть и под можжевеловыми кустами смотрели. Ботвид подошел к огромной пушистой ели, нижние ветви которой шатром нависали над самой землею. В ту же секунду раздался пронзительный визг, будто бы женский, однако ж не человеческий, — из-под ели вышмыгнула мохнатая лисица с лоскутьями мяса в зубах и вмиг исчезла. Собаки у них нет, о погоне и думать нечего; Джакомо, который слыл смельчаком, полез было под ветки, но тотчас выскочил оттуда, бледный, без шапки.
— Мертвяк! — простонал он, зажимая рукой нос. — А моя шапка! Как же ее достать?!
Ботвид, как услыхал про человека, который, может, и не помер еще, но несомненно помирает, превозмог свое прирожденное малодушие. Забрался под дерево, а немного погодя объявился снова, потрясенный, однако же более спокойный, нежели раньше, так как убедился, что помощь там уже бесполезна.
— Возьми шапку-то свою, — сказал он Джакомо с легкой укоризною. — И правда мертвяк! Судя по одежде, картезианец.
— Вот ему и награда за упрямство, — вставил Джакомо.
— По-твоему, это упрямство! Можно сказать и иначе — стойкость, — возразил Ботвид. — Но я не думаю, да и ты тоже не думаешь, что прежде всего чума поразила его за то, что он сохранил свою веру, сколь она ни простосердечна.
— Чума? — в ужасе вскричал Джакомо. — Он умер от чумы?
— Тело у него покрыто зелеными язвами, а это знак чумы, — отвечал Ботвид.
— Ты к нему прикасался? — спросил Джакомо и отпрянул.
— Пришлось — нужно было убедиться, что он мертв.
Джакомо попятился, испуганно глядя на Ботвида.
— Тебе необходимо окурить себя можжевеловым дымом и вымыться горячим уксусом! Чума! Откуда она пришла, откуда взялась тут? Не за нами же одними она явилась!
— Коли мы покрепче других, она нас не тронет, а в остальном ручаться нельзя, — ответил Ботвид, оттирая руки снегом, а затем направился в сторону дома. Джакомо последовал за ним, молча, на почтительном расстоянии.
Слышно было только, как хрустел снег под ногами, да свистел снегирь, да трещал дрозд-рябинник. Стемнело, и молодые люди сообразили, что до дома будет подальше, чем они рассчитывали. Джакомо предложил развести костер из можжевельника и хорошенько окурить себя дымом, а уж потом идти домой. Сказано — сделано, и скоро вокруг обоих заклубился густой дым, зыбкий отблеск пламени падал на белый снег, окрашивая его в кроваво-красный цвет. Предосторожности ради Джакомо сломал ветку и повесил на нее беличьи шкурки, чтобы над огнем очистить их от чумной заразы, которая могла к ним пристать.
Держа ветку над костром, он сказал:
— Дурным предзнаменованием были эти вороны!
— Странно, что люди больше верят в ворон, нежели в Бога, — отозвался Ботвид.
— Так предзнаменования и предвестия, верно, идут от Бога? Я чувствую огромную тяжесть в груди, гнетущие мысли одолевают меня. Помнишь, Мария просила нас остаться дома?
— Я помню, что ты ей ответил!
— Ох, не напоминай!.. С давними детскими представлениями обстоит так же, как с иными хворями, от них можно до некоторой степени избавиться, излечиться, но они возвращаются, да-да, возвращаются! — Джакомо неловко взмахнул рукою, ветка обломилась и вместе со шкурками упала прямо в костер. — Идем отсюда, этот лес заколдован. Видишь, мой подарок Марии горит в огне! Подумать только, так много веселых зверушек расстались с жизнью — ни за что ни про что! Скорей прочь отсель, пока с нами не приключилась еще какая беда!
Лишь поздно вечером они вышли к озеру возле Таксинге, откуда был виден свет в окнах Грипсхольма. Полмили по льду — и они дома. И оба двинулись в путь. Вечер был студеный, в небе ярко мерцали звезды. Вдали высилась старинная башня, и одно из оконцев светилось красноватым светом — путеводный огонь.
— Мария сидит сейчас у очага, — сказал Джакомо, мысли о хорошо знакомой, милой комнате согревали его. — Старик тоже сидит у огня, смотрит, как она помешивает кашу. Ты видел, какие у нее белые руки? Вот она снимает со стены туесок с солью и прелестными пальчиками берет большую щепотку. «Не соли чересчур, — говорит старик, — а то Джакомо слишком влюбится». Она улыбается и думает обо мне, о нас с тобою, как мы тут на морозе. Ты, Ботвид, небось думаешь, что я стал ровно дитя малое! Кошка мурлычет, лежа на овчине: мурр-мурр-мурр. Диана лижет ей спинку, хитрит, хочет занять ее место… Ой, что это? — Джакомо замер как вкопанный. — Ты ничего не слыхал? Мне почудился звук рога!.. Гляди, свеча в комнате двигается! И окошко погасло! Теперь огонек в другом окне. Двигается, да как быстро! Будто кто-то со свечою в руке мечется из одной комнаты в другую! Ботвид! Ботвид! Там что-то необычайное происходит! Вот увидишь!
Протяжный, глухой гул — будто лед трескается. Джакомо с испуганным криком схватил Ботвида за руку.
— Мороз крепчает, — сказал Ботвид, — оттого во льду и громыхает. Ты, никак, оробел?
— Не знаю, что со мной нынче вечером, трушу, как заяц. Все ж таки дома что-то стряслось, наверняка! Видишь, свет мечется в окнах, трепещет, ровно блуждающий огонь над могилой убиенного.