Что-то, видно, было не так. Сказано не так, посмотрено не так, если она помотала головой. Сам дурак, очевидно. Дураку место не в баре, а в курилке. Вообще-то, наверное, с самого утра было не так.
На скамье уже сидели зоологические тетки. Все три.
Какими идиотами нужно быть, чтобы назвать сына Марианом?!
— Марик!
— Марик!!
— Марик!!!
Батя-поляк еще пытался звать его на польский лад — Марек. Мама-еврейка не соглашалась. У нее прадед Марк когда-то был, а его дома, надо думать, как раз Мариком звали.
Она вот тоже — в глаза зовет Мареком, как он сам представился, появившись в отделе. За глаза — Мариком. Или это просто так тогда прозвучало? Невнятно?
Зоологические тетки ходят курить не от стресса или для бодрости мысли. Для них сигарета — законный повод поговорить о своих скотах бессмысленных. Послушаешь — так действительно уверуешь в кошачий и собачий интеллект. Или, может, рядом с дурой и бобик — интеллектуал?
— Марик, садитесь, вот как раз для вас место!
— Садитесь, Марик! Вот пепельница!
— Марик, марик, марик, марик…. марик-марик-марик… И тут он на меня посмотрел и говорит — кушай сама эту гадость, задрал хвост и ушел в спальню…
Дурдом.
Не исключено, что сейчас в кабинет заглянул Осокин, сказал то же самое «покурим», только чуточку иначе, и она пошла с Осокиным в бар. Не следовало вообще уходить из кабинета. Мало ли — захотел покурить, а потом расхотел. Или даже так — позвал покурить потому, что вздумалось побездельничать, номер не прошел — и послушный мальчик опять взялся за работу
— А она кидается на окно, как сумасшедшая! Глаза — на ушах!
— Не может быть!
— На голубей никогда так не кидалась! И лапой по стеклу, и лапой! И орет не своим голосом!
Так. Это кто повествует? Это Левашова. У нее всего-навсего одна сиамская кошка, а у Стригольниковой две кошки и собака. У Филатьевой три собаки, она заводчица, кажется, это так называется. И недавно взяла котенка, который ее троих псов строит и гоняет.
— Это их ветром принесло.
Кого — кошек?!
Тут Марек, соблюдая нейтральный вид человека, поглощенного сигаретой, все же прислушался более основательно.
Под окном у Левашовой неизвестно откуда утром взялась стая чаек. Они прямо чиркали крыльями по подоконнику и, естественно, орали несмазанными голосами. Это Марек себе представил очень живо. Юная сиамская кошечка, впервые увидев такое безобразие, вспорхнула на подоконник и стала бить лапой по стеклу, словно показывая: да вот же я! здесь! сюда, ко мне! Голуби летают — ноль внимания, а к чайкам сама чуть из окна не выпорхнула.
— Это были ангелы, — сказал Марек, сунул окурок в банку и ушел.
Белые, с черными мордами и с огромными крыльями — естественно, если у сиамских кошек есть свои ангелы, то они выглядят только так. Вот кошка их сразу и узнала. А клювы — мелочь, когда чайка смотрит на тебя анфас, клюва, может, вовсе не видно.
Интересно, какие мысли возникают у кошки, когда она осознает: ангелы прилетели? А какие мысли возникли бы у человека, увидевшего, что все небо в ангелах? Конец света настал, что ли?
Бедная кошка…
Как она сидела потом на подоконнике и ждала своих ангелов, пока дура хозяйка мыла посуду, смотрела телевизор, красила рожу!
Нет, сказал себе Марек, это уж чересчур. Додумался — кошку жалеть. Дурдом. И все же ее страшно жалко. Зверей всегда жальче, чем людей, потому что им ничего не объяснишь, как этой сиамочке — про ангелов…
Марек вошел в кабинет.
Ее не было.
Осокин. Будь ты неладен, Димка Осокин… Следил, что ли, сквозь стеклянную дверь? Увидел, что наконец-то — одна, и рванул на приступ?
Тут же страшно потребовался кофе. Крутой такой восточный кофе, сплошная гуща, и очень сладкий. Всякий раз почему-то кажется, что вот именно эта чашка кофе и эта сигарета спасут тебя. А не спасают. Просто… просто нужно спуститься в бар и убедиться… но не в одиночку…
Куда подевался старый хрен Зильберман?
*
Сон. Вот с чего началось. Со сна, после которого не заладилось.
Он уже дважды повторился, с небольшими искажениями, но это мелочи, главное — что он был узнаваем.
Во сне явился голый человек, мужчина, немолодой уже, весь поросший длинным черным волосом, давно не стриженный и какой-то давно не мытый. Вообще голый во сне — к чему-то плохому. Этот голяк сидел в неизвестно чем освещенной конуре, причем в двух шагах от Марека. На самом деле они были не в каморке, а в городском парке, только он почему-то стал темен, узок, и стволы деревьев как-то слились в незримую сплошную стенку. Тоже, кстати, символично — стволы были голые, без веток и коры. Фрейдизм недоделанный…
Мужчина, сидя на корточках — а Марек рядом с ним, кажется, вообще сидел на полу, или на асфальте, или на убитой земле, этого ему не показали, — расстилал какую-то драную тряпку. Марек сперва подумал, что это покрывало с дивана, значит, они были дома, а потом пошли в парк ужинать. Потом — что простыня, когда-то бывшая белой. У него у самого родители спали на старых белых льняных простынях с голубой каймой. Тут же появилась и кайма.
Но у простыни не могло быть рукавов и веревочек-завязочек. То есть во сне — могли, а утром, в самый острый момент просыпанья, уже почти наяву, стало ясно, что бред. Как только осознаешь бредовость — так и выныриваешь из нее.
Голый мужчина долго раскладывал ткань и разутюживал ее ладонями. Потом вздохнул и принялся тыкать в нее сухим и острым пальцем, словно бы считая про себя: семь, шестнадцать, одиннадцать…
Он считал не пятна, а белые проплешины.
Образовалась какая-то цифра, пропавшая в подсознании навеки. Цифра была плохая, что-то она означала неприятное — во сне ее подлая сущность была Мареку ясна насквозь, наяву осталось лишь ощущение подавленности.
Мужчина сгреб простыню, выпрямился и намотал ее на себя. Вроде никуда руками не нырял, однако образовались те самые рукава, короткие, с каймой от родительской простыни.
— С днем рождения! — сказал мужчина, и тут его не стало.
Сон, однако.
Если во сне поздравляют — это к чему? День рождения далеко, зимой, и мужчина своими словами о чем-то хотел предупредить. Должно произойти — что?
То, чего не ожидаешь?
Это уж точно — в июне своего зимнего дня рождения совсем не ожидаешь!
Марек проснулся, полежал с закрытыми глазами, а когда надумал встать, выяснилась очередная неприятность. По летнему времени он укрывался простыней, а поверх нее — диванным покрывалом. В покрывале было несколько небольших дырок, о которых он знал и, принимая квартиру от старухи-хозяйки чуть ли не с описью всех вилок и ложек, сам на них указал. Ночью он опять брыкался, пальцы левой ноги попали в дырку, проскочили, и теперь она ему наделась на щиколотку.
Стало быть, имеем не просто дырку, а дырищу. С днем рождения!
Надо зашивать.
Правильный старший брат имел особую вещицу — дамскую косметичку, где он держал нитки разных цветов, пачку иголок, ножницы и еще какую-то мелочовку, английские булавки, наверное. Он показывал эту косметичку Мареку и учил его жить.
Вот почему идиотизм накатывает на людей только при рождении младшего ребенка? Старшего назвали все же по-человечески — Леонидом. Младшего — вот обязательно нужно было выпендриться…
Младший обречен быть Мариком до седых волос и вообще до лысины, до отощавших ног, вдруг сделавшихся кривыми, до полного беззубия и соответствующего шамканья, до разжижения мозгов и воспоминаний о счастливом детстве.
Можно ли вообще говорить о детстве применительно к мальчику, который рос исключительно среди взрослых, имея перед глазами разве что идеального старшего брата? О мальчике, который в семь лет не знал слов «Мальборо», «байк», «рок», а знал слова «полиартрит», «остеохондроз», «простатит»?
Классический Марик!
И косметички со швейным барахлом у него нет.
Впрочем, иголка и катушка черных ниток где-то были… что-то когда-то искалось, но нашлись нитки… где, когда?..
Часы показывали время выходить из дому. Марек хотел покидать постельное белье в ящик под диваном, но ящик был расхлябанный, его вытащить — легко, загнать обратно — почти невозможно.
Папа умеет чинить такие хреновины, подумал Марек, но пусть он их чинит кому-нибудь другому. Родители не должны знать этого адреса, иначе мама повадится бегать в гости… и обнаружит… хм…
Маму-таки ожидало разочарование. Младшенький слинял с криком: «Должна же у меня быть личная жизнь!» — и мама, наверное, думала, что на съемной квартире этой личной жизни выше крыши. Шиш вам. Мама, конечно, будет просто счастлива обнаружить ее отсутствие!
Марек успел ополоснуться в душе без мыла, растереться наждачным полотенцем и даже добежать до автобусной остановки в соответствии с расписанием.
Сидя у окна, он смотрел на крупноблочный пейзаж и считал деньги. Зильберман обещал сходить с ним в «Капитан Флинт» и выбрать трубку нужного качества. Зильберман за шестьдесят восемь лет столько их обкурил и прокурил насквозь, что классно разбирается. Но как раз сегодня ничего не выйдет. Если купить трубку — то до зарплаты придется побираться.
После того как он честно забыл вернуть долг Федорчуку, а тот раззвонил на всю округу, Марек постановил — хватит, и запретил себе одалживать хоть медяк на коробку спичек.
Голый дядька во сне, дыра в покрывале и эта денежная прореха составили этакое поганенькое утреннее трио.
Интересно, что вечер утру полностью соответствовал. Придя домой, Марек обнаружил старухины следы.
Вообще, когда снимаешь квартиру, нужно первым делом стребовать с хозяина справку из психушки — что не состоит на учете, а если состоит, то проходит регулярные курсы лечения. Марек не стребовал. Он был так рад, что сам, без посторонней помощи, нашел и снял однокомнатную квартирешку, что о многих важных вещах забыл. В частности — нужно было убедиться, что хозяйка, перебравшись пожить к сестре, будет иметь там все удобства.
Может, они и были, а может, старуха просто сорвалась с нарезки. Она повадилась в отсутствие Марека приезжать и мыться в ванне, причем за собой не убирала. Однажды он нашел у дивана коричневый чулок с дыркой, именно чулок и именно — один. Он допускал, что старуха могла убраться, сунув в сапог босую ногу, но поди пойми — вдруг она за этой пропажей завтра припрется?
Взять чулок руками было выше его сил. Взял сквозь газету и вынес в прихожую. Там положил на кучу старухиной обуви под вешалкой.
Он и материнское-то белье, сушившееся в ванной, никогда пальцем не тронул. Было некое табу. Табу — и точка.
На сей раз старуха, искупавшись, не помыла за собой ванну. Следовало бы отшоркать грязные полосы каким-нибудь порошком — но у Марека был только стиральный. Вот старший — тот, съехав от родителей под тем же вечным предлогом «личная жизнь», с ними не ссорился и как-то так сделал, что мать помогла ему обустроиться, сама же туда носу больше не казала. У него наверняка все порошки в хозяйстве были!
Еще старуха, видно, помыла голову — в ванне были ее волосы. Но волосы Марек с ненавистью смыл толстой струей воды.
Он обошел квартирку — больше нигде не наследила. Но странно лежало покрывало. Может, намывшись и распарившись, отдыхала на диване? Тьфу!
Со старухой что-то нужно было делать.
Не за то он деньги платит, чтобы…
— Я вам не за то деньги плачу, чтобы… — вслух произнес Марек. Получилось чересчур по-джентльменски, а надо бы грозно.
— Я вам не за то деньги плачу, чтобы!.. — он гнусаво скопировал какого-то киношного уркагана, насчет которого сильно, кстати, сомневался, что такие еще где-то водятся.
— Я вам не за то деньги плачу, чтобы… — он произнес это почти по-человечески и вдруг расхохотался, хлопая себя по лбу.
Идиот!
Только идиот может жить целую вечность в квартире, куда сует нос сумасшедшая бабка, даже не попытавшись врезать новый замок!
Только идиот, только идиот…
*
На кухне мусор уже пер ввысь и вширь из помойного ведра. Марек нашел способ — заталкивал в ведро пакет с ручками, разглаживал вдоль стенок, а когда пакет наполнялся — выносил его по дороге на работу и оставлял на мусорке. Носиться с ведром взад-вперед казалось ему унизительно. И к тому же вечером — уже лениво, а утром времени впритык, чтобы добежать до конторы.
Он посмотрел на часы — вот именно…
Вытащив пакет, он выставил его на лестницу, собрался, запер квартиру и отправился к автобусной остановке, делая небольшой крюк — ради мусорки. Это был целый кирпичный дот, или дзот, или редут, хрен его знает; хромота, теперь уже почти незаметная, навеки избавила Марека от армии, а нормального мальчишеского интереса к военному делу в нем не было никогда. За мощными, буквой «П» стоящими стенками были три огромных контейнера, и у каждого пасть в начале недели еще закрывалась, а к концу стояла раззявленная, оттуда громоздилась всякая дрянь, и подножие контейнеров было уже неприступно — отбросов скапливалось по колено и выше. Ставить же четвертый контейнер оказалось некуда.
Среда — это вроде бы середина недели, есть шанс погрузить пакет в глубину контейнера и не слишком надышаться мерзкой вони.
Но в глубине вдруг зашебуршало. Решив, что там бродячий кот, Марек ударил ногой по железной стенке. Он не хотел пугать кота летящим сверху пакетом, он аккуратно предупредил: дружище, лучше бы тебе отсюда временно уйти. Но вместо кота выпорхнула чайка.
Марек знал, что эти твари повадились кормиться на помойках и устраивают целые сражения с законными пожирателями мусора — воронами. Но он никогда не видел вблизи помоечную чайку. Была она грязна, словно нарочно извалялась в луже, и наглость имела беспредельную. Когда Марек махнул рукой, сгоняя ее с края контейнера, чтобы спокойно закинуть свой пакет, она не улетела, она уставилась на человека, разинула клюв, показав глотку до самых внутренностей, и выдала такое возмущенное «кр-ра-а!», что Марек шарахнулся. Ему показалось, что птица сейчас кинется выклевывать ему глаза.
От греха подальше он отступил и сунул пакет в другой контейнер. А потом пошел прочь, чувствуя, что нахальная грязнуля таращится ему в спину. Ангел хренов! Сиамский ангел! Облить керосином и поджечь!
Наверное, те, которых ветром принесло с моря, были чистенькие, безупречные, их белизна была белизной морской соли… йодированной?.. кажется, Зильберман что-то говорил о пользе йодированной соли и процентном содержании кретинов в стране, где исторически не едят йод…
Но нет, они ведь совсем не белоснежные, хотя их торжествующая чистота вызывает какую-то непонятную зависть. Они сверху с сероватым налетом, голубовато-сероватым таким. С дымкой. Когда ходят пешком — видно. А когда носятся в небе — тогда белые. Чайка ходит по песку — моряку сулит тоску…
Скорее всего, Зильберман опять фантазировал. Старый хрен, видно, боялся показаться некомпетентным в любой области. Марек уже ловил его на этом — Зильберман внимательно слушал собеседника, а потом вдруг пускался пересказывать его слова, одни — подтверждая, с другими — полемизируя, так что возникала полная иллюзия его сопричастности проблеме.
Старый хрен полагал, что в его годы нужно блистать энциклопедической эрудицией, и блистал-таки! Исключительно потому, что Марек ему это позволял.
Но в трубках он знал толк.
Редкий случай — Марек прибыл в контору первым. Он решил этим воспользоваться и спокойно позвонить старшему — пусть бы помог купить и врезать новый замок. Не хотелось обсуждать домашние болячки при ней.
Конечно, можно было и из дома. Но дома с утра он вечно был в цейтноте и смирился с этим, никаких планов на утро уже не строя. А из кабинета, имея по меньшей мере десять минут тишины и свободы, самое то.
— Я новую мобилу покупаю, эту могу тебе отдать, хочешь? — узнав братний голос, сразу предложил старший. — Ты не бойся, она у меня всего полгода, чуть больше, но тут предложили со скидкой…
— Вместе с номером?
— А что? Будешь оплачивать счета, и только.