Одна возлюбленная пара
всю ночь гуляла до утра…
После камыша снова разлили и выпили: «За р-р-русскую песню!…» – вскричал замначальника цеха, – и потом еще долго и много пели и пили… Спели и «Раскинулось море широко», и «Бродягу», и «Коробейников», и «Черного ворона», и «Живет моя отрада», и «Степь да степь», и «Из-за острова на стрежень», и «Красный сарафан», и «Хасбулата», и что-то еще, мне вовсе неведомое… Анатолий урывками – встряхиваясь – дремал; Петя уже вовсю обнимал соседку; замначальника цеха дирижировал вилкой; носатый хрипел; старушки время от времени всплакивали; заспотыкавшемуся было Афоне поднесли полстакана, заставили съесть столовую ложку хрена, потом – мясокрасного, брызжущего слезами – поволокли в ванную комнату: отливать холодной водой… Афоня вернулся мокрый как мышь – но живой! – и с новой силою грянули в три десятка подсевших уже голосов: и «Ой цветет калина», и «Летят перелетные птицы», и «Одинокую гармонь», и «Катюшу», и «На Волге широкой», и «Не брани меня, родная», и «Тонкую рябину», и «Уральскую рябинушку»… Душа вновь запросилась в пляс: повалили буйной толпой на улицу, по дороге чуть не выломив косяки, – полчаса бились в хмельном урагане русской, – потом опять загорелось петь…
Не уберегли Афанасия!! Пока передыхали, кто-то (наверное, по слабости разгоряченного сердца) ему поднес – и Афоня рухнул как бык, оглушенный перед зарезом… Он даже не заснул – скорее впал в безмысленное и бесчувственное полуобморочное состояние: ничего не видел, ничего не слышал и не то что пошевелиться – слова на мог сказать. Чертыхаясь – впрочем, без особой досады, потому что музыка уже прочно поселилась у всех в голове, – его уложили здесь же, на лавке, спустив из дома подушку, и потянулись наверх – доедать, допивать… Уже опускался вечер.
Общего стола больше не было: подгулявший гость разбрелся по всей квартире, по всему подъезду от первого до пятого этажа и приподъездной площадке; повсюду сидели, стояли, плясали, выпивали, закусывали, курили, пели и разговаривали оживленные кучки от двух до десяти человек. Басил неутомимый магнитофон, в подъезде резонансно позванивала гитара, в гостиной пиликала спотыкаясь гармонь – замначальника цеха снова сел за мехи… Мы вчетвером вышли на улицу и встали под козырьком.
Солнце еще не село, но уже ушло глубоко за дома, и на земле без просветов лежала плотная предвечерняя тень. Чахлый палисадниковый шиповник как будто поблек, охряные глинистые пустыри побурели, и жирный блеск залитых грязной водой бочажков погас и сменился матовой чернотой. Повсюду между убогих пятиэтажных построек – с кривыми комковатыми швами на стыках панелей, с уродливыми бесфорточными квадратными окнами, с грубой облицовкой кафельным боем грязно-желтого или голубовато-серого цвета – разбросаны были следы погибшей деревни: пыльный островок изломанных старых яблонь, одинокая, ничего не загораживающая секция облупленного забора, полузасыпанный кирпичный фундамент, слепо чернеющий провалами оторванных досок сарай… Впрочем, я тоскливой убогости этого полугородского, полудеревенского и вообще какого-то малочеловеческого пейзажа душою не ощущал: хмель, улыбаясь, бродил у меня в голове…
– Чудесная свадьба, – искренне сказал Славик.
– Да уж такая чудесная, что дальше некуда, – с чувством сказала Лика.
– Тузов, конечно, с зайчиком в голове, – сказал я.
– Черт его знает, – легко сказал Славик. – Может быть, он нашел здесь свою экологическую нишу.
– Сомневаюсь, – сказал я – вспоминая лицо Тузова, на котором (по крайней мере, вначале) отчетливее всего была написана оторопь – как будто он только сейчас впервые осознал происходящее…
– А мать-то у невесты какая ужасная, – боязливо сказала Лика. – Косая…
– Невеста немногим лучше, – сказала Зоя.
Это было, конечно, не так, но мне стало приятно: что Зоя пытается как будто уронить невесту… в моих глазах.
– Отец колоритный, – сказал Славик и засмеялся.
– А эта… Капитолина Сергеевна?! Я думала, я умру, когда пила этот стакан. Ужас какой-то!. А ты, Славик, хоть бы слово сказал.
– Я испугался… Не смог побороть инстинкта самосохранения.
– Очень плохо!
– Ничего плохого, Личик. Когда человек не может побороть инстинкта самосохранения, он не виноват. Инстинкт сильнее разума. Вот если бы мне дали взятку, чтобы я не мешал тебя напоить, и я бы согласился – вот тогда это было бы плохо. Потому что жадность можно побороть, это не инстинкт… в крайнем случае – лишь эманация инстинкта.
– Славик, родной, тебе надо отдохнуть, – сказал я.
– А если бы я тонула?!
– В водке?… – сказал Славик и засмеялся и обнял Лику за плечи.
– Да ну тебя, – с любовью сказала Лика.
– Когда мы поедем? – спросила Зоя, взглянув на часы.
– А сколько сейчас?
– Половина девятого.
– Посидим еще, Зоя, – сказал я.
– Еще не вся водка выпита, – сказал Славик.
– Если вы всю ее выпьете, то будете похожи на это тело, – сказала Зоя и кивнула на Афанасия.
– Эх, недопили мы и недопели… – промурлыкал Славик.
– Ничего, – сказала Зоя. – Этот ваш… Тузов за вас и допьет и допоет.
– Не знаю как вам, – сказал я, – а мне Тузова жалко.
Жалко мне его было, конечно, не сердцем – рассудком: на душе после убийственного застолья было невесомо легко.
– Да вообще-то мне тоже, – сказал Славик.
– Тузов ваш ненормальный, – сказала Лика. – Кого жалко, так это его родителей. Видели, мама его чуть не плакала?
– Кстати, а вы заметили, что в Н* в последнее время какая-то тяга к люмпенам? – сказал Славик. – Воробей привез жену из деревни, Тузов нашел продавщицу…
– Ничего себе люмпены, – сказал я. – Ты бы еще сказал пауперы. Эти люмпены нас с тобой с потрохами купят.
– Душу не продам! – надрывно сказал Славик.
– Душа твоя им и не нужна…
– Да эта в сто раз хуже, чем из деревни, – сказала Лика. – Воробьевская Светка была еще ничего. А это просто чудовище какое-то. Вашего Тузова с ней посадят. Вы видели, сколько на ней золота?! А главное, страшна, как смертный грех. Что в ней Тузов нашел?
– Ну, не так уж она и страшна, – сказал Славик. Лика сощурилась.
– Ну и вкусы у тебя, Красновский!… Костя, ты тоже так думаешь?
– Страшна, страшна… Но это же ничего не значит.
– Как это ничего не значит?!
– Э-э-э… – сказал я. Я не собирался объяснять Лике, почему Тузов, на мой взгляд, выбрал Марину. – Ну… например, еще Пушкин писал, что наибольшим успехом пользуется не самая красивая, а самая доступная.
– Да пусть себе пользуется, – сказала Лика, – жениться-то зачем? Маму его жалко.
Зоя молча курила. Я подумал, что ей все равно… и, не успев уберечься от подозрения, – что в последнее время ей пугающе многое все равно.
– В конце концов, женитьба не могила, – сказал Славик.
– Я думаю, больше года ваш Тузов не выдержит, – сказала Лика.
– Черт его знает, – сказал я. Тузов, с его характером, казался мне обреченным.
– А если будет ребенок? – сказала Лика. – На вид эта Марина такая, что если понадобится – может и нагулять… Вот дурак-то!
– Что вы уж так на нее ополчились? – добродушно спросил Славик. – Она, между прочим, вас в первый раз в жизни видит – и уже пригласила в свой магазин. И без всякой выгоды для себя, сама сказала – без переплаты. Знаете, сколько желающих вот так вот ей позвонить?
– Вообще-то да… – сказала Лика. – Зоя, ты записала телефон? Дай я перепишу…
– Ты только маме моей на говори, что у тебя знакомая продавщица в ГУМе, – сказал Славик. – А то конец и семейному бюджету, и ГУМу…
Наверху взрывом захохотали. Пронзительный женский голос захлебываясь кричал: «Так его! Так его!…»
– Гости замечательные, – сказал Славик. – Как там этот таксист сказал? За все, что плавает в этом бокале?…
– …Мужики, где Марина?
Мы обернулись. В двух шагах от нас стоял парень примерно нашего возраста – высокий (пониже Славика, но повыше меня), плечистый, большерукий (то, что в народе называют клешнятый), с удивительно (даже как-то неестественно) круглым – щекастым, хотя был он вовсе не толст – лицом (вообще вся голова его, с какой стороны ни взгляни, походила формой на средних размеров арбуз); выражение этого лица – губастого, по-лягушачьи широкоротого, с приплюснутым носом и глазками-щелочками – было грубым, пожалуй, нахальным и уже безо всяких оттенков – тупым… для знакомых с человеческими типами средней России можно сказать: это было характерное лицо приблатненного (да простит меня русский литературный язык), изувеченного насильственной восьмилеткой, армией (а может быть, и тюрьмой) двадцатилетнего парня из современной деревни, расположенной близ – и потому безнадежно отравленной смрадом – крупного города. Урбаны того же пошиба отличаются более тонкими и подвижными чертами лица, более энергичным его выражением (у этого – как будто только что встал с сеновала) и более осмысленным (преступно осмысленным) – и оттого еще более отталкивающим – взглядом. На свадьбе этого парня не было (вообще немногочисленные невестины друзья – исключая свидетеля – были вполне безлики): он появился откуда-то со стороны, из уже сгущающихся сумерек улицы…
– Марина? – переспросил я. – Наверное, наверху… Щекастый, ни слова не говоря, прошел мимо нас – и тяжко затопал наверх по лестнице. Ко всему прочему, был он, по-моему, изрядно пьян.
– Еще один колоритный тип из портретной галереи Подлескова, – сказал Славик.
– Ограниченно годный, – сказал я – испытывая к ушедшему парню острую и какую-то тревожную неприязнь.
– Ужасное лицо, – сказала Лика и зябко пожала плечами.
Народу на вечереющей улице (в домах уже загорались огни) оставалось немного: на лавке мертво спал Афанасий, подле него стояли два краснолицых, дружелюбно держа друг друга за пуговицы, – и чуть поодаль женская группа душ в пять или шесть, разноображенная кряжистой фигурой бугристоголового.
– Ну что, пойдем наверх? – сказал Славик.
– Что-то стало холодать, – сказал я.
– Хватит уже пить, – сказала Лика.
– Нам уже ехать скоро, – сказала Зоя. – Я не испытываю никакого желания выбираться отсюда в темноте.
– Тут и при свете-то страшно, – сказала Лика.
– Я тут слышал за столом, – сказал Славик, – этот… таксист, по-моему, сказал: «Водку пей, жену бей, ничего не бойся…»
Лика повернулась ко мне.
– Теперь он будет месяц поговорками со свадебного стола говорить.
– Сокровища народной мудрости, – сказал Славик.
– Глупости, – сказала Лика.
– Ладно, пошли, – сказал я.
Подъезд мерно гудел: на каждой площадке толклось по три, по четыре человека. На одной мы увидели Петю с соседкой – как я уже навыкнул ее называть… На нашем – четвертом – этаже, перед наполовину открытой дверью, стоял – набычившись, руки в карманах – щекастый. В дверях, загораживая проход, стояла хмурая мать невесты.
– …чего тебе?
– Позовите Марину, – угрюмо сказал щекастый.
– Я тебе уже десятый раз повторяю: Марина вышла замуж, у нее свадьба. Иди домой.
– Ну и что, что замуж… Позовите Марину.
– Ты что, русского языка не понимаешь? Я тебе русским языком говорю…
Щекастый вдруг взялся за ручку двери и потянул ее на себя. Я увидел, что рука его почти сплошь покрыта синей вязью татуировки – наверное, сидел… Мать невесты не удержалась и вслед за подавшейся дверью переступила порог.
– Ну ты чего, Николай? Ты чего?! Мужиков, что ли, позвать?!
– Я вам сам сколько угодно мужиков позову, – грубо сказал щекастый. – Где Марина?
Мы поднялись и остановились на противоположном конце площадки. Противоположный конец – было сильно сказано: сама площадка была метра два на три. Перед нами маячила широкая, с чуть вислыми плечами, спина щекастого, туго обтянутая гипюровой, домодельно приталенной (проступали контуры необрезанных клиньев) желтой рубашкой. Мы пребывали в некоторой растерянности. С одной стороны, щекастый вел себя вызывающе – и мне, например (хотя бы по причине моего присутствия в качестве гостя на свадьбе), невеста и ее мать по-человечески были ближе щекастого; с другой стороны, я чувствовал, что за непонятными мне домогательствами щекастого и раздраженным (и в то же время как будто испуганным – могут услышать) шипением матери стоит какая-то предыстория, в которой я вовсе буду чужой; с третьей было именно то, что я был здесь чужой – и нас, чужих, здесь было только двое: я знал, что такое в деревне или в поселке чужому задеть кого-нибудь из своих и чем это может кончиться; я вдруг подумал, что с нами – один только Тузов – как если бы не было никого… Славик, видимо, чувствовал то же самое – поэтому мы одновременно остановились, посмотрели друг на друга и пожали плечами.
Ожидание наше длилось недолго: в коридоре раздался торопливый, острый стук каблуков – и в дверях, отодвинув мать, появилась невеста. Она была уже изрядно навеселе: глаза ее ярко блестели, лицо было красным – и рядом с этими живыми, горячими, лихорадочно возбужденными красками как будто даже поблекли кричащие мазки ее макияжа.
– Ты чего пришел? – весело-грубо спросила невеста.
– Как чего, – тупо сказал щекастый.
– Так – чего? Я ж тебе говорила: у меня свадьба. Замуж я вышла. Нельзя?
– Можно, – мотнул головой щекастый. – Ну, вот я и это… Поздравить пришел.
– Ну, поздравил – и спасибо. Иди, Коля, иди. И не шуми. На той недельке нарисуйся. Посидим, выпьем.
– А… Зуб здесь?
– Нету Зуба, – отрезала невеста – и мне почему-то показалось (хотя я ни сном, ни духом не ведал, кто такой этот Зуб), что она солгала. – Нету! Зачем тебе Зуб?
– Знаю, зачем… Увидишь его, скажи, что я ему ноги вырву.
– Вот сам и скажи, – зло сказала невеста. – Все?
– Ну ладно, ты это… не обижайся. – Щекастый поднял руку и взъерошил кудластую голову огромной толстопалою пятерней. – Слышь, Марин… Ты это, водки-то вынеси.
– Подожди.
Дверь захлопнулась (мы стояли и курили, чтобы хоть как-то смягчить неловкость своего как будто подслушивающего положения) и через полминуты снова открылась.
– На.
– Ага… Ну, бывай. Это… поздравляю. Щекастый, с бутылкой в руке, прошел мимо нас – даже не глянув на нас – и шумно потопал вниз по ступенькам. Мы – естественным образом – повернулись к невесте: она засмеялась, сверкая фиксой, – безо всякого стеснения глядя на нас.
– Заходите, что вы все по подъездам прячетесь? – Она досадливо (с искусственной, мне показалось, досадой) повела глазами в сторону лестницы: – Вот привязался, как банный лист.
Тут уже мне ничего не оставалось, как – проходя мимо ставшей боком невесты – с полуулыбкой то ли просто сказать, то ли спросить:
– Нежданный гость?… Невеста визгливо засмеялась.
– Я с ним гуляла! – как будто даже с гордостью сказала она, закрывая дверь.
Я решительно не смог найти ни ответа, ни даже подобающего выражения на лице – и молча пошел в гостиную. Навстречу мне попался зубастый свидетель (вышел из комнаты, где танцевали) – он явно шел за невестой… На пороге гостиной я чуть не столкнулся с Тузовым. Его и в обычное время вялое, неустойчивое лицо, казалось, еще больше ослабло; влажно поблескивали под приподнятой верхней губой немного выдающиеся передние зубы, глаза были полуприкрыты тонкими – почти пленчатыми – голубоватыми веками, на бледный лоб бессильно ниспадала светлая прядь, – и в то же время все это, вместе взятое, сообщало его лицу хотя и расслабленное, но покойное и почти блаженное выражение… Я понял, что в наше отсутствие его основательно подпоили. Увидев нас, Тузов широко и немного криво – плохо слушались губы – осклабился и потянулся меня обнять; я похлопал его по спине: у него были острые – под тонкой рубашкой – лопатки.
– Все хорошо, да? А, Костя?… Не скучно, нет?…
– Все отлично, Леха, – бодро сказал я – в то же время испытывая непонятное тягостное, сродни угрызениям совести чувство: как будто я кого-то нуждающегося в моей помощи – из-за своего эгоизма, лености, равнодушия – бросил на произвол судьбы, оставил в чуждой толпе одного… – Все отлично, отлично… славная свадьба! – горячо сказал я, испытывая в эту минуту искреннюю – и виноватую – симпатию к Тузову.
– Вот хорошо! Я боялся, что вам будет скучно… А вы жены моей, – как будто с удовольствием сказал Тузов, – случайно не видели?
– Она за нами идет.
Мы разминулись с Тузовым – и ступили в гостиную… Над столом висела сизая дымная пелена – казавшаяся еще более плотною оттого, что за окном стоял уже синий вечер. Несколько поредевшие краснолицые галдели на левом конце стола; в центре шушукала столь же устойчивая группа старушек; одна, маленькая и высохшая, как гербарный цветок, уголком платка вытирала слезы. Пети с соседкой не было… ну да, они же стояли в подъезде. Анатолий дремал; жена его сидела с выражением ожесточенной покорности (конечно, не мужу – судьбе) и мстительного ожидания – когда он очнется и лишится своей временной душевной неуязвимости. Пышка с подругой, попрежнему в одиночестве, громко хрустели печеньем и пили чай – время от времени надменно поглядывая на краснолицых. Замначальника цеха – набрякший, как губка, поплывший лицом – что-то говорил с озабоченным видом жене (та, приподнявши бровь, значительно слушала), плавно и широко (по-ленински выставив большие пальцы торчком) поводя – убеждая, разъясняя, укоряя – руками. Капитолина Сергеевна молча пила из блюдечка чай – повадкой и статью разительно похожая на кустодиевскую купчиху. Мать невесты… как раз в это время она поднялась – и вместе с нею сидевший рядом отец. Я вдруг заметил, что он ниже ее. Они подошли к двери и остановились – за нашей спиной. Сквозь мерный, но уже приглушенный усталостью гул я услышал: