— А вы с нами побольше полетайте. На эту, на вашу нормальную хирургическую работу. А у нас, думаете, нет интриг? Тоже. Больше вылетов, меньше. Рейсы. Машины. Ну, в общем, хотеть бы интриги, а причины найдутся. А как сына родила, поубавилось раздоров этих. Дома сын ждет, а тут, как посмотришь вниз, увидишь, что висишь над пустым, а внизу твердое, — страшно станет, — какие ж тут раздоры. Я даже и вниз смотреть не хочу. Вы и меня что-то настроили на такой, не полетный лад. Нельзя это.
Начальник посмотрел вниз. «Да-а. Рааз… и все интриги. Страшно. Вон какое колесо здоровое в пустоте, над пустотой висит».
— Как-то перед полетом назвала командира дураком, а потом вот так же вниз посмотрела и пожалела. И сразу мысли полетели, что кому-то сто рублей должна, пора отдавать, и что сына хотела застраховать, не сделала… Ну вас, профессор, это тоска ваша на меня подействовала. Вон уже аэропорт. Прилетели почти. Слава богу.
— А хотите, я вам на память о хирурге-профессоре напишу стишок?
— Сами?
— Сам.
— Ха-ха-ха. Напишите.
— Что смеетесь?
— Сейчас приземляемся.
— Вот и хорошо. Посидим чуть — я напишу, а в голове он уже готов.
— Чудно. Сели. Порядок. Пишите.
Начальник стал писать, а она что-то делала с отдельными частями своего пульта.
— Нет, не буду, ладно. Будьте счастливы, небесный волк. Может, когда на каком-нибудь следующем вылете встретимся! — И он выпрыгнул из кабины и побежал.
— Чудной какой-то мужик. Больной какой-то.
СПАСИТЕЛЬ-II
— Кровотечение! — Начальник аж покраснел. — Откуда?
— Неясно. Вроде бы язвенное, но раньше никогда не болел.
— Когда началось?
— С ночи.
— Какого ж рожна не сказали ничего?!
— На конференции доложили…
— Ну вот! Видите! Я ж говорил — после конференции немедленно все мне доложить. Вот вам ваши порядочки, товарищи начальнички! Я узнаю последний! Что делали больному?
— Уже все. И переливали все, и гемостатики, и лед.
— Лед, лед! Сильнее кошки зверя нет.
Начальник стал считать пульс и ушел от всех: он держал за руку и, по-видимому, думал про себя, а не считал удары. Опять покраснел.
— Что делать будем?
— Уже все начали, все делаем.
— Но кровь-то льет! Кровотечение продолжается. Гемоглобин?
— Сорок восемь.
Непонятно было, почему Начальник так злится по такому банальному случаю. Впрочем, никто из его помощников никогда не мог определить причину постоянства или изменчивости его настроений. Один из них как-то ему сказал: «Вы соскучиться не дадите. Никогда не знаешь, по какому поводу и как, и за что вы стукнете по голове. Только подумаешь, что все правильно сделал, и вдруг — раз! — опять в дальний от вратаря угол». Начальник тогда тоже засмеялся: «А я нарочно. Вижу, начинаете привыкать, — срочно меняю тактику. Вас держать надо в постоянной мобилизационной готовности». И все тоже засмеялись. Так и привыкли, что настроение его и их повороты лучше не анализировать. Да и действительно, это только мешает хорошим деловым отношениям.
— Кровотечение-то продолжается. Меры ваши — пшик! — Больной лежал, казалось, безучастно. — Начальник накинулся на лечащего врача:
— У вас тяжелый больной, а вы сидите в коридоре, пишете эти никому не нужные истории болезни. Ваше место здесь!
Больной оживился. Помощники заволновались. Один из них шепнул, стоя за спиной Начальника:
— Тшш. Больной слышит.
— Вы что, с улицы пришли? Что за шип?! И не подсказывайте мне. Я сам знаю, что надо говорить и когда! Страна должна знать своих героев. А если вы понимаете больше меня, милости прошу, врачей нехватка в любом городе. Вакансий для самостоятельной работы полно.
Вступил другой: «Может, пойдем обсудим».
Головы так и летели: «Только обсуждение, только говорильня! Вам диплом дан не для словопрений, а для рукодействия».
Острота несколько уменьшила его внутреннее напряжение. Ему стало немного неприятно. Помощники все ж старались найти причину такого взрыва. Еще за минуту, еще в коридоре он был спокоен и приветлив.
— Пошли.
Все двинулись вслед за ним, но в дверях он остановился, поглядел на больного и сказал:
— Придется делать вам операцию, и немедленно.
— Сейчас?!
— Да. Срочно. Вообще мы стараемся сначала вывести из такого состояния, прекратить кровотечение, но у вас продолжается. Выхода нет.
— А кто будет оперировать, профессор? — Больной растерянно смотрел на обруганных помощников.
— Я.
— Спасибо, спасибо, профессор! Надо так надо, что делать.
— Помогать мне будете вы и вы.
Оба обруганных помощника пошли к выходу, наверное переодеваться.
— Подождите. Мне, по-вашему, переодеваться не надо? — Все вышли в коридор.
— Вы начнете. Когда вскроете живот, позовете.
Через полчаса больной уже спал на столе. Живот закрашивался йодом.
— Давай простыни.
— Ты сверху накрывай, я снизу.
— Ничего настроеньице-то. Ух, сейчас нам и достанется.
— И не говори, крику будет не от равнодушия.
— Готовься терпеть. И не трепись. Не дай бог, вякнешь что.
— Да ты что? Дурак я? Не понимаю?
— А в чем дело, ты не знаешь?
— Так же, как и ты. Начинай давай.
— Наркозная служба, можно?
— Валяйте.
— Скальпель.
— Простыню прямо к брюшине будешь?
— Угу.
— Дай на угол еще один.
— Вот язва. А спаек мало, хорошо.
— А язва ничего себе.
— Поменьше остри, а то по инерции… Позовите профессора. Давай пока мобилизовывать. Все равно ж резекция.
— А вчера ничего у него не было? Не знаешь?
— Откуда? Может, утром кто заходил? Шелк дай.
— Да нет, пожалуй, он еще в коридоре был нормален. Усы на узле оставил. Подрежь еще.
— Не угадаешь. Ты вчера на защите был?
— Был. Даже на пьянке после.
— Угу. Ножницы не убирай.
— У Сергея не знаешь, как дела?
— Дня три не видал.
— Ну, как дела, ребятки? — Начальник уже помылся.
— Вот язва. Здоровая. Мы начали мобилизовывать. Ничего?
— Молодцы. Продолжайте. Я сейчас оденусь, включусь. — Операция шла молча. Все замолчали.
Начальник посмотрел вокруг:
— Почему студенты так плохо стоят? Им же ничего не видно. Подвиньте эти ступеньки. Так. И смотрите, товарищи, и, что непонятно, спрашивайте. Разрешаю. Если увидите, что много ругаться стал, — помолчите, — значит, трудно, сложно что-то. Подвиньтесь. Ну, вы молодцы. По большой кривизне уже сделали? Только здесь осталось? Хорошо. И быстро, быстро. Не тянуть, спешить медленно, как говорили римляне. Смотри, какая язва. Хорошо, ребята, хорошо помогаете. Товарищи студенты, обратите внимание: вот язва. Желудок должен быть мобилизован, то есть все эти связки должны быть пересечены. Он должен держаться только на двенадцатиперстной кишке и частью, которая должна оставаться. Теперь мы отсекаем его от кишки. Культя кишки ушивается двухэтажным швом. Смотрите, смотрите — все увидеть сами должны. Ты вчера на защите был?
— Был.
— Без эксцессов все?
— Полный ажур.
— Слава богу. Председательствовал кто?
— Дмитрий Михайлович.
— Ну, это хорошо. А я вчера никак не мог. Дайте салфетки. Нет, большие — обкладываться. Сегодня приходите. Сегодня хороший матч. Товарищи студенты, сейчас мы отсечем здесь, вот по этому зажиму, и останется подшить кишку, создать анастомоз, и мы на коне. Остальное за больным. Ах ты! Вот сволочь! Только похвалился, и сразу закровило. Этот зажим, этот! Мой зажим! Вот так. Что вы стоите истуканами! Помогать надо. Без вашей помощи я ничто. А хорошо просто пооперировать. Срочно, без плана, без разговоров и просьб. И распоряжения чисто локальные: подай, держи, отрежь. Распоряжения, так сказать, без широких последствий. А если виноват — извиняешься, а не оправдываешься. А оправдываешься благородно — действием правильным. Все равно вы ничего не поняли. Я сейчас кончу анастомоз и пойду, а вы приходите ко мне в кабинет после, кофейку попьем. Операцию запишете потом. Шить, шить давай, девочка, одну за одной подавай, не тяни.
Ну вот, товарищи студенты, основное закончено. Они тут зашьют сами. А вы идемте со мной, поговорим о том, что видели. Который час? Сколько мы оперировали? Час двадцать. Вполне приемлемо. А вам бы, ребята, по каждому поводу говорильню устраивать. Ну ладно, жду вас в кабинете. Кофе будет готов.
СОН И ЯВЬ
— Слушаю.
— Здравствуй, мое прошлое.
— Людмила Аркадьевна?! Люся! Здравствуй, дорогая. Как живешь? Что ж ты никогда не показываешься у нас? Зазналась?..
— Не надо, не надо так много вопросов. Живу себе и живу. Я к тебе, как к своему прошлому. Мне очень не хочется прошлое свое портить — что было, то было, и было все хорошо. Я это говорю теперь спокойно, потому что ты — прошлое…
— Перестань, перестань, Люсенька. Ты для меня всегда настоящее…
— Не лицемерь. Не в этом дело. Я для тебя стала прошлым, когда обсуждалась та смерть и ты счел самым целесообразным для меня, для себя и, главным образом, для дела дать мне выговор…
— Люсенька…
— У тебя в кабинете никого нет: ты так запросто меня называешь Люсенькой?
— Да, я могу с тобой спокойно разговаривать.
— Ах, ты мое прошлое, как хорошо, что ты все же мое «прошлое». «Можешь спокойно разговаривать»! А вспоминать тот необходимый выговор ты тоже можешь спокойно?
— Люсь…
— Я тебе звоню, потому как хочу спасти свое прошлое. Ведь ты, милый, прогрессируешь. Берегись. Это ужасно, что ты делаешь, что ты сейчас делаешь с Сергеем.
— Ты же должна понять, что у меня нет другого выхода. Мало того, что с ним чрезвычайно трудно работать, он даже попросить не может. Например, операции! Надо ему оперировать, хочет он оперировать — приди попроси, скажи: «Начальник, — ведь он так меня называет, я знаю, и вы все вслед за ним, — я не оперировал давно, дайте мне соперировать что-нибудь». Нет, он не может. Не выпендривайся — попроси…
— Что ты говоришь! Ты себя слышишь?!
— Да и не только в этом дело. А его занятия со студентами. Он беспрерывно занимается разговорами о воспитании у студентов клинического мышления, а конкретные знания им не дает и даже не знает, дает или нет, — ведь он их не спрашивает. Одни рассуждения. Беспрерывно рассуждает с ними. И эта догма, которую он объявил: «Хороший преподаватель не тот, которого не удается обмануть, а тот, которого не хотят обмануть». Мне эти афоризмы, знаешь…
— Перестань! «Не то чтоб сложной их натуры никак не мог понять монах: здесь пели две клавиатуры на двух различных языках».
— Ты не прикрывайся Пушкиным…
— Это не Пушкин — это Заболоцкий. Но не в этом дело — ты действительно здорово продвинулся. И вот за это, что ты мне сказал, ты его выгоняешь?
— Ладно, пусть Заболоцкий. Но коль скоро ты выступаешь его адвокатом, то должна помнить о всех-всех грехах. Они уж ни в какие ворота не лезут.
— Если ты помнишь, я еще была на заседании, где ты объяснил всему миру, что он, Сергей, — преступник. И все-таки именно сейчас ему надо помочь. Ты же знаешь, что это не корысть. Ты же сам понимаешь, как он мучается. Его совесть мучает больше, чем все начальники и судьи, вместе взятые. Будь же человеком, помоги ему именно сейчас. В конце концов, даже если его и осудят, он должен почувствовать опору, веру в нас, товарищей, друзей. Неужели я тебя совсем не так понимала? Мне казалось, что это-то тебе ясно. Ты прежде всего должен его поддержать. Да и причину ты нашел для увольнения! — стыдно даже.
— Ну, уж коль я Начальник, то прежде всего должен думать не о причине для увольнения, о ее качестве, весомости и приемлемости, а о судьбе всего коллектива: если он к моменту разбора окажется членом нашего коллектива — плохо будет всем. Он должен уйти ради всего коллектива. Если он этого не понимает сам — это должен сделать я. Спасение коллектива — это акция справедливая.
— Эх, Начальник ты мой Начальник, в прошлом — ты «мое прошлое», а в настоящем — только Начальник. Не ты ли в нашем совместном прошлом говорил мне как-то: «Справедливость держится на истине, а не на целесообразности». Правда, это говорил ты мне наедине, когда личное становилось для тебя выше общественного. Я тогда запуталась, когда ты мой, когда общий, когда слова для меня, когда для общества, — я все смешивала. Теперь я хоть и запуталась совсем, а все же ты яснее стал, для меня яснее стал.
— Перестань, Люсь. Ты должна понять меня. Мы ж оперируем — людей лечим. При всей моей любви к Сергею, я был вынужден…
— Где ж она, любовь твоя к Сергею?! Сейчас все высыпал: и просить тебя не хочет, и афоризмы тебе его неприятны, и методы преподавания его не те… К нему любовь — но выгонять надо; ко мне любовь — но выговор целесообразен… Ты счастливец! Ты сумел разъединить частную жизнь и приватные эмоции с работой. Исполать тебе, добрый молодец. Может, для работы это хорошо… Не знаю, но не думаю. По-моему, ты был прав в наших личностных, прости за это слово, личностных отношениях: истина — это и справедливость.
— Я не понимаю, Люсь, к чему ты мне все это наговорила? К чему было это «берегись», которое ты…
— Не бойся, мой милый в прошлом. Берегись — относилось к тебе самому. Никто тебе мстить не будет. Я не хочу мстить прошлому, а Сергей… Сергей болен, лежит у меня в больнице с инфарктом. Он случайно, по «скорой» попал в нашу больницу.
Никто из коллег, пусть даже бывших, от вас пока не был. Ты хоть и Начальник, а мог бы тоже…
— Что ты! Что ты говоришь?! Ты серьезно! Этого не может быть!
— Не может, конечно, не может, — но факт.
— И тяжелое положение?
— Не очень. Выздоравливает — и будет работать. И не думай, я, во всяком случае, не думаю, что это связано с его конфликтными ситуациями.
— Но как же я сейчас к нему пойду: ему только хуже будет.
— Ты о себе думай, а не о нем. Впрочем, ты это и делаешь. Да, если придешь, ему будет хуже!
— Я немедленно пошлю ребят к нему. Ему ничего не нужно, а?
— Ох и дурак ты, прошлое. Или негодяй? Не надо посылать — ему уже лучше. Мне просто хотелось доказать себе, что прошлое не такое уж плохое… Будь счастлив, милый, в будущем. Как хорошо, что мы говорим в машинку, в телефон, как несуществующие, не в яви.
— Люсь…
— Знаешь, а тяжело будет будущим историкам, и твоим биографам тоже будет тяжело. Раньше ведь, если кто хочет сделать что-нибудь хорошее или плохое, выручить кого-нибудь или утопить, записочки писал, письма, реляции клал на бумажечки — и все в конце концов находилось в архивах. А сейчас хоть бумажка еще важнее, а все по телефону решается. Тяжело будет твоим биографам, — например, этот разговор для них пропадет…
— Люсь…
— Ну ладно, прощай.
— Лю…
Крак! — Люся бросила трубку, положила свою голову на ладони и стала смотреть в стенку на расписание дежурств. Приподнялась, что-то исправила в расписании, подошла к окну, закурила, стала смотреть вниз.
А потом ушла. Пошла по коридору, по лестнице, по переходу между корпусами, опять по коридору, вошла в палату.
Сергей замахал ей руками:
— Прекрасно, как хорошо, что ты пришла.
— А что, Сереж? У тебя сегодня никто не был?
— Обижаешь? С кем ругалась? Набрала инерцию? Не надо.
— Что ты, Серенький. Я не для обиды — просто спросила.
— Были сегодня, были. А потом уснул. И мне сон снился. Мне сейчас все время сказочки снятся. А знаешь, я так, пожалуй, сказочником стану. Все время хочу их рассказывать — пока не забыл. Последствия болезни, а?
— Просто выздоравливаешь, наверное.
— Выздоравливаю! Был здоров — сказочки не снились и байки не рассказывал. Ты не спешишь?
— Нет. В отделении все закончила, а домой успею.
— Тогда послушай сказочку. Я только что записал ее. Вот до чего безделье доводит.
— Хватит предисловий — читай.
— Я читаю:
«Затуманенный, с отяжелевшей от смутных и тяжких размышлений головой, я лишь смежил вежды, как стали одолевать меня картины реалистические и абракадабрические вперемежку. И как всегда бывает вначале, при засыпании, появились какие-то сцены мелькающие, когда чувствуешь еще, что не спишь, но уже отключаешься, еще в мире, но уже и ушел, а вслед за тем, когда уже ушел, начинаются сновидения, которые утром и не помнишь — лишь одни ощущения и тяжесть либо легкость на душе, но по усиленному и нацеленному воспоминанию картины эти можно воссоздать, и постепенно они предстают пред тобой во всей красе или во всей гнусности, с прекрасной надеждой или гнетущим отчаянием, или просто никак, но воссоздаются.