– Дорогой мой, – говорил Кинкросс Уэллеру тоном бесконечного терпения, дорогой мой, ты сам не понимаешь, какую несешь чепуху. Чистую чепуху, ну подумай. После шотландских баллад пятнадцатого века «Вдова с Бай-стрит» – это самое прекрасное, что написано по-английски (в этом жанре, разумеется). Она просто на голову выше всего остального. Все остальное – мусор по сравнению с ней. Мусор!
– Не согласен, – твердо сказал Уэллер. – В ней все вымучено, неестественно, натянуто. Страх нагнетается искусственно. Возьми лучше «Балладу Рэдингской тюрьмы» Уайльда: он делает то же самое, абсолютно то же, но в десять раз лучше: проще, натуральней и, кстати, вдвое страшнее!
– Оскар Уайльд! – Всерьез огорчившись, Кинкросс раз пять стряхнул сигарету. Он принадлежал к тем людям, которые вносят личный оттенок в споры даже на самую отвлеченную тему. Сейчас речь шла о поэзии Джона Мейсфилда.
– Послушайте, Шерингэм, вы ведь согласитесь, «Вдова с Бай-стрит» – самое прекрасное, что есть в нашей поэзии!
– Вы хотите сказать, из того, что принадлежит к жанру баллады?
– Нет. – Кинкросс не желал идти на компромисс. – Лучшее из всего, что есть в эпической поэзии, в прозе, в чем угодно.
– Ну, знаете ли, я тут вспомнил вдруг одну эпическую поэму, «Энеида» называется, – усмехнулся Уэллер. – И, говорят, был такой Гомер, тоже, помнится, выдал что-то приличное.
Кинкросс бросил на него гневный взгляд:
– Ну, Шерингэм! – И нервно провел тонкой длиннопалой рукой по черной шевелюре.
– Нет, никак не могу согласиться, – как мог беспристрастно вынес свой приговор Роджер. – По моему мнению, «Рейнард Лис» того же Мейсфилда – вещь куда более достойная.
– О, «Рейнард Лис»… – На этот раз Кинкросс не рассердился, поскольку его любимый поэт удержался в первом ряду. На такую реакцию и надеялся деликатный Роджер. – Что ж, в некотором смысле, пожалуй. Прекрасная вещь… Там есть две строфы… вы не возражаете, если я немного прочту на память?
– О господи, – простонал мистер Уэллер еле слышно. – И как это нас вынесло на Мейсфилда? Знаете, каким-то чудом нас всегда на него выносит…
– Конечно не возражаем, – торопливо проговорил Роджер. – Очень хотелось бы… Почитайте!
– Марджори?..
Миссис Кинкросс встрепенулась в низком креслице, где просидела последние полчаса не проронив ни слова и только переводя с одного на другого внимательные карие глаза такие круглые и блестящие, что можно было сравнить их с бусинками, если б не их величина.
Роджер не сразу разобрался в миссис Кинкросс. Она как-то не умещалась в общий стандарт. Сначала она его оттолкнула, показавшись сентиментальной болтушкой, – так преувеличенно, льстиво и многословно расхваливала она его романы, которые были совсем не так хороши, и Роджер, в отличие от большинства своих коллег, это знал, что тем более заставляло его презирать комплименты в их адрес. Но потом он увидел, что ошибся, что она отнюдь не болтливо-сентиментальна, а искренна, что она и вправду находит его книги безупречными, что он действительно ее любимый писатель, что она по-детски рада видеть его в своем доме, и все это, а Роджер не был чужд человеческих слабостей, сильно покачнуло весы в ее пользу. А когда миссис Кинкросс призналась, вспыхнув в ответ на какую-то не вполне удачную шутку со стороны мужа, что и сама иногда пишет короткие рассказики для дешевых журналов, а те их печатают и что предел ее литературного честолюбия – написать такой роман, который бы из номера в номер печатала «Дейли мейл», тогда уж Роджер определил ее как очаровательное, особо не обремененное интеллектом дитя, которое вряд ли когда особенно разовьется.
И все-таки этот приговор не казался ему окончательным, и пока мужчины увлеченно спорили о литературе, он исподтишка наблюдал за бесхитростной физиономией молодой хозяйки, подмечая в ней отблески ума, в котором поначалу собирался ей отказать, – хотя не было сомнений, что большую часть своих литературных пристрастий она переняла у мужа. Может быть, даже все – за одним исключением. Роджер был абсолютно уверен, что не является любимым писателем Кинкросса. Тот был слишком умен для этого.
И к тому ж раскусить Кинкросса оказалось гораздо проще. Роджер испытывал к нему жалость. Кинкросс казался славным малым, дружелюбным, искренним, открытым, но с головы до пят это был сплошной комок нервов. Трудно было сказать, почему именно сейчас он так взвинчен, хотя, пожалуй, молодому супругу полезней было бы пить поменьше. Но если брать широко, подоплека его нервозности была видна как на ладони: Кинкросс, несчастнейшее создание Божье, был из тех, кто сжигаем жаждой творчества, ни малейших способностей к тому не имея. Ему бы стать поэтом, серьезным прозаиком, глубоким музыкантом, художником, на худой конец! – но так уж получилось, что он не мог ни стихи писать, ни прозу сочинять, ни играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, ни даже рисовать. Он мечтал что-то сказать миру, он был уверен, что ему есть что сказать, но не знал, что именно и какими средствами это выразить, а если б и знал, все равно бы не выразил. Теперь Роджеру стали понятны шуточки Кинкросса по поводу сочинений его жены. Они были не просто грубы, они были жестоки: он свирепо завидовал ее одаренности, в которой ему самому было отказано. Обладай он способностью писать такие пустячки, он бы первый презирал их так, как презирает сейчас рассказы жены, – но даже этого, даже этого он не мог! Вот где загвоздка была.
Люди такого рода, как правило, в порядке неосознанной самозащиты идут в редакторы, критики или занимают еще какую-нибудь выгодную позицию, с которой могут поучать тех, кому отпущен талант, – и поучать порой очень сурово – как им творить, и чувствуют себя при этом весьма и весьма комфортабельно, понимая, что люди талантливые безответны и не могут дать им пинка. Вся нелепость нашего миропорядка, размышлял Роджер, лишний раз проявилась в том, что Френсис Кинкросс, созданный быть редактором, но немыслимый в рекламном деле, был приписан к рекламному агентству, в то время как Аугустус Уэллер, безупречно выкроенный по мерке рекламного агента, занимал должность заместителя редактора.
Роджер, считавший, что прилично знает «Рейнарда Лиса», обнаружил, что ошибался. Чтение Кинкросса выявило такие подспудные мотивы, такие скрытые мелодии, о существовании которых Роджер даже не подозревал. Он был в восторге. Кинкросс декламировал лучше всех, кого Роджер когда-либо слышал, с тончайшим пониманием красоты слова и его смысла, но без какой-либо экзальтации или высокопарности. Когда Кинкросс закончил читать, Роджер умолил его продолжать, и тот, порозовев от удовольствия, согласился. Когда спустя час Роджер поднялся, чтобы уйти, он уже знал, что вернется сюда непременно и в самом ближайшем будущем. Он сказал об этом хозяевам и тут же получил настойчивое и искреннее приглашение приблизить это будущее как можно скорее.
По дороге в клуб, где он намеревался закончить день партией-другой в бридж, Роджер подумал, что давно не было у него столь приятного вечера: обилие хорошего нива и прекрасные стихи в отличном исполнении. Что еще нужно человеку? К тому же это был полезный вечер, ибо два имени исчезли из списка отныне и навсегда. Если невозможно представить в роли убийцы Аугустуса Уэллера, то втройне невозможно – Френсиса Кинкросса.
«А Эннисмор-Смит? – размышлял Роджер. – Один раз я его уже видел, и этого вполне достаточно. Вижу мистера Эннисмор-Смита насквозь и не сомневаюсь нисколько в том, что у него просто духу бы не хватило на самое плохонькое убийство. А уж о таком тщательно спланированном, как это, – и говорить нечего. У преступника, совершенно ясно, есть и мозги, и характер. А у Эннисмор-Смита мозги, может, и есть, хотя я в этом не убежден, но что он тряпка, ставлю весь Лондон против зернышка апельсина. Остался один только Джон Бэррингтон-Брейбрук. Что ж, значит, это и есть мистер Джон Бэррингтон-Брейбрук. У меня все. С этим покончено».
Но это не был мистер Джон Бэррингтон-Брейбрук, что выяснилось уже через полчаса после того, как Роджер пришел к окончательному выводу.
Произошло одно из тех совпадений, которыми изобилует жизнь и которых литература побаивается как надуманных. Имя мистера Джона Бэррингтона-Брейбрука всплыло за тем самым столом для игры в бридж, за который суждено было сесть Роджеру. В конце первого роббера его партнер откинулся в кресле и заметил:
– Вы ведь интересуетесь забавными именами, не так ли, Шерингэм? Я вам сейчас одно подарю, для будущей книги. Не слишком разбираюсь в тонкостях литературного творчества, но полагаю, вы по одному только имени сможете сочинить человека.
– Отлично, – отозвался Роджер. – Я и впрямь собираю имена. Что за экземпляр вы мне предлагаете?
– Джон Бэррингтон-Брейбрук. И представьте себе, парень соответствует этому имени как нельзя точнее.
Роджер взял вторую колоду и принялся ее тасовать.
– Любопытно. Но, говоря по правде, я, кажется, уже слышал эту фамилию, хотя и не думаю, чтоб встречался с ее обладателем. А вы с ним, значит, знакомы?
– Не так чтобы близко. Я видел его лишь однажды, в прошлый вторник, в клубе «Юнайтед эмпайр». Я там ужинал с приятелем, и Джон Б. – Б, позже помог нам составить стол для роббера. Он управляющий винным отделом в каком-то большом магазине, не помню в каком. Если вы не знакомы, то потеря невелика, хотя для ваших романов, может быть, он бы сгодился. Ну что, будем снимать?
Роджер навострил уши. Именно в прошлый вторник задушили мисс Барнетт. Или, точнее, в самом начале прошлой среды.
– А что, «Юнайтед эмпайр» открыт допоздна? – бросил он небрежно.
– И не говорите! – с чувством ответил партнер. – Было уже что-то около двух, когда мы наконец оторвались от карт.
– И Джон Б. – Б, был с вами до конца?
– До конца – да, но не с начала. Он пришел только к двенадцати. А что?
– Праздное любопытство, разумеется, – но про себя Роджер добавил крепкое словцо. Отныне у всех четырех подозреваемых – алиби, и он опять там, откуда начал, и это было обидно до крайности.
Он приказал себе не думать о «Монмут-мэншинс», когда ложился спать, и заснул как убитый.
Наутро с Роджером произошло нечто достойное сожаления: он вышел к завтраку одетым. Женское влияние брало свое.
С последним ударом часов, пробивших десять, он услышал звонок в передней. Отпустив три минуты на то, чтобы девушка сняла шляпку и сделала то, что делают девушки после того, как снимают шляпку, Роджер появился в коридоре.
– Доброе утро. – Жизнерадостная мисс Стелла Барнетт подняла глаза от машинки, за которую уже успела сесть. Дело в том, что это прямая обязанность хорошей секретарши – жизнерадостно приветствовать по утрам своего патрона. Также в ее обязанность входит сидеть за машинкой в полной готовности, когда он появляется.
– Доброе, доброе, – угрюмо отозвался Роджер.
Он ждал. Сидя за машинкой, мисс Барнетт всем своим видом по-прежнему являла готовность приступить к выполнению своих обязанностей и молчала.
– Мгм, – сказал Роджер.
– Да? – живо откликнулась мисс Барнетт.
– Нет, ничего, – сказал Роджер. «Я не заговорю об этом, – решил он про себя. – В этой женщине, черт возьми, нет ничего человеческого, если она первая не поднимет этот вопрос. В конце концов, это ведь ее тетка».
Но, как видно, в мисс Стелле Барнетт так-таки не было ничего человеческого. Она резко щелкнула по клавишам машинки.
– Будете продолжать этот рассказ для журнала «Прохожий»?
– Возможно.
Нет, эта девица просто невыносима. По всем правилам нормального человеческого поведения она должна была умирать от нетерпения, чтобы узнать поскорей, что же он думает об убийстве ее тетки. Мало того, она должна была понимать, что и он тоже сгорает от нетерпения узнать, что думает она о том, что думает он. Нет, это самая настоящая изощренная издевка с ее стороны!
Роджер перевел взгляд на письменный стол. На том же месте, что и вчера, лежало его досье, перепечатанное, подшитое, с наклейкой на обложке, отшлифованное до полного блеска. Неужели она притворяется, что забыла о самом существовании этого проклятого досье? Как несносны и препротивны эти девицы…
Нет. Он не заговорит об этом.
И разумеется, заговорил.
– Да, – с деланой непринужденностью начал он, – да, это досье… Значит, вы вчера с ним закончили?
– Разумеется. Уже в начале четвертого. И ждала вас до шести, но вы не приехали! И поскольку вы не оставили для меня никакого задания, – упрекнула она, – мне пришлось бездельничать и потратить впустую целых полтора часа. Подразумевалось, что Роджер вправе транжирить свое время как ему заблагорассудится, но пусть он в дальнейшем будет любезен к ее времени относиться бережней.
Роджер сдержался, чтоб не сказать, что вообще-то ее время он купил и может тратить его как взбредет ему в голову. Вернее, он уже открыл было рот, чтобы это сказать, но потом, слава богу, одумался и не решился на столь противоречащую здравому смыслу акцию. Вместо этого он проговорил, открыто признавая свое поражение:
– И что вы… мгм… что вы об этом думаете, мисс Барнетт?
Мисс Барнетт предпочла отнестись к этому вопросу как к приказу. Было приказано – так она трактовала – обсудить некие обстоятельства, вернее, подвергнуть эти обстоятельства рассмотрению, как делает вторая сторона в сократовских диалогах, чтобы Сократ мог снять с души своей тяжесть и понять наконец, что именно его беспокоит, а также выяснить, надежны ли его идеи и не рассыплются ли они в прах, если облечь их в слова. Она повернулась к нему лицом, словно первая ученица, сложила руки на коленях и произнесла назидательно:
– Я думаю, что все это совершенно неинтересно. – При этом на лице ее было написано учтивое удивление: как он умен, если сумел все это придумать, надо же.
– Так-так-так, – пробормотал Роджер, брюзгливо отказываясь от лестной роли Сократа. – Значит, вы полагаете, что все это чепуха?
– Конечно нет.
– Следовательно, вы думаете, во всем этом есть свой смысл?
– О, без сомнения. – Не требовалось музыкальною слуха, чтобы уловить: именно сомнение является доминантой тона мисс Барнетт.
– Послушайте, – в отчаянии сказал Роджер, – что вы на самом-то деле думаете?
Мисс Барнетт скосила глаза на кончик своего прелестного носика:
– Боюсь, мистер Шерингэм, что я вообще ничего об этом не думаю. Я всегда беру за правило не включаться в содержание того материала, который печатаю. Это для того, чтобы не возникал интерес, а то моя скорость снижается.
– Не хотите ли вы сказать, – уставился на нее Роджер, – что все это напечатали, а о чем речь, не знаете?
– Я была бы очень признательна, если бы вы сочли возможным рассказать мне об этом, – чопорно произнесла мисс Барнетт. – Если, разумеется, вы не считаете, что нам надо продолжать ваш рассказ.
Роджер не мог отвести от нее глаз.
– Вы хотите сказать, – обрел он наконец дар слова, – что принадлежите к тем безмозглым машинисткам, которые копируют текст, совершенно не вникая в его смысл, и в результате совершают самые невообразимые ошибки? Ибо если вы хотите это мне внушить, то я вам не поверю.
У мисс Барнетт хватило совести слегка покраснеть.
– Вы совершенно правы, мистер Шерингэм, – сказала она спокойно, – это была уловка. Разумеется, я поняла, о чем ваша рукопись. Я просто старалась дать вам понять, будучи, так сказать, заинтересованной стороной, что предпочла бы не обсуждать с вами смерть моей тети.
Это был самый настоящий нагоняй, и Роджер взвился, будто его пришпорили:
– Тем более вам следовало бы желать, чтобы истина была обнаружена! По крайней мере, я так себе представляю, – прибавил он совсем по-детски.
Его секретарша хранила учтивый нейтралитет.
– Отчего же? Дело это значит для меня не больше, чем если бы речь шла о ком-нибудь постороннем. Я свою тетушку не знала совсем, не испытывала к ней никаких родственных чувств и сейчас их не испытываю. Я не собираюсь принимать деньги, которые безо всякого усилия с моей стороны достанутся мне после ее смерти, и хотела бы предоставить все заботы, связанные с расследованием, Скотленд-Ярду – учреждению, которое я нахожу достаточно для этого компетентным. Если вы хотели добиться от меня откровенности, то теперь я удовлетворила ваше желание, вы не находите?