О НЕКОТОРЫХ БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНЫХ СОВЕТАХ, ИМЕЮЩИХ ЦЕЛЬЮ УЛУЧШИТЬ ПЬЕСУ
Я должен поблагодарить нескольких критиков по обе стороны Атлантического океана (включая и тех, кто отзывается о моей пьесе со столь нескрываемым восторгом) за их прочувствованные наставления, призванные исправить ее недостатки. Они говорят, что если убрать эпилог и всякие упоминания о таких несценичных и скучных материях, как Церковь, феодальная система, инквизиция, еретические учения и прочая, все равно обреченных на безжалостное уничтожение рукою любого опытного режиссера, то пьеса станет значительно короче. Думаю, что они ошибаются. Опытные мастера вымарывания, выпотрошив пьесу и сэкономив таким образом полтора часа, тут же нагонят лишних два часа, возводя сложные декорации, наливая настоящую воду в реку Луару, строя через нее настоящий мост, ненатурально изображая бой за этот мост и проводя по сцене длинную колонну французов-победителей во главе с Жанной, верхом на настоящей лошади. Коронация затмит все прежние театральные действа: будет показано сперва шествие по улицам Реймса, а затем служба в соборе, - и то, и другое под музыку, написанную специально для этих сцен. Подобно мистеру Мэтисону Лангу в "Вечном жиде" Жанну сожгут прямо на глазах у публики, исходя из принципа, что неважно, по какому поводу сжигают женщину, лишь бы сжигали, а зрители платили за это денежки. Антракты, в течение которых театральными плотниками воздвигается, а потом уничтожается это великолепие, будут казаться бесконечными - к большой выгоде буфетов. И утомленная и деморализованная публика, упустив последний поезд, будет проклинать меня за то, что я пишу такие неумеренно длинные и невыносимо скучные, бессмысленные пьесы. Но одобрение прессы будет единодушным. Ни один человек, кому известна история театральных постановок Шекспира, не усомнится в том, что их судьба постигла бы и мою драму, будь я настолько несведущ в своем ремесле, чтобы слушаться подобных благожелательных, но губительных советов. Быть может, так оно еще и случится, когда я лишусь авторских прав. Так что, пожалуй, публике лучше посмотреть пьесу, пока я жив.
ЭПИЛОГ
Что касается эпилога, то едва ли можно от меня ждать, что я подрублю под собой сук и сделаю вывод, будто для человечества история Жанны кончается трагически, казнью, а не начинается с нее. Необходимо было всеми правдами и неправдами показать канонизированную, а не только сожженную Жанну. Ведь мало ли женщин сгорело по собственной неосторожности, махнув муслиновой юбкой над горящим камином в гостиной. Но быть канонизированной - совсем другое дело и несравненно более важное. Так что, боюсь, эпилог придется оставить.
КРИТИКАМ, ЧТОБЫ НЕ ЧУВСТВОВАЛИ СЕБЯ ОБОЙДЕННЫМИ
Для профессионального критика (я сам был им) хождение по театрам наказание Господне. Спектакль - зло, которое он со скрежетом зубовным должен выносить за плату, и чем скорее оно кончится, тем лучше. Возникает подозрение, что тем самым он становится непримиримым врагом театрала, который сам платит деньги и потому считает: чем длиннее пьеса, тем больше удовольствия он получает за свои денежки. И так оно и есть, особенно вражда эта сильна в провинции, где зритель ходит в театр исключительно ради пьесы и так усиленно настаивает на определенной длительности развлечения, что менеджеры, имеющие дело с короткими лондонскими пьесами, попадают в весьма затруднительное положение.
В Лондоне у критиков имеется подкрепление в виде целой категории зрителей, которые ходят в театр, как иные ходят в церковь: для того, чтобы продемонстрировать свои наряды и сравнить их с нарядами других; чтобы не отставать от моды; чтобы было о чем говорить на званых обедах; чтобы получить возможность обожать главного исполнителя; чтобы провести вечер где угодно, только не дома. Короче говоря, руководятся любыми мотивами, кроме интереса к самому драматическому искусству. В модных районах число неверующих, но посещающих церковь, не любящих музыку, но посещающих концерты и оперы, не любящих театр, но посещающих спектакли, так велико, что проповеди пришлось сократить до десяти минут, а спектакли до двух часов. Но даже и тут прихожане ждут не дождутся благословения, а зрители занавеса, чтобы отправиться наконец туда, куда они в действительности стремятся - на ленч или на ужин, хотя и так уже зрелища начинаются как можно позже, а зрители еще и опаздывают к началу.
Таким-то, образом по милости партера и прессы распространяется дух фальши. Никто не говорит прямо, что настоящая драма - скучища адова и заставлять людей мучиться больше двух часов кряду (они имеют возможность отдохнуть во время двух длинных антрактов) требование непосильное. Никто не скажет: "От классической трагедии и комедии меня так же воротит, как от проповедей и симфоний, я люблю полицейскую хронику, объявления о разводах и всякие танцы и декорации, которые сексуально возбуждают меня, или мою жену, или моего мужа. И как бы там ни притворялись разные интеллектуальные снобы, для меня удовольствие просто не вяжется ни с каким видом умственной деятельности, и я не сомневаюсь, что и у остальных так". Этого никто не говорит, однако девять десятых того, что выдается за театральную критику в столичной прессе Европы и Америки, представляет собой не что иное, как путаную парафразу этого высказывания. И другого смысла эти девять десятых не имеют.
Я не жалуюсь на такое положение дел, хотя оно (совершенно необоснованно) направлено против меня. Я могу так же не обращать на это внимания, как Эйнштейн не обращал внимания на людей, неспособных к математике. Я пишу в классической манере для тех, кто платит за вход в театр потому, что любит классическую комедию или трагедию, так любит, что когда пьеса хорошо написана и хорошо поставлена, они с неохотой отрываются от нее, чтобы поспеть на последний поезд или омнибус и добраться домой. Они не только не опаздывают к спектаклю на полчаса, нарочно являясь попозже, после позднего обеда (начинающегося в восемь - половине девятого), - они часами стоят в очередях на улице перед театром задолго до начала, чтобы получить билет. В странах, где спектакль длится неделю, зрители приносят с собой корзинки с едой и стойко выдерживают до конца. От этих-то любителей зависит мой заработок. Я не закатываю им двенадцатичасовых представлений, так как пока такие развлечения неосуществимы, хотя спектакль, начинающийся после завтрака и кончающийся на закате, физически возможен и с исполнительской, и с зрительской точки зрения не только в Обер-Амергау, но и в Суррее или Мидлсексе. Просидеть всю ночь в театре было бы ничуть не менее увлекательно, чем провести всю ночь в палате общин, а пользы куда больше. Что касается "Святой Иоанны", то здесь я постарался уложиться в установленное классическое время три с половиной часа беспрерывной игры, не считая одного антракта, да и то по соображениям, не имеющим ничего общего с искусством. Я знаю, что поступил нехорошо по отношению к псевдокритикам и людям "света", чьи посещения театра - чистое лицемерие. Я даже испытываю к ним некоторое сострадание, когда они уверяют, что мою пьесу, как она ни замечательна, неминуемо ждет провал из-за того, что она не начинается без четверти девять и не кончается в одиннадцать. Факты сокрушающим образом говорят против них. Они забывают, что не все такие, как они. Но, повторяю, мне жаль их, и хотя ради них я не стану переделывать пьесу и помогать ненавистникам театра выжить из него тех, кто его любит, я тем не менее могу подсказать им несколько средств, которые вполне им доступны. Они могут избежать первой части пьесы, прибегнув к своей обычной уловке - опоздать к началу. Могут избежать эпилога - уйти, не дожидаясь конца. А если оставшийся, не поддающийся сокращению минимум все равно покажется им тягостным, они могут ведь и совсем не ходить на спектакль. Но это крайнее средство я не одобряю, оно нанесет урон моему карману и их душам. Уже некоторые из них заметили, что главное - не реальное время, которое занимает спектакль, а то, насколько быстро оно проходит для зрителя. Они увидели, что театр, хотя и производит очищающее действие в аристотелевы мгновения, не всегда так скучен, как им до сих пор казалось. Какое нам дело до некоторых неудобств, причиняемых спектаклем, когда пьеса заставляет забывать про них?
Май, 1924
&
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Ясное весеннее утро на реке Маас, между Лотарингией и Шампанью, в 1429 году. Замок Вокулер.
Капитан Роберт де Бодрикур, средней руки дворянин на службе в войсках короля, красивый мужчина, внешне энергичный, но, в сущности, слабохарактерный, старается, как обычно, скрыть этот свой недостаток бурным выражением чувств, - сейчас он яростно разносит своего эконома; эконом - тщедушный человечек, наполовину лысый, смиренного нрава и неопределенного возраста - где-то между восемнадцатью годами и пятьюдесятью пятью; он из тех людей, которые не стареют, ибо никогда не были молоды.
Разговор этот происходит в залитой солнцем комнате с каменными стенами в нижнем этаже замка. Капитан сидит перед тяжелым дубовым столом, на таком же стуле; он виден слева в профиль. Эконом стоит по другую сторону стола, - если можно столь униженную позу назвать стоячим положением. За ним окно с мелким переплетом, какие делались в XIII веке. У окна в углу узкая сводчатая дверь в башню; оттуда по винтовой лестнице можно спуститься во двор. Под стол задвинута грубо сколоченная табуретка; у окна стоит большой деревянный ларь.
Роберт. Нету яиц! Нету яиц! Тысячу громов! Как ты смеешь мне говорить, что яиц нету!
Эконом. Сир, я же не виноват. Это воля Божья.
Роберт. Кощунство! Не достал яиц - и норовишь свалить на Господа Бога!
Эконом. Ну а что же я сделаю, сир? Я не могу сам нести яйца.
Роберт (саркастически). Ха! Еще и шуточки отпускаешь!
Эконом. Нет, нет! Видит Бог, сир, я не шучу. Все сидим без яиц, не только вы. Куры не хотят нестись.
Роберт. Вот как! (Встает.) Слушай-ка, ты!
Эконом (смиренно.) Да, сир.
Роберт. Кто я такой?
Эконом. Кто вы такой, сир?..
Роберт (грозно надвигается на него). Да, кто я такой? Роберт де Бодрикур, начальник гарнизона замка Вокулер, - или я пастух?
Эконом. Помилуйте, сир! Все знают, что вы здесь самый большой человек, важнее даже, чем король.
Роберт. Вот именно. А ты кто такой?
Эконом. Я никто, никто... за исключением того, что я имею честь быть вашим экономом.
Роберт (наступая на него и каждым эпитетом пригвождая его к стене). Ты не только имеешь честь быть моим экономом, ты еще и самый скверный, негодный, слюнявый, сопливый, болтливый, паршивый эконом во всей Франции! (Возвращается к столу.)
Эконом (скорчившись на ларе). Да, сир. Для такого большого человека, как вы, оно, может, так и есть.
Роберт (оборачиваясь). Ага! Значит, это я виноват?
Эконом (подходит к нему; умоляюще). Нет, нет, сир! Как вы всегда переворачиваете мои самые невинные слова!
Роберт. Вот я тебе голову задом наперед переверну, посмей только еще раз мне ответить, что не можешь сам нести яйца!
Эконом (протестуя). Что вы, сир!.. Что вы!..
Роберт. Нет, не "что вы, сир, что вы", а "виноват, сир, виноват" - вот что ты должен мне ответить. Мои три берберийские курочки и еще черненькая - да они же самые ноские во всей Шампани. А ты приходишь и говоришь: "Нету яиц!" Кто их украл? Отвечай! Да поживей, пока я не вышиб тебя из замка за то, что ты плут и распродаешь мое добро ворам! Молока вчера тоже не хватило? Вспомни-ка!
Эконом (в отчаянии). Знаю, сир. Очень даже хорошо знаю. Молока нет. Яиц нет. Завтра и совсем ничего не будет.
Роберт. Ничего не будет? То есть ты все украдешь подчистую?
Эконом. Нет, сир. Никто ничего не украдет. Но на нас положено заклятье. Мы заколдованы.
Роберт. Ну, знаешь ли, пойди расскажи это кому-нибудь другому. Роберт де Бодрикур отправляет ведьм на костер, а воров на виселицу! Марш! Чтоб к полудню было вот здесь на столе четыре дюжины яиц и два галлона молока, а не то косточки целой у тебя не останется! Я тебе покажу, как меня дурачить. (Опять усаживается за стол, всем своим видом показывая, что разговор окончен.)
Эконом. Сир! Говорю вам: яиц нет и не будет - хоть убейте! - пока Дева стоит у ворот.
Роберт. Дева? Какая еще дева? Что ты городишь?
Эконом. Та самая, сир. Из Лотарингии. Из Домреми.
Роберт (вскакивает в ужасном гневе). Тридцать тысяч громов! Пятьдесят тысяч чертей! Значит, она еще здесь - эта девчонка, которая два дня назад имела нахальство требовать свидания со мной и которую я велел тебе отправить обратно к отцу с приказанием от моего имени задать ей хорошую трепку?
Эконом. Я ей говорил, чтобы она ушла. А она не уходит.
Роберт. Я не приказывал говорить ей, чтобы она ушла. Я приказал вышвырнуть ее вон. У тебя тут полсотни вооруженных солдат и десяток слуг здоровенных парней, - кажется, есть кому выполнять мои приказания!.. Боятся они ее, что ли?
Эконом. Она такая упорная, сир.
Роберт (хватает его за шиворот). Упорная? А? Ну вот что! Сейчас я тебя спущу с лестницы.
Эконом. Ох, нет, сир! Не надо! Пожалуйста!
Роберт. Вот ты и помешай мне это сделать - при помощи своего упорства! Это ведь так легко. Любая девчонка может.
Эконом (беспомощно вися в его руках). Сир, сир! Вы же не избавитесь от нее тем, что выкинете вон меня.
Роберт отпускает его. Эконом шлепается на пол и, стоя на коленях посреди комнаты, покорно глядит на своего хозяина.
Видите ли, сир, вы куда упорней, чем я. Ну и она тоже.
Роберт. Я сильнее, чем ты, дурак!
Эконом. Нет, сир, не в этом дело. Просто у вас твердый характер. Телом она гораздо слабее нас - так, девчушка! - а все-таки мы не можем заставить ее уйти.
Роберт. Трусы несчастные! Вы ее боитесь.
Эконом (осторожно встает). Нет, сир. Мы боимся вас. А она вдохнула в нас мужество. Сама она, кажется, ничего на свете не боится. Может, вам удастся ее припугнуть?..
Роберт (свирепо). Может быть. Где она сейчас?
Эконом. Во дворе, сир; разговаривает с солдатами. Она постоянно разговаривает с солдатами, когда не молится.
Роберт. Молится! Ха! А ты и поверил, болван, что она молится! Знаю я этих девок, которые постоянно разговаривают с солдатами. Пусть-ка вот со мною поговорит! (Подходит к окну и гневно кричит.) Эй, ты!
Голос девушки (звонкий, сильный и грубоватый). Это вы меня, сир?
Роберт. Да. Тебя.
Голос. Это вы тут начальник?
Роберт. Да, нахалка ты этакая! Я тут начальник. (Обращаясь к солдатам, стоящим во дворе.) Покажите ей, как пройти. Да поторопите ее там пинком в спину! (Отходит от окна и опять усаживается за стол. Сидит с начальственным видом.)