Он ждал, не скажет ли она чего-нибудь, но, почувствовав на себе ее молчаливый взгляд, вздохнул и начал говорить сам.
Это было нелегко. Он говорил медленно, останавливаясь на воспоминаниях прежней жизни, не желая признаться в том, что ей настал конец и началось менее блестящее существование. Уверенный в том, что он составил ее счастье, дав ей полное материальное благополучие, он ни минуты не сомневался, что она готова сопровождать его на самом трудном каменистом пути.
Этой уверенностью он не гордился. Он женился на ней, желая угодить Гедигу, и самая громадность этой жертвы должна была осчастливить ее без каких бы то ни было дальнейших стараний с его стороны. Долгие годы она пользовалась честью быть женой Виллемса, всеми удобствами, добросовестным вниманием и той нежностью, которой она заслуживала. Он оберегал ее от каких бы то ни было физических страданий; страданий другого рода он себе не представлял. Проявление его превосходства было только лишней милостью, оказываемой ей. Все это разумелось само собой, но он говорил ей все это, чтобы живее изобразить ей всю громадность ее потери. Она так туга на понимание, что иначе ей этого не понять. И вот теперь всему этому конец. Они должны уехать. Покинуть этот дом, покинуть этот остров, уехать далеко, где его никто не знает. В английские колонии, быть может. Там он найдет применение своим способностям — и более справедливых людей, чем старый Гедиг. Он горько рассмеялся.
— У тебя деньги, которые я оставил дома сегодня утром, Жоанна? — спросил он. — Они нам понадобятся целиком.
Произнося эти слова, он считал себя очень хорошим человеком. Это не было ново. Но на этот раз он превзошел свои собственные ожидания. Черт побери, есть же в жизни священные обязанности. Брачные узы относятся к их числу, и он не из тех, кто разрывает их. Устойчивость его убеждений давала ему большое удовлетворение, но из-за этого еще не требовалось глядеть на жену. Он ждал, чтобы она заговорила. Тогда ему придется утешать ее, велеть ей не плакать, как дура, и готовиться в дорогу. Куда? Как? Когда? Он покачал головой. Они должны уехать немедленно; это главное. Он вдруг почувствовал необходимость торопиться с отъездом.
— Ну, Жоанна, — сказал он с легким нетерпением, — не стой, как зачарованная. Слышишь? Мы должны…
Он посмотрел на жену, и то, что он хотел сказать, осталось непроизнесенным. Она смотрела на него своими большими, косыми глазами, казавшимися ему сейчас вдвое больше, чем они были на самом деле. Ребенок, прижавшись замазанным лицом к плечу матери, мирно спал. Глубокое молчание дома не нарушалось, а скорее подчеркивалось тихим ворчанием какаду, присмиревшим на жердочке. Когда Виллемс взглянул на Жоанну, ее верхняя губа скривилась на сторону, придавая ее печальному лицу совсем новое, злобное выражение. Он удивленно отступил.
— Ах вы, великий человек! — сказала она отчетливо, но голосом, который был едва ли громче шепота.
Эти слова, а еще большие ее тон, оглушили его, будто кто-то у него над ухом выстрелил из ружья. Он тупо смотрел на нее.
— Ах вы, великий человек! — медленно повторяла она, озираясь по сторонам, словно замышляя внезапный побег. — И вы думаете, что я буду голодать с вами? Вы теперь ничто. Неужели вы думаете, что мама и Леонард отпустят меня?.. И с вами! С вами! — презрительно повторила она, возвышая голос, так что ребенок проснулся и начал тихо всхлипывать.
— Жоанна! — воскликнул Виллемс.
— Не говорите со мной. Я услышала то, что ждала услышать все эти годы. Вы хуже, чем грязь, вы, который вытирали об меня ноги. Я ждала этого. Я не боюсь теперь. Мне вас не надо; не подходите ко мне. А-ах! — пронзительно закричала она, когда он умоляюще протянул руку, — Ах! Оставьте меня. Оставьте! Оставьте.
Она отступила, глядя на него злыми и испуганными глазами. Виллемс стоял не шевелясь, молча, пораженный непонятным гневом и возмущением своей жены. Почему? Что он сделал ей? Вот уж поистине день несправедливости! Сперва Гедиг, а теперь жена. Он чувствовал ужас перед этой ненавистью, которая годы таилась так близко от него. Он пытался заговорить, но она опять закричала, и это было словно укол иглы в сердце. Он опять поднял руку.
— Помогите! — крикнула миссис Виллемс пронзительным голосом, — Помогите!
— Молчи! Дура! — заорал Виллемс, стараясь заглушить крики жены и ребенка своим гневным возгласом и исступленно стуча цинковым столиком.
Снизу, где помещались ванные и чулан с инструментами, появился Леонард со ржавой железной палкой в руке. Он угрожающе крикнул у лестницы:
— Не трогайте ее, мистер Виллемс! Вы дикарь. Вы не похожи на нас, белых.
— И ты тоже! — воскликнул ошеломленный Виллемс. — Я ее не трогал. Что это, сумасшедший дом?
Он двинулся по направлению к лестнице; Леонард со звоном уронил свою палку и побежал к воротам. Виллемс обернулся к жене.
— А, ты этого ожидала, — сказал он, — Это заговор. Кто это там ревет и стонет в комнате? Еще кто-нибудь из твоей драгоценной семьи?
Теперь она была спокойнее. Поспешно положив плачущего ребенка на кресло, она бесстрашно подошла к нему.
— Моя мать, — ответила она, — моя мать, пришедшая защитить меня от вас, человека без роду и племени, бродяги.
— Ты не называла меня бродягой, когда висела у меня на шее — перед нашей свадьбой, — презрительно бросил Виллемс.
— Вы усердно позаботились о том, чтоб я не висела у вас на шее после нашей свадьбы, — ответила она, стиснув руки и приближая к нему свое лицо, — Вы хвастались, а я страдала и молчала. Куда делось ваше величие; ваше величие, о котором вы всегда говорили? Теперь я буду жить милостью вашего хозяина. Да. Это так. Он прислал Леонарда сказать мне это. А вы пойдете хвастаться куда-нибудь в другое место. И помирать с голоду. Вот! Ах! Я могу дышать теперь. Этот дом — мой.
— Довольно! — медленно проговорил Виллемс, останавливая ее движением.
Она отскочила, с опять испуганными глазами, схватила ребенка, прижала его к груди и, упав в кресло, начала как безумная колотить пятками по гулкому полу веранды.
— Я пойду, — твердо произнес Виллемс. — Благодарю. Первый раз в жизни ты делаешь меня счастливым. Ты была камнем на моей шее, понимаешь? Я не хотел говорить тебе этого, пока ты жива, но теперь ты меня заставила. Раньше, чем я выйду за ворота, я забуду о тебе. Ты мне очень помогла. Благодарю.
Он повернулся и, не взглянув на нее, спустился по лестнице. Она сидела прямо и спокойно, широко раскрыв глаза и держа в руках жалобно плачущего ребенка. В воротах Виллемс неожиданно встретился с Леонардом, который там караулил и не успел вовремя скрыться.
— Не будьте грубы, мистер Виллемс, — торопливо заговорил Леонард, — Это не подобает в обращении с белым человеком на глазах у всех этих туземцев, — Ноги его сильно тряслись, и голос, с которым он даже не пытался совладать, переходил с высоких нот на низкие, — Удержите вашу недостойную запальчивость, — быстро бормотал он. — Я уважаемый всеми человек, из очень хорошей семьи, а вы… к сожалению… все говорят так…
— Что? — прогремел Виллемс. Он вдруг почувствовал приступ бешеного гнева, и не успел он понять, что случилось, как увидел Леонарда да Соуза лежащим в пыли у его ног. Он переступил через своего распростертого шурина и опрометью бросился по улице; все сторонились перед разъяренным белым человеком.
Когда он пришел в себя, он был уже за городом и спотыкался о твердую, потрескавшуюся землю сжатых рисовых полей. Как он попал сюда? Было темно. Надо было возвращаться. Медленно направляясь к городу, он вспомнил все происшествия этого дня и почувствовал горькое одиночество. Жена выгнала его из его собственного дома. Он жестоко расправился со своим шурином, членом семьи да Соуза, одним из числа его почитателей. Он ли сделал это? Нет. Это сделал кто-то другой. Возвращается другой человек. Человек без прошлого, без будущего, но полный боли, и стыда, и гнева. Он остановился и посмотрел кругом. По пустой улице пробежала собака и кинулась на него, испуганно ворча. Он находился в центре Малайского квартала, и бамбуковые хижины, спрятанные в зелени маленьких садов, были темны и молчаливы. Мужчины, женщины и дети спали там. Человеческие существа. Будет ли он когда-нибудь спать и где? Ему казалось, что он отвержен всем человечеством, и когда он прежде, чем возобновить свое тоскливое путешествие, безнадежно оглянулся по сторонам, ему почудилось, что мир стал больше, ночь — глубже и чернее; но он угрюмо продолжал путь, опустив голову, словно пробираясь сквозь густой кустарник. Вдруг он почувствовал под ногами доски и, подняв голову, увидел красный фонарь на конце мола. Он дошел до самого края и остановился под фонарем, прислонившись к столбу и смотря на рейд, где два стоящих на якорях корабля медленно покачивали свои стройные мачты среди звезд. Конец мола; еще шаг — и конец жизни; конец всему. Так лучше. Что еще можно сделать? Ничто не возвращается. Он ясно видел это. Уважение и восхищение всех этих людей, старые привычки и старые привязанности — все внезапно кончилось ясным сознанием причины его позора. Он все это видел; и на время вышел из самого себя, вышел из своего эгоизма, из постоянной занятости своими интересами и своими желаниями, вышел из храма своего «я», из круга личных мыслей.
Его мысли обратились к дому. Стоя в теплой тишине звездной тропической ночи, он чувствовал дыхание резкого восточного ветра, он видел высокие узкие фасады высоких домов под светом облачного неба; и на грязной набережной обтрепанную, высокую фигуру, — терпеливое, выцветшее лицо усталого человека, зарабатывавшего хлеб детям, поджидающим его в мрачном доме. Было тоскливо, тоскливо. Но это не вернется никогда. Что общего между всем этим и умным Виллемсом, счастливым Виллемсом? Он оторвал себя от этого дома много лет тому назад. Так было лучше для него тогда. Лучше для них теперь. Все это миновалось и никогда не вернется; вдруг он вздрогнул, увидя себя одиноким перед лицом неведомых, страшных опасностей.
Первый раз в жизни он испугался будущего, потому что потерял веру в себя, веру в свое счастье. И он разрушил его сам, так глупо, своими собственными руками.
IV
Его раздумье, словно медленно плывшее к самоубийству, было прервано Лингардом, который, с громким «Наконец-то я тебя нашел», грузно положил ему руку на плечо. Виллемсу этот грубый дружеский голос был внезапным, но мимолетным облегчением, сменившимся еще более острым приступом гнева и бесплодного сожаления. Этот голос напоминал ему самое начало его многообещавшей карьеры, конец которой был теперь ясно виден с конца мола, где оба они стояли. Он стряхнул с себя дружескую руку и с горечью произнес:
— Все это по вашей вине. Толкните меня теперь, столкните в воду. Я стоял здесь, ожидая помощи. Вы самый подходящий из всех людей. Вы помогли мне тогда, помогите и теперь.
— Я найду тебе лучшее употребление, чем просто отправить к рыбам, — серьезно сказал Лингард, беря Виллемса за руку и мягко уводя его по молу. — Я целый день носился по городу, как муха, стараясь тебя отыскать. Я слышал многое. Я тебе скажу прямо, Виллемс, — ты не святой — это ясно. И держал ты себя не особенно умно. Я не бросаю в тебя камнями, — быстро добавил он, заметив, что Виллемс старается высвободиться, — но я не намерен и приукрашивать. Не привык. Слушай спокойно. Можешь?
С жестом покорности и полусдавленным стоном Виллемс подчинился более сильной воле, и оба они медленно зашагали взад и вперед по гулким доскам; Лингард посвящал Виллемса в подробности его несчастья. После первых слов Виллемс перестал удивляться, уступая более сильному чувству возмущения. Так это Винк и Леонард сослужили ему такую службу. Они следили за ним, подсмотрели его проступки и донесли Гедигу. Они подкупали темных китайцев, выуживали признания у пьяных шкиперов, нашли каких-то лодочников и так добрались до всех его прегрешений. Подлость этой интриги ужаснула его. Он еще понимал Винка. Они не любили друг друга. Но Леонард! Леонард!
— Но, капитан Лингард, — воскликнул он, — ведь он лизал мне ноги.
— Да, да, — брезгливо ответил Лингард, — мы это знаем, и ты всячески старался всунуть их ему поглубже в горло. Это никому не нравится, любезный.
— Я всегда помогал этой голодной ораве, — возбужденно продолжал Виллемс, — Они ни в чем не знали отказа. Им никогда не приходилось просить дважды.
— Вот именно. Твоя щедрость тревожила их. Они спрашивали себя, откуда все это берется, и решили, что безопаснее будет от тебя избавиться. В конце концов Гедиг поважнее тебя, мой друг, и они также имеют на него некоторые права.
— Что вы имеете в виду, капитан Лингард?
— Что я имею в виду? — медленно повторил Лингард. — Да неужели ты хочешь меня уверить, будто не знаешь, что твоя жена — дочь Гедига. Ну?
Виллемс остановился, шатаясь.
— А. Я понимаю… — глухо произнес он. — Я не знал… недавно я подумал, что… Но, нет, я не догадывался.
— Эх ты, простофиля, — пожалел его Лингард, — Честное слово, — пробормотал он про себя, — я уверен, что он не знал. Ну, ну, успокойся, подтянись. В чем же беда? Она тебе хорошая жена.
— Восхитительная, — сказал Виллемс унылым голосом, глядя вдаль, поверх черной, мерцающей воды.
— Ну и отлично, — продолжал Лингард с возрастающим дружелюбием. — Значит, с этой стороны все благополучно. Но неужели ты думал, что Гедиг женил тебя, подарил тебе дом и что там еще из одной только любви к тебе?
— Я хорошо служил ему, — ответил Виллемс. — Как хорошо, это вы сами знаете, — я шел для него на все. Какая бы ни была работа, какой бы ни был риск — я был всегда на месте, всегда готов.
Как он ясно видел огромность своей работы и безмерность несправедливости, которой ему отплатили! Она — дочь этого человека! После этого открытия события последних пяти лет его жизни приобретали вполне ясный смысл. Первый его разговор с Жоанной произошел у ворот их дома, когда он шел на работу, в сверкающем свете раннего утра, когда женщины и цветы кажутся прекрасными даже самым унылым глазам. Его соседями была очень приличная семья, две женщины и молодой человек. Никто не заходил к ним в домик, только время от времени священник, уроженец Испанских островов. Молодого человека, Леонарда, он встречал в городе и был польщен его огромным уважением к великому Виллемсу. Он позволял ему приносить стулья, звать лакеев, мелить биллиардные кии, выражать свое восхищение напыщенными фразами. Он даже готов был терпеливо выслушивать упоминания Леонарда о «нашем дорогом отце», человеке, занимавшем официальное положение, правительственном агенте в Коти, где он — увы! — и умер от холеры, жертвой долга, как добрый католик и честный человек. Это звучало очень прилично, и Виллемс одобрял выражения подобных чувств. К тому же он гордился тем, что чужд каких-либо цветных предрассудков и расовых антипатий. Однажды он согласился выпить рюмку кюрасо на веранде дома госпожи да Соуза. Он помнил Жоанну в этот день, качающуюся в гамаке. Она и тогда была неряшлива, и это было единственное впечатление, вынесенное им из этого визита. В те чудные дни у него не было времени для любви, не было времени даже для мимолетного увлечения, но мало-помалу он привык почти ежедневно заглядывать в маленький домик, где его приветствовал визгливый голос миссис да Соуза, зовущий Жоанну прийти занимать господина от «Гедига и К°». А потом внезапный, неожиданный визит священника. Виллемсу вспомнилось его плоское, желтое лицо, его тонкие ножки, его сладкая улыбка, его сияющие черные глаза, его спокойные манеры, его туманные намеки, которых он тогда не понял. Он недоумевал, что ему нужно, и бесцеремонно отделался от него. И вдруг ему ясно вспомнилось, как однажды утром он встретил священника, выходящего из конторы Гедига, и каким нелепым ему показался этот визит. А это утро с Гедигом! Он никогда не забудет его. Он никогда не забудет, как он был удивлен, когда хозяин вместо того, чтобы сразу углубиться в дело, задумчиво посмотрел на него и потом с беглой улыбкой отвернулся к бумагам на столе. Он словно и сейчас слышит, как Гедиг, уткнувшись носом в бумаги, роняет удивительные слова, прерываемые сиплым дыханием:
— Слышал… часто заходите… весьма почтенные дамы… знал отца очень хорошо… уважаемые люди… самое лучшее для молодого человека… устроиться… Лично, очень рад слышать… дело решено… Справедливое вознаграждение заслуг… Хорошее дело, хорошее…
И он поверил! Какая доверчивость! Что за осел! Гедиг знал отца. Еще бы. Все остальные, вероятно, тоже знали; все, кроме него. Как горд он был, думая, что Гедиг благосклонно интересуется его судьбой! Как горд он был, получив приглашение Гедига провести с ним — на правах друга — несколько дней в его деревенском домике, где он мог встретить людей, людей с положением! Винк позеленел от зависти. Да, он поверил, что это хорошее дело, и взял девушку, как подарок судьбы. Как он кичился перед Гедигом своим отсутствием предрассудков. Старый негодяй, должно быть, смеялся в кулак над дурацкой доверчивостью своего служащего. Он женился на девушке, ничего не подозревая. Откуда ему было знать? Был какой-то отец, — многие знали его, говорили о нем. Тощий человек безнадежно смешанной крови, но, по-видимому, без каких-либо других недостатков. Темные родственники появились позднее, но он, — свободный от предрассудков, — не обращал на это внимания, потому что их смиренная зависимость от него дополняла его торжество. Ах ты Боже мой! Гедиг нашел легкий способ кормить эту нищенскую толпу. Он спихнул бремя своих юношеских приключений на спину своему служащему; и пока тот работал на хозяина, хозяин его обманывал; украл у него самую душу. Виллемс женился. Он принадлежал этой женщине, что бы она там ни делала! Он поклялся на всю жизнь! И этот человек посмел сегодня утром назвать его вором! Проклятие!