— Да, вот ты к нему теплее относишься. Но раньше чем я тебе докажу, что я не лгу и не шучу, хотел бы я узнать, чем так особенно выделяется этот римлянин, обладатель такого длиннейшего имени — Публий Корнелий Сципион Назика? Чем, кроме своей непомерной патрицианской гордости? Чем он лучше любого из твоих телохранителей-македонцев, не менее стройных, красивых и образованных, чем он? Мне этот Публий напоминает кислое яблоко, такой же терпкий и неприятный. Да разве поймет и оценит этот скудный ум всю прелесть твоих суждений и тебя, прекрасный философ! Все это ему столько же необходимо, сколько оды Сапфо нубийскому матросу.
— Именно то, — горячо возразила царица, — мне и дорого в нем, что он совсем не такой, как мы! Я хочу сказать, что мы всегда думаем по шаблону, всегда ходим только по той колее, которую проложил наш учитель; мы замыкаем наш ум в те формы, которые вылепили для нас другие, а когда начинаем говорить, то невольно повторяем риторические фигуры, заученные в школе. Ты разбиваешь эти оковы, но даже твой могучий ум носит на себе их следы! Напротив, Публий Сципион думает, говорит и смотрит совершенно независимо, и его здравый ум позволяет ему без труда и особого изучения находить истину. Его разговор бодрит меня, как свежий воздух, который я вдыхаю, выходя из накуренного фимиамом храма. Я невольно вспоминаю, каким лакомством после всех наших яств показались нам хлеб и молоко, что недавно принес крестьянин.
— Следовательно, он обладает всеми хорошими качествами, свойственными детскому возрасту, — перебил Эвергет. — Если это все, что пленяет тебя в римлянине, то скоро твой маленький сын с успехом его заменит.
— Не скоро! Раньше он должен вырасти, сделаться мужчиной, настоящим мужем с головы до ног, вот это Публий! Я верю, нет, я знаю, что он не способен ни на какой низкий поступок, что он не лжет ни языком, ни взглядом, что он не умеет притворяться и не показывает чувства, которого нет.
— Зачем так пылко, сестра? Жар этот совершенно излишен. Ты знаешь, что я сегодня в нежном настроении, что тебе такое возбуждение вредно, а римлянин вовсе не заслуживает, чтобы ради него ты выходила из себя. Этот молодец осмелился смотреть на тебя, как Парис на Елену до похищения. Он пил из твоего кубка, и сегодня вечером, конечно, продолжал вести себя в том же духе. Однако час тому назад он был в городе мертвых, чтобы из мрачного храма Сераписа увезти свою возлюбленную в светлый храм веселого Эроса.
— Ты должен это доказать! — крикнула царица в сильном волнении. — Публий мой друг…
— А я твой брат.
— Но ты чаще доказываешь противное, и теперь снова с ложью и обманом!
— По-видимому, ты научилась у своего не признающего философии друга выказывать свое неудовольствие чрезвычайно естественно, но я, повторяю, нежен сегодня, как котенок…
— Эвергет — и нежен! — принужденно засмеялась царица. — Нет, ты только подкрадываешься, как кошка к птице, и своей мнимой кротостью прикрываешь коварный замысел. К сожалению, я к этому давно привыкла. Сегодня ты говорил с Эвлеусом, а он ненавидит и боится Публия, и мне кажется, что вы задумали покушение на него. Но если вы осмелитесь бросить ему хоть один камень на пути, тронуть хоть один волос на его голове, то я вам покажу, что и слабая женщина может быть страшна. Немезида и Эринии, самые страшные из богинь, женщины.
Последние слова Клеопатра проговорила, стиснув зубы, и погрозила брату своим маленьким кулачком. Но Эвергет оставался невозмутимо спокоен.
Потом он сделал к ней шаг, скрестил на груди руки и сказал самым густым басом своего низкого голоса:
— Или ты влюблена до смешного в этого Публия Корнелия Сципиона Назику, или рассчитываешь воспользоваться им и его знатным родством на Тибре против меня.
Нисколько не испугавшись страшного взгляда брата, но еще более возбужденная, она быстро возразила:
— До этой минуты только первое, может быть, имело основание. Ведь что такое мой супруг? Но если ты будешь продолжать, как начал, то я подумаю, нельзя ли будет воспользоваться его расположением…
— Расположением! — вскричал Эвергет и расхохотался так громко и нагло, что Зоя, подслушивавшая у дверей, тихо вскрикнула, а Клеопатра отступила на шаг. — Как ты, умнейшая из умных, ты, которая слышишь, как растет трава, и чувствуешь в Мемфисе запах дыма от пожара в Александрии, Сирии и даже Риме, как ты, дочь моей матери, могла влюбиться в широкоплечего молодца, точно дочь купца или работница! Поверь, что этому невежественному Адонису, который пользуется своим странным обращением и влиянием только для того, чтобы производить пожар в сердцах, так же мало дела до Клеопатры, как мне до глиняного сосуда. Ты хочешь воспользоваться им на берегах Тибра, но он тебя опередил и, благодаря тебе, сообщает сенату все, что происходит на Ниле. Ты мне не веришь, потому что никто не верит охотно тому, что умаляет значение его собственной личности, да и почему бы, действительно, ты стала мне верить? Я охотно признаюсь, что не стесняюсь солгать, если ложью надеюсь взять больше, чем прославленной правдой. Пусть она по учению твоего излюбленного Платона родственна земной красоте, обе часто одинаково бесполезны. Прекрасное и полезное едва в десяти случаях из тысячи согласуются друг с другом. Но пора, слышишь звук трубы? Если тебе нужны доказательства, что римлянин за час до прихода к тебе увез маленькую Гебу и поместил ее у ваятеля Аполлодора, то приходи завтра ко мне рано утром, после первого жертвоприношения. Ведь ты меня захочешь поздравить. Возьми также детей, я им приготовил подарки. Сегодня за ужином ты могла бы сама расспросить римлянина, но навряд ли он придет. Ночью Эрос дарит свои лучшие дары, а так как храм Сераписа запирается очень рано при заходе солнца, то Публий еще никогда не видел своей Ирены вечером. Могу ли я рассчитывать на твой приход с детьми утром?
Прежде чем Клеопатра успела ответить, опять послышался звук трубы.
— Это Филометр пришел за нами к ужину. Я предоставлю римлянину защищаться, хотя, несмотря на твои обвинения, я ему твердо верю. Сегодня утром я его серьезно спросила, правда ли, что он пылает страстью к прелестной Гебе, и он твердо это опровергнул. А когда я осмелилась усомниться в его чистосердечии, то услышала ответ, который сделал бы честь лучшему уму. Он относится к правде строже тебя. Быть правдивым, сказал он, не только красиво и справедливо, но и умно, потому что ложью можно достигнуть только маленьких выгод в нашей короткой жизни. Ложь — ночной туман, но с появлением солнца туман исчезает. Правда же — сам солнечный свет, и сколько бы его ни затемняли, он покажется снова. Особенно презренным в его глазах является то, что лжец сам не может не относиться с презрением ко всем, кто поступает так, как он. Тот, в чьих руках целое государство, не может быть всегда правдив, и я тоже часто не была правдива, но общение с Публием благостно уже тем, что заставляет смотреть на то, на что здесь закрывают глаза. Но если и этот человек окажется таким же, как все вы, то я пойду по твоему пути, Эвергет, и посмеюсь над правдой, — а вместо бюстов Зенона и Антисфена велю поставить Аристиппа и Стратона.
— Ты опять хочешь переставить бюсты философов? — спросил царь Филометр, входя в шатер и услышав последние слова царицы. — И Аристипп получит почетное место? Помоему, это справедливо, хотя он и учит, что нужно подчинять себе обстоятельства, а не им подчиняться. Конечно, сказать это легче, чем исполнить, а для царя почти невозможно. Нам приходится быть одинаково справедливыми и к греку, и к римлянину, и к самому Риму. При всем том желательно не оскорбить ревнивого брата, с которым разделяешь царство. Если бы всякий узнал, сколько приходится царю за день выслушать и отдать приказаний, тот не стремился бы к короне! Только полчаса тому назад кончил я свои дела, а ты, Эвергет, уже покончил со своими? На твою долю пришлось еще больше, чем на мою.
— У меня все было решено в один час, — небрежно ответил брат. — Мои глаза быстрее языка твоего чтеца, и мой приговор всего в трех словах, а ты диктуешь целые сочинения. Поэтому я завершаю раньше, чем ты успеешь начать, и тем не менее, если бы не было скучно, я мог бы перечислить тебе все дела за целый месяц со всеми подробностями.
— Я этого бы не мог, — скромно заметил Филометр, — но я знаю и восхищаюсь твоим быстрым умом и цепкой памятью.
— Видишь, я лучше гожусь в цари, чем ты, — засмеялся Эвергет, — ты слишком мягок и податлив для трона. Предоставь мне управление. Ежегодно я буду наполнять золотом твою казну, и ты вместе с Клеопатрой навсегда переселишься в Александрию и разделишь со мной мои дворцы и сады в Брухиуме. Кроме того, вашего маленького Филопатра я признаю своим наследником трона, потому что я не имею никакого желания связывать себя с женщиной на всю жизнь, раз Клеопатра принадлежит тебе. Это предложение смело, но подумай только, Филометр, сколько времени у тебя останется на музыку, споры с иудеями и на прочие твои удовольствия.
— Ты никогда не знаешь, как далеко можешь зайти в своих шутках, — перебила брата царица. — Во всяком случае у тебя уходит столько же времени на твои грамматические и естественно-исторические занятия, сколько у него — на музыку и ученые беседы с друзьями.
— Конечно, — подтвердил Филометр. — Тебя скорей можно причислить к ученым Мусейона, чем меня.
— Но разница между нами состоит в том, что я презираю До ненависти всех этих философов-болтунов и всю эту дрянь в Александрии, а в науку я влюблен, как в любовницу. Ты же лелеешь самих ученых, а до науки тебе мало дела.
— Оставим это, — попросила Клеопатра. — Я думаю, что вы еще ни разу не провели полчаса без того, чтобы ты, Эвергет, не затеял спора. Гости уже давно ждут, я хотела только еще… Что, Публий Сципион уже явился?
— Он прислал извинение, — ответил царь, почесывая голову попугая Клеопатры. — Коринфянин сидит внизу и знает, куда исчез его друг.
— Мы знаем, — насмешливо засмеялся Эвергет, глядя на сестру. — В гостях у Филометра и Клеопатры очень хорошо, но еще лучше у Эрота и Гебы. Ты очень побледнела, сестра! Не позвать ли Зою?
Клеопатра отрицательно покачала головой и молча опустилась на сиденье, откинув голову, как после сильной усталости.
Эвергет отвернулся и заговорил с братом о посторонних вещах, Клеопатра нервно чертила своим веером по белой шерсти ковра, задумчиво глядя вниз.
Сперва взгляд ее упал на ее богато украшенные каменьями сандалии, на изящные пальчики, на которые она всегда смотрела с удовольствием. Но сегодня их вид точно оскорбил ее. Повинуясь внезапному побуждению, она распустила ремни, сбросила сандалию с ноги, оттолкнула ее от себя и обратилась к своему супругу:
— Уже поздно. Мне нездоровится, можете ужинать и без меня.
— Исцелительница Исида, — воскликнул царь, подходя к Клеопатре. — У тебя болезненный вид. Не позвать ли врачей? Неужели это только твоя обыкновенная головная боль? Благодарение богам! Точно нарочно ты заболела сегодня. Мне так много нужно сказать, а главное, что мы еще ничего не решили с нашим представлением. Если бы только не эта злосчастная Геба!
— Она в хороших руках, — усмехнулся Эвергет. — Римлянин поместил ее в безопасное место, может быть, для того, чтобы завтра привести ее ко мне в благодарность за мой подарок — киренских коней… Как заблестели твои глазки, сестра! Конечно, от радости при такой приятной вести. Сегодня вечером, вероятно, они усердно разучивают ее роль к завтрашнему дню. Если же, вопреки ожиданиям, Публий окажется неблагодарным и оставит голубку у себя, то Гебу может представить красавица Таиса. Что ты думаешь, Клеопатра?
— То, что я запрещаю со мной подобные шутки, — гневно крикнула царица. — Никто меня не уважает и не имеет ко мне сострадания, а я страдаю ужасно. Эвергет издевается надо мной! Ты, Филометр, желал бы больше всего стащить меня вниз, чтобы только не расстроить пира и не испортить удовольствия! Если я умру от этого, то никому до этого нет дела.
Царица залилась слезами, а когда царь хотел ее успокоить, она с досадой его оттолкнула. Наконец, она отерла слезы и нетерпеливо повторила:
— Идите вниз, гости ждут!
— Сейчас, моя милая, — отвечал Филометр. — Мне нужно сообщить тебе кое-что интересное. Римлянин прочел тебе просьбу о помиловании начальника хрематистов и царского родственника Филотаса? Там же находятся тяжкие обвинения против Эвлеуса. Я готов был всем сердцем исполнить твое желание, но раньше чем послать декрет, я приказал просмотреть списки сосланных, и оказалось, что Филотас и его жена умерли полгода тому назад. Смерть решила это дело, и мне не удалось оказать Публию услуги, о которой он так горячо просил. Мне его очень жаль, также жаль и Филотаса, которого так ценила наша мать.
— Пусть их склюют вороны! — ответила царица, прислонившись головой к раме из слоновой кости, окружавшей мягкую спинку ее стула. — Еще раз прошу вас избавить меня от дальнейших разговоров.
Оба царя на этот раз повиновались ее приказанию.
Когда Эвергет протянул руку царице, она проговорила, опустив глаза и втискивая веер в шерсть ковра:
— Завтра рано утром я буду у тебя.
— После первой жертвы, — добавил Эвергет. — Завтра ты услышишь у меня кое-что, что тебя порадует. Я думаю, очень порадует! Возьми с собой также детей, этого я желаю в честь дня моего рождения.