Исаак Башевис-Зингер
Часть первая
Глава первая
1
Герман Бродер повернулся на бок и открыл один глаз. В полусне он спросил себя, где он — в Америке, в Живкове или в немецком лагере? В воображении он даже перенесся в тайник на сеновале в Липске. Все эти места перемешались в его памяти. Он, конечно, знал, что он в Бруклине, но слышал крики нацистов. Они тыкали штыками и пытались нащупать его, в то время как он все глубже и глубже зарывался в сено. Штык скользнул по его голове.
Ему понадобилось напряжение всей воли, чтобы окончательно проснуться. "Хватит!", — сказал он себе и сел. Было позднее утро. Ядвига уже оделась. В зеркале напротив кровати он увидел себя — вытянутое лицо, немного волос на голове, когда-то рыжих, а теперь желтоватых и с седыми прядями. Под кустистыми бровями голубые глаза, взгляд пронзительный и одновременно мягкий, узкий нос, впалые щеки, тонкие губы.
Герман всегда просыпался измотанным и растерзанным, как будто боролся всю ночь. Этим утром у него была даже шишка на лбу. Он потрогал ее. "Что это?", — спросил он себя. След штыка из сна? Эта мысль заставила его усмехнуться. Скорее всего, ночью, по пути в туалет, он стукнулся об угол дверцы шкафа.
"Ядвига!", — крикнул он заспанным голосом.
Ядвига появилась в двери. Это была полька с румяными щеками, курносым носом и ясными глазами; волосы ее, светлые, как лен, были собраны на затылке в узел, державшийся на одной шпильке. У нее были высокие скулы и полная нижняя губа. В одной руке она держала метелку, которой смахивала пыль, в другой — маленькую лейку. Платье ее имело узор из зеленых и красных ромбов подобный узор редко встречался в этой стране — а на ногах были поношенные тапочки.
Ядвига год после войны провела вместе с Германом в немецком пересыльном лагере и потом еще три года прожила в Америке, но до сих пор сохранила в себе свежесть и застенчивость польской деревенской девушки. Она не пользовалась косметикой. Она выучила всего несколько английских слов. Герману казалось, что она и сейчас пахнет Липском; в постели она благоухала камелией. Из кухни доносился запах вареной свеклы, свежей картошки, укропа и чего-то еще, что было связано с летом и землей и что он не мог бы определить и что напоминало ему о Липске.
Она посмотрела на него с добродушной укоризной и покачала головой. "Поздно уже", — сказала она. "Я постирала и сходила в магазин. Я уже завтракала, но могла бы поесть с тобой еще раз".
Ядвига говорила на польском деревенском. Герман говорил с ней по-польски или, иногда, на идиш, которого она не понимала; он приводил ей цитаты из Библии или из Талмуда — в зависимости от того, какое у него было настроение. Она всегда внимательно слушала.
"Красавица, который час?", — спросил он.
"Скоро десять".
"Ну, тогда я встаю".
"Хочешь чаю?"
"Нет, не обязательно".
"Не ходи босиком. Я принесу тебе тапочки. Я их вычистила".
"Опять? Кто же чистит тапочки?"
"Они совсем ссохлись".
Герман пожал плечами. "Чем ты их чистила? Дегтем? Ты как была, так и осталась крестьянкой из Липска".
Ядвига пошла к платяному шкафу и подала ему халат и тапочки.
Хотя она была его женой и соседи обращались к ней "миссис Бродер", она вела себя с Германом так, как будто они все еще жили в Живкове и она по-прежнему была служанкой в доме его отца, реба Шмуэля Лейба Бродера. Вся семья Германа была уничтожена. Герман выжил, потому что Ядвига спрятала его в своей родной деревне на сеновале. Даже ее мать не знала о тайнике. В 1945, после освобождения, Герман узнал от очевидцев, что его жену Тамару расстреляли, прежде отняв у нее детей, чтобы тоже убить их. Герман вместе с Ядвигой оставил Польшу и перебрался в Германию, где они попали в лагерь для переселенцев; потом, получив американскую визу, он женился на ней. Ядвига была готова перейти в иудаизм, но ему казалось безумием отягощать ее религией, чьим предписаниям он сам больше не желал следовать.
Долгое, опасное путешествие в Германию, плавание морем, на военном корабле, в Галифакс, автобусная поездка в Нью-Йорк настолько сбили Ядвигу с толку, что она до сих пор боялась одна ездить в подземке. Она никогда не удалялась от дома дальше, чем на два квартала. Да и желания ходить куда-то у нее не было. На Мермейд-авеню было все, что ей нужно — хлеб, фрукты, овощи, кошерное мясо (свинину Герман не ел), а еще иногда пара туфель или платье.
В те дни, когда Герман бывал дома, он ходил с Ядвигой гулять на пляж. Хотя он все время повторял, что ей ни к чему цепляться за него — он и так от нее не убежит! — Ядвига всегда крепко держала его под руку. Шум и крик оглушали ее; все прыгало и тряслось у нее перед глазами. Соседи уговаривали ее ездить на пляж вместе с ними, но после плавания из Германии в Америку океан внушал ей отвращение. Ей достаточно было взглянуть на прыгающие волны, и ее тут же выворачивало. Иногда Герман брал ее с собой в кафетерий на Брайтон-бич, но она не могла привыкнуть к поездам, которые с оглушительным воем проносились по городской железной дороге, и к свистящим автомобилям, мчавшимся в обе стороны, и к толпам людей, спешившим по улицам. На случай, если она потеряется, Герман купил ей брелок, в котором была бумажка с именем и адресом, но брелок не мог успокоить Ядвигу: она не доверяла всему написанному.
Само провидение, казалось, вознаградило Ядвигу переменой в ее жизни. Три года Герман полностью зависел от нее. Она приносила ему на сеновал пищу и воду и уносила его дерьмо. Всякий раз, когда Марианна, ее сестра, собиралась идти на сеновал, Ядвига забиралась по лестнице и предупреждала Германа, и он тогда забирался в пещеру, которую прорыл себе в сене. Летом, когда привозили свежее сено, Ядвига прятала его в погребе для картошки. Все это время она рисковала жизнью матери и сестры; если бы нацисты узнали, что она прячет еврея, они расстреляли бы их всех; возможно, они сожгли бы тогда и всю деревню.
Теперь Ядвига жила на последнем этаже дома с отдаваемыми внаем квартирами в Бруклине. У нее были две воистину королевские комнаты, коридор, ванная, кухня с холодильником, газовая плита, электричество и даже телефон, по которому Герман звонил ей, когда уезжал продавать книги. По делам Герман оказывался далеко от дома, но голос его всегда был рядом с ней. Когда у него бывало тяжело на душе, он пел по телефону ее любимую песню:
Коли будет у нас сын
Хвала Господу на небе!
Радостью душа полна
Хвала Господу на небе!
А на улице внизу
Колыбель в снегу застыла.
Раскачаем колыбель
Нашей песенкой веселой!
Если б был у нас наш сын
Хвала Господу несчастных!
Как бы радовались мы
Хвала Господу несчастных!
На твоих коленях
Больше не лежит он
Теплой, теплой шалью
Некого укрыть…
Все и получалось так, как в песне: Герман не хотел, чтобы Ядвига забеременела. В мире, где можно забрать у матери детей и убить их, у человека нет права еще раз заводить себе ребенка. Для Ядвиги квартира, которую ей подарил Герман, была возмещением за то, что он отказывал ей в детях. Квартира была подобна волшебному дворцу из тех историй, что рассказывали старые женщины в деревне, когда ткали лен или ощипывали перья. Нажимаешь кнопку на стене, и зажигается свет. Из крана течет и горячая вода, и холодная. Поворачиваешь ручку, и появляется огонь, на котором можно готовить. Была тут и ванна, в которой можно купаться каждый день и быть чистой и не иметь вшей и блох. А радио! Герман установил его на волну, на которой по утрам и вечерам шли передачи на польском, и комнату наполняли польские песни, мазурки, польки, а по воскресеньям священник читал проповедь, и еще были новости из Польши, попавшей под власть большевиков.
Ядвига не умела ни читать, ни писать. Герман писал за нее письма ее матери и сестре. Когда приходил ответ, написанный деревенским учителем, Герман читал его вслух. Иногда Марианна клала в конверт несколько зернышек или веточку яблони с листиком или маленький цветок — все это должно было напомнить Ядвиге о Липске в далекой Америке.
Да, здесь, в этой чужой стране, Герман был для Ядвиги мужем, братом, отцом и богом. Она любила его еще тогда, когда была служанкой в доме его отца. Живя с ним в чужих краях, она поняла, что была права, считая его стоящим и умным человеком. Он умел устроиться в мире — он ездил на поездах и автобусах; он читал книги и газеты и зарабатывал деньги. Когда у нее чего-то не оказывалось в доме, ей достаточно было сказать ему об этом — он шел и приносил, или вскоре приносил посыльный. В этом случае Ядвига подписывала квитанцию тремя маленькими кружочками, как он научил ее.
Однажды, 17 мая, в день ее именин, Герман принес ей двух птичек волнистых попугайчиков. Самец был желтый, а самочка голубая. Ядвига назвала их Войтысь и Марианна, в честь своего отца, которого она очень любила, и сестры. С матерью у нее не было хороших отношений. Когда отец Ядвиги умер, ее мать снова вышла замуж — за человека, который бил своих приемных детей. Ядвига вынуждена была оставить родной дом и работать служанкой у евреев.
Если бы только Герман почаще бывал дома или хотя бы каждую ночь ночевал тут — счастье Ядвиги было бы полным. Но он бывал в разъездах и продавал книги, зарабатывая деньги им на жизнь. Когда Герман уезжал, Ядвига, боясь грабителей, запирала дверь на цепочку; она не впускала даже соседей. Старухи, жившие в доме, говорили с ней на смеси русского, английского и идиш. Они вторгались в ее жизнь, они хотели знать, откуда она и кто ее муж. Герман предостерегал ее, говоря, чтобы она рассказывала им как можно меньше. Он научил ее отвечать по-английски: "Excuse me, I have no time".
2
Пока ванна наполнялась, Герман брился. Борода у него отрастала быстро. За ночь его лицо делалось шершавым, как терка. Он стоял перед зеркалом, вмонтированным в шкафчик аптечки — человек с легкими костями, чуть выше среднего роста, с узкой грудью, покрытой волосами, похожими на войлок, что лезет из прохудившейся кожи старого дивана или кресла. Он мог есть, сколько хотел, но всегда оставался тощим. У него были видны все ребра, а между шеей и плечами были глубокие впадины. Кадык ходил вверх и вниз словно сам по себе. Весь его вид выражал усталость и скуку. Бреясь, он принялся сочинять. Нацисты снова пришли к власти и заняли Нью-Йорк. Герман спрятался вот в этой ванной комнате. Ядвига замуровала дверь и так заштукатурила и закрасила ее, что она стала выглядеть как стена.
"Где тут сидеть? Вот здесь, на крышке унитаза. Спать я могу в ванной. Нет, слишком короткая". Герман бросил испытующий взгляд на кафельный пол. Достаточно ли тут места, чтобы вытянуться? Даже если он уляжется по диагонали, придется сгибать колени. Ну, по крайней мере у него здесь будут воздух и свет. В ванной было окно, выходившее на маленький задний двор.
Герман стал рассчитывать, сколько еды должна приносить ему Ядвига каждый день, чтобы он выжил: две-три картофелины, ломоть хлеба, кусок сыра, ложку растительного масла, иногда таблетку витамина. Это обойдется ей не больше, чем доллар в неделю — самое большее, полтора. У Германа будут тут несколько книг и писчая бумага. Если сравнивать с сеновалом в Липске просто роскошное место. В пределах досягаемости у него постоянно будет револьвер или даже пулемет. Если нацисты найдут тайник и придут арестовывать его, он встретит их градом пуль, а одну оставит себе.
Вода уже почти переливалась через край; ванная была полна пара. Герман быстро закрутил оба крана. Он был одержим своими снами наяву.
Едва он забрался в ванну, Ядвига открыла дверь. "Вот, возьми мыло".
"У меня есть кусок".
"Косметическое мыло. Понюхай. Три куска за десять центов".
Ядвига понюхала мыло и дала ему. У ней до сих пор были жесткие руки крестьянки. В Липске она работала, как мужчина. Она сеяла, косила, молотила, собирала картошку, даже пилила и колола дрова. Здесь, в Бруклине, соседки давали ей разные кремы, что бы смягчить кожу на руках, но руки оставались мозолистыми, как у рабочего. Икры у нее были мускулистые, твердые, как камень. Все остальное было женственным и мягким. Груди полные и белые; бедра круглые. Ей было тридцать три, но она казалась моложе.
С восхода солнца до той минуты, когда пора идти спать, она не отдыхала ни минуты. Она все время находила, что делать.
Дом стоял неподалеку от океана, но, несмотря на это, в открытые окна летели тучи пыли, и Ядвига мыла и терла, протирала и драила дни напролет. Герман помнил, как его мать хвалила Ядвигу за прилежание.
"Давай я тебя намылю", — сказала Ядвига.
Вообще-то говоря, он хотел побыть один. Он продолжал обдумывать во всех подробностях, как будет скрываться от нацистов в Бруклине. Например, окно: нацисты не должны обнаружить его; надо его замаскировать; но как?
Ядвига начала намыливать ему спину, руки, поясницу. Он не удовлетворил ее потребности в детях, и теперь он сам стал для нее ребенком. Она баловала его, она играла с ним. Всякий раз, когда он уходил из дома, она боялась, что он не вернется — исчезнет в сутолоке, в невероятных просторах Америки. Когда он возвращался, она воспринимала это как чудо. Она знала, что сегодня ему предстоит ехать в Филадельфию, где он останется на ночь, но пусть по крайней мере он позавтракает с ней!
Из кухни доносился аромат кофе и свежих булочек. Ядвига научилась печь точно такие булочки с маком, какие были в Живкове. Она выставляла на стол всевозможные деликатесы и готовила его любимые блюда: клепки, борщ с фрикадельками, пшенку с молоком, жаркое в мучном соусе.
Каждый день она подавала ему свежевыглаженную рубашку, нижнее белье и носки. Она так много хотела сделать для него, но ему было надо так мало. Он больше времени проводил в разъездах, чем дома. Ее жгло желание поговорить с ним. "Когда отходит поезд?", — спросила она.
"Что? В два".
"Вчера ты сказал в три".
"Чуть позже двух".
"А где этот город находится?"
"Филадельфия? В Америке. Где же еще?"
"Далеко отсюда?"
"В Липске это считалось бы далеко, а здесь — два часа поездом".
"Откуда ты знаешь, кто захочет купить книги?"
Герман задумался. "Я этого не знаю. Я ищу покупателей".
"Почему ты не торгуешь книгами здесь? Здесь так много людей".
"Ты имеешь в виду Кони Айленд? Люди приезжают сюда поесть поп-корн, а не почитать".
"А что это за книги?"
"О, всякие: как строить мосты, как похудеть, как руководить правительством. Тексты песен, рассказы, пьесы, жизнь Гитлера…"
Лицо Ядвиги сделалось серьезным. "Об этой свинье пишут книги?"
"О всех свиньях пишут книги".
"Ну-ну". И Ядвига ушла на кухню. Через некоторое время Герман последовал за ней.
Ядвига открыла дверцу клетки, и попугаи летали по кухне. Желтый, Войтысь, сел на плечо Германа. Он любил погрызть у Германа мочку уха и клевал крошки с его губ или кончика языка. Ядвигу всегда удивляло, насколько моложе, свежее и счастливее выглядел Герман после того, как принимал ванну.
Она подала ему теплые булочки с маком, черный хлеб, омлет и кофе со сливками. Она старалась как следует кормить его, но он ел кое-как. Он один раз откусывал от булочки с маком и откладывал ее в сторонку. Омлет он только попробовал. Конечно, его желудок ссохся во время войны, но Ядвига помнила, что и прежде он ел мало. У него всегда бывали из-за этого ссоры с матерью, когда он приезжал домой из Варшавы, где учился.
Ядвига озабоченно покачала головой. Он глотает, не прожевывая. И хотя времени у него еще много, он озабоченно смотрит на часы. Он сидел на краю стула так, как будто собирался вскочить. Глаза его, казалось, смотрели на что-то, что находилось за стеной.