-- Куда он выскочил, сукин этот мятежник?
Потом мы убегали и, оглядываясь, видели, как из нижних окон дома начинает выползать дым, а Лувиния все принималась на бегу рассказывать:
-- Сидит хозяин Джон на крыльце, а янки подъехали по клумбам и: "Скажи нам, браток, где тут мятежник Джон Сарторис живет". А хозяин Джон: "Чего?" -- и руку к уху приставил, и лицо такое сделал, как у дурачка, у дядюшки Фью Митчелла, а янки: "Сарторис, Джон Сарторис", а хозяин Джон: "Который? Чего который?" -- а когда уже видит, что у янки кончается терпеж, тогда: "А-а, Джон Сарторис. Так бы сразу и сказали". А янки ему: "Ах ты, олух тупорожденный!" -- а хозяин Джон: "Ты чего? Ты чего?" -- а янки: "Ничего! Показывай, где Джон Сарторис, пока самому тебе петлю на шею не накинул!" А хозяин Джон: "Сейчас, дай лишь обуюсь", -- и уходит в дом вприхромку, и бегом ко мне по холлу: "Лувиния -- сапоги и пистолеты. Береги мисс Розу и детей", и потом я на крыльцо иду, но я ж только негритянка. И янки: "Врет эта женщина. По-моему, то Сарторис и был. Езжай-ка глянь по-быстрому в конюшню -- не стоит ли там соловый жеребец"...
Но тут бабушка остановилась, повернулась, затрясла Лувинию за плечи:
-- Да замолчи! Замолчи! Ведь ясно же, что Люш им показал, где серебро зарыто. Зови Джоби. Быстрей!
Повернула Лувинию лицом к хибарам и шлепнула по спине -- в точности как отец повернул и шлепнул мою лошадь, когда, выскакав на холм, мы наткнулись на янки; а сама бабушка хотела кинуться обратно к дому, но тут уж Лувиния вцепилась и держит ее, а бабушка рвется бежать.
-- Нельзя ж туда, мисс Роза! -- Лувиния ей. -- Баярд, держи ее; помоги, Баярд! Они ж ее убьют!
-- Пустите меня! -- говорит бабушка. -- Зови Джоби! Люш показал им, где зарыто серебро!
Но мы держит ее; она сухонькая, легкая и крепкая, как кошка, но мы держим. Дым пошел теперь клубами, и шумит что-то или кто-то, а может, это общий звук от янки и пожара. И тут я увидел Люша. Идет из своей хибары -- за плечом пожитки, увязанные в пестрый платок, -- а за Люшем Филадельфия, и на лице у Люша то же выражение, что прошлым летом, когда он вернулся ночью от янки и мы с Ринго смотрели на него в окно хибары. Бабушка перестала вырываться.
-- Люш, -- проговорила бабушка.
Он остановился, как во сне; глянул глазами, нас не видящими -- или видящими что-то недоступное для нас. Но Филадельфия-то нас увидела и спряталась за спину Люша.
-- Я его удерживала, мисс Роза, -- сказала она, взглядывая на бабушку. -Бог мне свидетель, удерживала.
-- Люш, -- сказала бабушка. -- И ты с ними уходишь?
-- Да, -- сказал Люш, -- ухожу. Меня освободили; сам Господень ангел провозгласил меня свободным и генерала дал, что поведет через реку
Иордан{22}. Я больше не принадлежу Джону Сарторису; я принадлежу себе и Богу.
-- Но серебро ведь принадлежит Джону Сарторису, -- сказала бабушка. -- По какому же праву ты отдал его?
-- Вы право спрашиваете? -- ответил Люш. -- Где Джон Сарторис? Он пускай приходит спрашивает. А Бог его спросит, кто ему давал право меня подневолить. Пускай тот, кто меня зарыл во тьму кромешную, спрашивает, по какому праву меня откопали на волю.
Люш говорил не глядя -- он и не видел нас, по-моему. И пошел мимо нас.
-- Бог свидетель, мисс Роза, -- сказала Филадельфия. -- Я удерживала. Одерживала.
-- Не уходи, Филадельфия, -- сказала бабушка. -- Пойми же, он ведет тебя на страдания и голод.
Филадельфия заплакала.
-- Я знаю. Знаю, не может то быть правдой, что ему насулили. Но он муж мне. И, значит, надо идти с ним.
Они пошли дальше. Вернулась Лувиния, встала позади нас вместе с Ринго. Медленно клубился желтый дым, и закат подкрашивал его своей червонной медью -- такой цвет бывает у облачка пыли, взбитой ногами путников, -- и дым, всклубясь дорожной пылью, восходил затем ввысь, повисал, чтоб раствориться в небе.
- Сволочи, бабушка! -- вырвалось у меня. -- Сволочи янки!
И мы все трое -- бабушка, и я, и Ринго -- закричали вместе:
-- Сволочи! Сволочи! Сволочи!
РЕЙД
1
Записку эту бабушка написала красно-лиловым соком лаконоса.
-- Ступайте с ней прямо к миссис Компсон и прямо возвращайтесь домой, -сказала бабушка. -- По пути нигде не останавливайтесь.
-- Пешком то есть? -- сказал Ринго. -- Вы хотите, чтоб мы топали пешком все четыре мили в Джефферсон и потом обратно, а эти две лошади чтоб стояли даром на дворе?
-- Они не наши, -- сказала бабушка. -- Я их должна сберечь и возвратить.
-- Это называется у вас беречь -- отправляться на них незнамо куда и на сколько... -- сказал Ринго.
-- Чтоб выпорола, захотел? -- сказала Лувиния.
-- Нет, мэм, -- сказал Ринго.
Придя в Джефферсон к миссис Компсон, мы отдали ей записку, взяли шляпку, зонтик и ручное зеркальце и воротились домой. Днем повозку смазали, а вечером после ужина бабушка, опять макая перо в ягодный сок, записала на бумажке: "Полковник Натаниэль Дж. Дик, ...и кавалерийский полк из штата Огайо", сложила бумажку и булавкой прикрепила к платью изнутри.
-- Теперь уж не забуду, -- сказала она.
-- А забыли б, так эти озорники вам напомнили бы, -- сказала Лувиния. -Уж им-то не забыть, как он вошел как раз вовремя, не дал солдатам выхватить их из-под вашей юбки и приколотить к конюшенным воротам, как две шкурки енотовых.
-- Да, -- сказала бабушка. -- А сейчас всем в постель.
Мы жили теперь у Джоби; к потолочной балке прибили одним краем стеганое красное одеяло, поделив хибару на две комнатки. Рано утром Джоби подал повозку; бабушка вышла в шляпке миссис Компсон, поднялась на сиденье и велела Ринго раскрыть над ней зонтик, а сама взяла вожжи. Тут все мы повернули головы к Джоби; он засовывал в повозку, под одеяла что-то железное -- остаток трофейного ружья, несгоревший ствол, который мы с Ринго нашли на пепелище.
-- Что это? -- спросила бабушка. Джоби не поднял глаз.
-- Увидят -- дуло высунулось, и подумают, ружье чин чином, -- сказал Джоби.
-- И что же дальше? -- сказала бабушка.
-- Я пособляю, как могу, чтоб серебро вернуть и мулов, -- сказал Джоби, ни на кого не глядя.
Лувиния молчала. Они с бабушкой только смотрели на Джоби. Помедлив, он убрал ружейный ствол из повозки. Бабушка подняла вожжи.
-- Возьмите с собой Джоби, -- сказала Лувиния. -- Хоть кучер будет.
-- Нет, -- сказала бабушка. -- Разве ты не видишь, что у меня и без того достаточно забот?
-- А вы останьтесь, а поеду я, -- сказала Лувиния. -- И добуду вам их.
-- Нет, -- сказала бабушка. -- Ничего со мною не случится. Я выспрошу, где полковник Дик, найду его, затем сундук в повозку, а Люш при мулах -- и вернемся все домой.
Тут Лувиния повела себя точь-в-точь как дядя Бак Маккаслин в то утро нашего отъезда в Мемфис. Держась за колесо и глядя на бабушку из-под полей отцовой старой шляпы, она закричала:
-- Не тратьте вы время на всяких полковников! Велите неграм, чтоб прислали Люша к вам, да велите ему отыскать сундук и мулов, да отколотите его после! -- Повозка тронулась; Лувиния сняла руку с колеса и пошла рядом, крича бабушке: -- Зонтиком! Обломайте об него весь зонтик!
-- Хорошо, -- сказала бабушка.
Едем по двору, миновали пепелище с торчащими трубами; мы с Ринго нашли там и механизм от наших высоких стоячих часов. Солнце восходит, отсвечивая от труб, и между ними виднеется Лувиния -- стоит у хибары, глядит на нас из-под руки. Позади нее Джоби и держит ствол ружья. Янки снесли ворота начисто; а вот мы уже на дороге.
-- Хотите, сяду править? -- сказал я.
-- Править буду я, -- сказала бабушка. -- Лошади не наши.
-- Да на них последний янки глянет и поймет, что им невмоготу и при пехоте тащиться, -- сказал Ринго. -- И хотел бы я знать, какой кучер может этим клячам повредить -- разве такой, что уж не сможет их и на ногах удержать, и лягут посередь дороги, чтоб собственная переехала повозка.
Ехали дотемна; свернувши в сторону, заночевали. На заре опять тронулись в путь.
-- Дайте-ка сменю вас, -- сказал я.
-- Править буду я, -- сказала бабушка. -- Лошади мной взяты.
-- Если устал без дела, можешь зонтик подержать, -- сказал Ринго. -- Моя рука роздыха просит.
Я взял зонтик, и Ринго лег на дно повозки, надвинул шляпу на глаза.
-- Разбуди, когда подъезжать станем к Хокхерсту, -- сказал он. -- Чтоб издаля мне разглядеть железную дорогу, про какую рассказываешь.
Так он и ехал все последующие шесть дней -- спал в повозке, лежа на спине и прикрыв шляпой глаза, или в очередь со мной держал зонтик над бабушкой, не давая мне уснуть своими разговорами о железной дороге, которую сам он ни разу не видал и которую я видел в то Рождество, когда гостил в Хокхерсте. У нас с ним вечно состязание. Мы почти в точности ровесники, и, по мнению отца, Ринго сообразительней меня, -- но для нас это так же мало имеет значения, как и разница в цвете нашей кожи. Значение имеет для нас то, что один из нас сделал или повидал такого, чего другому еще не привелось, -- и с того Рождества я обогнал Ринго, поскольку повидал железную дорогу, паровоз. Поздней, однако, я уразумел, что не только в том был смысл железной дороги для Ринго: она была как символ общего порыва (увиденного нами лишь под конец пути и понятого не сразу). Самого Ринго тоже словно бы влекло, тянуло что-то, и железная дорога, мчащийся паровоз олицетворяли эту тягу, уже бурно охватившую его народ, -- этот порыв безотчетный и темный -темней, чем кожа негритянская, -- и влекущий вослед за иллюзией, грезой, яркой и расплывчато-неясной, ибо не было в наследии народа, в памяти даже старых стариков ничего такого, что бы позволило им четко сказать людям: вот, мол, что мы там обрящем; и Ринго и других влекло что-то неведомое им, но осязаемое -- гнал один из тех импульсов, необъяснимых и неодолимых, какие возникают у народов временами и заставляют сняться с места, отринуть привычность и обжитость дома, земли, -- налегке и слепо устремясь куда-то на свет надежды и фатума.
Мы ехали; ехали медленно. Или, может быть, так нам казалось оттого, что местность пошла словно совсем необитаемая; во весь тот день мы и жилья не видели ни одного. Но я молчал, не задавал вопросов, и бабушка молча сидела под зонтиком, в шляпке миссис Компсон, и лошади шли нога за ногу, так что даже поднятая нами пыль опережала нас; наконец, и Ринго привстал, сел, огляделся.
-- Мы не на той дороге, -- сказал он. -- Никто тут и не ездиет и не живет.
Но немного погодя холмы кончились, дорога легла ровно, прямо; и Ринго вдруг воскликнул:
-- Глянь-ка! Вон они опять -- едут отымать наших кляч!
Тут и мы увидели вдали на западе это облако пыли -- но ползущее медленно и, значит, не конницей поднятое, -- а затем дорогу нашу под прямым углом пересекла дорога большая, широкая, протянувшаяся на восток струной, как железная дорога в Хокхерсте, где мы с бабушкой гостили в то довоенное Рождество; и я внезапно вспомнил.
-- Эта дорога -- на Хокхерст, -- сказал я. Но Ринго не слушает, глядит на дальнее облако пыли, и лошади встали, понурив головы, и наша пыль снова опередила нас, а пыльное облако медленно движется с запада.
-- Вы что, не видите -- это ж они! -- кричит Ринго. -- Съезжайте с дороги скорей!
-- Это не янки, -- отвечает бабушка. -- Янки уже здесь побывали.
Тут и мы с Ринго увидели пепелище, такое ж, как наше, и три трубы стоят над пеплом, а за сгоревшим домом из хибары смотрят на нас белая женщина и ребенок. Бабушка поглядела на облако пыли, затем на пустынную широкую дорогу, легшую на восток.
-- Да, нам сюда ехать, -- произнесла бабушка.
И мы поехали этой дорогой. Казалось, едем еще медленней, чем раньше, а за нами, на западе, движется пыльное облако, а по обе стороны от нас -сожженные дома, и хлопкосклады, и обрушенные заборы, и белые женщины с детьми (негров мы ни одного за все дни не увидели) глядят на нас из негритянских хибар, где живут теперь, как и мы сами; и мы проезжаем, не остановившись. И бабушка говорит:
-- Бедные. У нас так мало, что нечем и поделиться с ними.
На закате мы съехали с дороги на ночлег; Ринго оглянулся.
-- А пыли той не видно, -- сказал он. -- От конных она или от пеших, а осталась назади.
Мы все трое спали эту ночь в повозке. Не знаю, в котором часу, но я проснулся отчего-то неожиданно. Бабушка не спит, сидит уже. Голова ее видна мне на фоне звезд и веток. И вот мы уже все трое сидим в повозке, насторожив уши. А по ночной дороге идут люди. На слух, человек пятьдесят их; шаг тороплив, и какой-то бормоток прерывистый. Не то чтобы песня; песня звучала бы громче. Просто как бы напевно-бормотливый шум и частое дыхание, и шаги спешат, шуршат по толстому ковру пыли. И женские голоса различимы средь них, и вдруг я почуял их запах.