Но и там не мог найти себе места. Сладкая тайна мучила меня, душа разрывалась от противоречивых чувств: хотелось одному владеть бахчой, но как утерпеть и не похвастаться находкой? И тогда я вспомнил Юру Демидова, моего соседа. Это был болезненный и добрый мальчик. Когда у меня умерли отец и мать, Юра сочувствовал мне и отдал все свои игрушки. Как же не открыть ему свою тайну? Ведь если подумать хорошо, я могу вылечить его своими кавунами и дынями!
Юра подметал веником двор, когда я поманил его из-за сарая:
— Юрка, бегом ко мне!
— Иду, — сказал он, прислонил веник к стене хаты, и мы укрылись за сараем.
— Юрка, хочешь я тебя вылечу?
— Как?
— Иди за мной.
— В больницу, что ли?
— Я тебе такую больницу покажу, что рот разинешь… Пригнись и ступай за мной, только осторожно, а то раздавишь…
Озадаченный моим таинственным поведением, Юра старался в точности исполнять мои приказания.
— Нагнись, чтобы нас никто не видел, — прошептал я, и мы поползли в зарослях лебеды на четвереньках.
Когда я приподнял привядший на солнце лист лопуха и открыл самый большой кавунчик, Юра даже слова не мог выговорить от радости и воскликнул:
— Ух ты!..
— Теперь садись и слушай. Сейчас я начну тебя лечить, и ты во всем мне подчиняйся…
Бережно, чтобы не повредить плети, я оторвал самую крупную желтобокую дыню, разломил ее ударом о коленку и большую часть отдал другу:
— Ешь…
— Да ты что… — не то удивленно, не то виновато прошептал Юра.
— Ешь, тебе говорят… Это лекарство.
Юра в нерешительности молча смотрел на меня. И тогда я откусил от своей половинки дыни, жуя, зажмурился и застонал от удовольствия. Лишь тогда он несмело последовал моему примеру, ел не спеша, а я ждал. Потом отдал ему и свою половинку дыни и подождал, пока он ее прожует.
— Ну, съел? — спросил я, стараясь быть строгим.
— Съел.
— Теперь три раза повернись, дунь, плюнь и скажи: «Чур меня, не буду болеть!»
Исполняя мое колдовство, Юра нечаянно наступил на кавунчик и раздавил его. До слез огорчился он и стоял, не зная, как оправдаться.
— Ничего, — успокоил я друга. — Все равно его полагается съесть, так велел доктор.
Добрые глаза Юры светились радостью, в них загорелась святая вера в меня и мое колдовство. Я же мог поспорить с кем угодно и на что угодно, что его бледное, с нездоровой желтизной лицо зарумянилось. Значит, дело шло к выздоровлению. Значит, я правильно сделал, что придумал лечить друга. И вылечил — вот как здорово получилось!
Раздавленный кавунчик оказался белым, с крохотными и тоже белыми семечками. Зато он был немыслимо сладким.
— Ну, легче стало? — спросил я.
— Вроде легче…
— А ты не верил… Моя бахча волшебная, а дыни — заговоренные.
Я взял Юру за руку и пощупал ее выше локтя:
— Видишь, у тебя даже мускулы стали твердыми. Завтра съешь вот этот красный помидор и совсем вылечишься…
Мы укрыли листьями лопуха свою счастливую бахчу и на цыпочках удалились с Грязной. Мы решили подождать, когда кавунчики подрастут. Но, наверно, на свете нет большего мучения, чем ожидание, если ждать нет сил. Мы снова вернулись на Грязную, легли в густом бурьяне на землю и стали ждать.
Казалось, кавунчики и дыни подрастали у нас на глазах, и мы заспорили.
— Вот этот кавун стал больше, — уверял я.
— Не выдумывай…
— Давай смеряем.
— Не надо.
Притаившись в густых зарослях лебеды и колючек, опьяненные медовыми запахами и нашей чудесной тайной, мы любовались своей находкой.
— Погляди, какие красивые, — шепотом говорил я, разводя в стороны стебли лебеды, чтобы кавунчики были виднее.
— И сладкие… Я таких сроду не ел.
— Теперь мы с тобой богатые.
— Ага…
— Богаче торговцев, что на базаре.
— Богаче…
— Сорвем еще один?
— Не надо…
— А как я тебя лечить буду?
— Жалко, пускай растут.
Надо было до конца выдержать строгую роль доктора, и я сорвал самый крупный кавун. Он оказался таким сладким, что мы съели его вместе с семечками и кожурой. Я даже хвостик пожевал, и он был сладкий!..
Но недолго длилось наше счастье. Все-таки нас выследили, а может быть, случайно кто-то набрел на бахчу, только ботву выдрали с корнем, плети растоптали, а все наши кавунчики и дыни исчезли.
Горевали мы отчаянно. Но потом я подумал — не в бахче счастье, а в том, что мое волшебное лекарство помогло! Мы, как и прежде, были счастливы любовью друг к другу, и дружба наша стала еще крепче. А жизнь поделилась с нами простой мудростью: чтобы быть счастливым, не надо быть богатым. Подари кому-нибудь хоть маленькое счастье — и сам станешь счастливым.
Добро души — самое надежное твое богатство.
Можно было удивиться, какой страстной была ненависть у петуха ко мне. Казалось, у него не было другой цели, как мстить мне за унижение перед подругами. Он жадно искал меня повсюду, а найдя, спешил подать знак курочкам, чтобы прятались, потому что сам он выходит на бой кровавый…
Первым капитулировал я. Надо было помириться с Петькой, успокоить его, доказать, что я не такой уж плохой человек, а всего лишь неудачный экспериментатор. К тому же я понял, что петух наш вовсе не был злюкой. Просто он оберегал своих невест, и его рыцарскому сердцу казалось, что я могу их обидеть.
Я стал обдумывать план перемирия, и начал издалека, исподволь подкармливать курочек, ласково подзывая их сквозь штакетник. Куры сбегались, но Петька даже захлебывался от гнева, сердито бормотал — не велел брать моих «подачек». На меня же бросался с новой яростью, и в горле у него клокотало.
Так и не удалось «умаслить» Петьку. Мои угощении он отвергал как явный подхалимаж и отгонял кур.
Дальше — больше.
За нашим домом начиналось колхозное поле с объезжей дорогой, укатанной колесами самосвалов. Однажды по дороге к дому двигался бульдозер на гусеничном ходу. Он был таким тяжелым, что земля дрожала. Куры в панике бросились врассыпную, а Петька колебался одно лишь мгновение, словно хотел разглядеть, что за чудище приближается к курятнику. В следующую секунду он бросился навстречу бульдозеру, подлетел к самой кабине водителя и ударил шипами в стекло. Водитель опешил, затормозил машину и, открыв дверцу, крикнул: «Ты что, окаянная душа, в суп захотел?»
Бульдозер двинулся дальше, а Петька, должно быть, смекнул, что хватил через край, и в смущении начал ласково успокаивать своих подружек.
В доме хозяина стали открыто поговаривать, чтобы отрубить голову графу Кукареке. Я вступился за него — жалко было губить жизнь этакому красавцу.
Неизвестно, чем бы закончилась история, если бы Петька сам не определил свою судьбу и не защитил себя так, что о нем заговорила вся деревня.
На рассвете лисица подкопала под курятником нору и утащила двух куриц. Тут и отличился Петька. Он помчался следом за лисой, настиг ее у оврага и смело кинулся в бой. Лиса отпустила кур и занялась петухом. Началась смертельная схватка. В деревне все еще спали, и, наверно, один коршун, круживший в небе, видел, как шла та неравная битва.
Лисе досталось крепко, иначе она не бросила бы кур и не пустилась наутек в лес. А граф Кукарека, весь в крови, без единого пера в роскошном своем хвосте, с волочившимся по земле крылом, шатаясь, победно возвращался к дому. Временами он останавливался, чтобы привстать на цыпочки и огласить окрестность ликующим и победным возгласом — кукареку!
Когда обнаружили подкоп, в доме поднялся переполох. Полузадушенных кур нашли на опушке леса. Одна была еще жива, вернее еле жива, поэтому пришлось ей помочь отбыть в лучший из миров, поскольку от нее было мало толку.
Соседи сбежались поглядеть на Петьку. И это был его звездный час! Хвалили петуха на все лады, старались помочь — кто блюдце воды принес, кто стал крыло перевязывать. К нему относились с таким уважением, какого не испытал, наверно, ни один петух за всю петушиную историю от Адама до наших дней. Еще не бывало, чтобы петух вышел победителем в сражении с лисицей.
Говорят: раны победителя заживают быстрее, чем раны побежденного. И скоро Петя уже ходил с курочками в прилегающих к дороге посевах пшеницы, купаясь в ее золотых колосьях и в собственной славе.
Так бесславно закончился мой эксперимент, но польза от него была, и притом немалая. В душе я благодарил Петю за науку. Во-первых, он показал, каким должен быть настоящий мужчина. Во-вторых, и это главное, он убедил всех нас, что свобода несовместима с насилием и что слепым подчинением, слабостью воли можно утвердить только рабство, воспитать труса. Свобода же завоевывается в битвах, и борьба за нее не ведает страха.
ЛИСИЧКИНА МАМА
С детского садика мы учим своих малышей, что лиса «плутовка», что она «хитрая обманщица», «зловредная хищница». А я знаю, что лиса умница, и если ворует в деревне кур, то лишь от нужды: детишек-лисят кормить надо.
Вот какая история приключилась с лисичкой в одной подмосковной деревне.
Ранней весной, когда снег еще не сошел, у моих дачных хозяев лиса утащила курицу. Когда обнаружили пропажу, а потом увидели дыру под сараем, каких только проклятий не сыпалось на голову несчастной лесной жительницы. Кончились разговоры тем, что хозяин подпоясался охотничьим патронташем, снял со стены ружье и мрачно пообещал:
— Не я буду, если сегодня не порешу ее…
И пошел к лесу.
Глядя на его широкую качающуюся спину, налитую здоровьем и силой, я от души желал ему неудачи. Я представил себе, как в редких весенних зарослях притаилась в норе лисичка-мама, худая, изморенная голодом, с тоскливым взглядом совсем не хитрых, а вечно озабоченных глаз, как тревожно колотится ее сердечко от неясного предчувствия беды. И не знает мама, как спасти своих лисят, у кого попросить защиты… Мне легко было представить себе подобную грустную картину, потому что не далее как прошлой весной сам встретил на лесной тропинке лисичку — эту ли самую, что утащила теперь курицу, или другую. Она была до того тощая, с облезлой шерстью, что я поначалу принял ее за кошку, которая пришла в лес поохотиться за птичками. Я шел по тропе, когда недалеко впереди из зеленых зарослей вышла лиса. Увидев меня, она замерла и несколько мгновений стояла подняв лапу и не двигаясь. Она внимательно смотрела на меня, но, убедившись, что я не опасен, спокойно пошла вперед, даже не оглянувшись в мою сторону. Потом нырнула в кусты, и я ее больше никогда не видел…
И вот пришла новая весна, а с нею пора новорожденных лисят. Жалобно скуля, они окружили мамку и просят есть, до боли, до изнеможения сосут ее отощавшие пустые соски.
С тяжелым сердцем я прислушивался: не раздастся ли выстрел в лесу. И когда хозяин вернулся ни с чем, сердито швырнул на землю напрасно убитую сойку и повесил на стену ружье, у меня отлегло от сердца.
Однако я понимал: радость моя преждевременна. Хозяин на том не успокоится, и гибель лисички неотвратима. Чтобы попытаться отдалить ее горький час, я решил подкармливать лису, чтобы не бродила ночами по деревне и не попала под выстрел.
Начал я свою операцию в сумерки: завернул в бумагу кусочки хлеба, две вареные картофелины и куриные кости. Все это я тайком отнес на опушку, где когда-то встретился с лисой. Там лежал большой камень — валун, и я разложил на нем свои угощения.
Утром я раньше обычного вышел на прогулку: томило любопытство, нашла ли мой корм лисонька? К радости своей, увидел я разбросанные кости, клочки замасленной бумаги, хлеб и картошка исчезли. Как же была голодна моя лесная красавица, коль так старательно обсосала каждую косточку. Ну конечно же, она большую часть добычи отнесла лисятам — это было заметно по рассыпанным крошкам и следам.
Вечером я повторил операцию «ужин». И снова не нашел на камне ни крошечки из моих угощений — лишь валялись обрывки газеты.
Так продолжалось несколько дней. По примятой траве я замечал, что лисичка стала приводить на опушку своих детей, которые подросли и бегали за мамкой. Так и хотелось представить себе: выйдет осторожно из чащи лисичка-мать, чутко прислушивается к звукам уходящей ночи, потом подает знак лисятам, замершим в кустах, и те, обгоняя друг друга, головастые и лопоухие, с белыми кисточками на хвостах, спешат к заветному камню… С первыми петухами лиса уводит детей в чащу — до следующей ночи.
Неотложные дела заставили меня уехать в Москву, и я два дня не ходил к лесной опушке. Вернувшись на дачу, я был разбужен ночью странным шорохом под дверьми. Я поднялся, приоткрыл занавеску на веранде, но в серых предутренних сумерках ничего не увидел. Однако ощущение, что кто-то приходил ко мне, не исчезало. Правда, был у меня приятель Филька, живший на соседней сосне дятел, который повадился по ночам пить из корыта, что стояло возле крыльца. Все же чутье подсказывало, что не дятел Филька, а кто-то другой навестил меня прошедшей ночью.