А Пашка Огонь лежал среди обломков мебели, обливаясь кровью. Он зажимал рукой рану, но кровь сочилась сквозь пальцы, текла по разорванному рукаву.
Упал боевой дух защитников. Малыши при виде крови в ужасе разбежались. Мадмазель Таранка сложила руки на груди и приготовилась принять смерть. Но бандиты почему-то молчали, прекратили штурм дома. Вдали послышалась перестрелка. В разбитом окне показался Мишка Аршин и радостно закричал:
— Хлопцы, выходите, наши пришли!
Немало времени и труда потребовалось красногвардейцам, чтобы разобрать баррикаду и войти в дом.
Председатель ревкома стоял над раненым братишкой, окруженным приютскими детьми. Разговаривая каждый на своем языке, малыши плакали, но уже не от страха, а от жалости к благородному и грозному своему защитнику — мсье Пашке.
А он, шахтерский сын, лежал бледный от потери крови. Мадмазель Таранка примчалась с пузырьком йода, с бинтом, опустилась перед пим на колени и, осторожно перевязывая рану, лопотала что-то матерински ласковое. Может быть, она восхищалась Пашкиной волей или выражала удивление, почему этот бедный русский мальчик шел на смерть за них, совсем чужих ему людей? А может, она разговаривала с собой и уже не ругала «варварскую страну» Россию, а благодарила ее… Кто знает, что говорила воспитательница детского приюта, только, закончив перевязку, она склонилась над Пашкой и легонько погладила теплой ладонью его высокий бледный лоб.
Пашка лежал закрыв глаза, а доблестное его воинство, изорвавшее в бою и без того драную одежонку, стояло над своим командиром в молчаливой верности.
— Расстелите на полу шинель, понесем его на руках, — сурово проговорил Петр.
Пашка открыл глаза, поглядел на всхлипывающую Верку, на столпившихся приютских ребятишек, узнал брата и глубоко вздохнул.
— Ну, что хочешь сказать, баламут?
— Петро, ты им здесь коммуну сделай, — сказал Пашка, передохнул и продолжал: — Коммуну устрой международным детям, чтобы они не играли на музыке «Боже, царя храни»…
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Сашко не знал всех слов этой красивой песни, которую часто пел его погибший друг, но он любил эту непонятную, чем-то удивительную и трогающую за душу песню, он чувствовал сердцем волшебную силу ее слов, и перед ним вставал благородный облик товарища, чья могила, вырытая шашками, осталась за дальним курганом.
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Сашко Сулим был в эскадроне запевалой. Он знал много песен маршевых, боевых, развеселых, но такой необыкновенной, чем-то похожей на молитву, какую пел Ваня Радченко, не слыхал никогда. Но нет разведчика в живых. Осталась после него простреленная гитара. Теперь ее струны не звенели, а, казалось, жалобно вскрикивали, когда кто-нибудь из конников привьючивал ее к седлу.
Командир Чалый приподнялся с земли, скрипнув кожаными ремнями, перепоясавшими крест-накрест богатырскую грудь, окинул взглядом степь и сказал с улыбкой:
— Весна… Хороша наша степь шахтерская, а приходится уходить. Только Иван остается… Ничего, нехай знает белая кость: все равно не царствовать ей над рабочим людом! Погиб отец — сын встанет на его место, упадет сын — мать возьмет винтовку. Никому не победить революционного народа.
Командир был человеком сурового нрава, говорить не умел и не любил, да, видно, запала и ему в сердце эта песня.
Сашко пружинисто вскочил, отряхнул щегольские, обшитые кожей галифе и сказал:
— Хватит! Мертвым слава, а живым думать за жизнь. Правильно я мыслю, товарищ командир?
— Правильно! Обойди посты.
Не успел Сашко подняться на вершину кургана, как навстречу ему из-за кустов вышли двое: часовой вел какого-то паренька, обутого в тяжелые, большие сапоги. На стриженой голове пленного неуклюже торчала серая солдатская папаха явно белогвардейского происхождения: даже след от кокарды был заметен. Передавая лазутчика Сашко Сулиму, часовой объяснил:
— С «Марии» пришел. В эскадрон просится. Видать, белые подослали.
Сулиму с первого взгляда не понравилось нежное, с тонкими стрелками бровей лицо задержанного. «Контра», — решил он про себя и представил, как сейчас командир будет допрашивать этого гимназистика или кадета. Сашко сам немало отправил таких к господу богу на жительство. Стоит только поприжать, и сразу заклацает зубами от страха.
Сашко вынул клинок, блеснувший на солнце.
— Если шпион, я с тобой лично разговаривать буду.
— А если не шпион? — спросил пленный и усмехнулся. Такого нахальства Сашко не ожидал.
— Руки выше, гад! Иди не разговаривай! Секану шашкой, и понесешь свою голову под мышкой, как астраханский арбуз.
— Не кричи, не испугаешь, — огрызнулся тот и, не оборачиваясь, зашагал с горы.
Сашко держал наперевес обнаженный клинок.
Бойцы эскадрона всполошились. Семен Чалый, закуривая, внимательно глядел из-под густых бровей на странно одетого паренька.
— Веселей шагай! — покрикивал Сашко, задетый вызывающим спокойствием пленного, и, чтобы рассмешить бойцов, слегка кольнул пленного клинком в причинное место.
Когда лазутчика подвели, командир спросил:
— Ты кто такой?
— Человек.
— Гм… а я думаю, что за телка ведут… Ну, рассказывай, если ты человек, кто такой, откуда?
— Прими в эскадрон. Я с шахты «Мария», у меня батька с матерью шкуровцы зарубали.
Бойцы, столпившиеся вокруг, молча слушали. Не так легко провести их или разжалобить. Слишком суровое время настало, чтобы верить на слово.
— Опусти руки, — разрешил Чалый. — Говори толком: кто ты?
— Шахтер.
За спиной командира послышался смех. Черные глаза пленника вспыхнули точно угли:
— Чего зубы скалите? Говорю — шахтер!
На этот раз все бойцы рассмеялись.
— Обыщите его, — подсказал Сашко. Задержанный оттолкнул бойца.
— Отойди, сам обыщусь.
— Как же ты через фронт прошел, да еще днем? — спросил Чалый.
— Я где хочешь пройду, — самоуверенно проговорил паренек и вытащил из-под ситцевой рубахи длинный черкесский кинжал.
— На! — сказал он, отдавая бойцу оружие.
— А что у тебя еще есть? — спросил Чалый.
— Кое-что найдется, — отозвался тот, доставая из кармана гранату, за ней другую. Все это он положил на траву к ногам Чалого, прибавил обойму винтовочных патронов и недоеденный сухарь.
Командиру явно нравился этот ершистый подросток.
— Все?
— Все.
— Где оружие взял?
— У белых. Когда они спать легли, я хату поджег.
— Чью хату?
— Свою. Вместе со шкуровцами…
Сашко, с недоверием следивший за рассказом, сердито стукнул ножнами шашки по земле.
— Брешет, гад.
— Сейчас узнаем, — сказал командир и, присаживаясь на корточки, стал разбирать и разглядывать оружие паренька.
— Нехай руки покажет, если шахтер, — предложил Сашко.
— На, смотри, — с неожиданной злостью проговорил пленный и поднес грязные ладони к лицу разведчика.
— Отойди! Что ты мне в морду лапы суешь, а то я… — И Сашко в свою очередь поднес к лицу пленника давно не мытый, пропахший ружейным маслом тяжелый кулак.
— Стойте, хлопцы! Я зараз узнаю, шахтер он или нет, — сказал Вихров, боец в кубанке с красным верхом. — Скажи-ка нам, что в шахте лимонаткой [2] называется?
— Знаю, — проговорил парень, — искал лимонатку…
— Ну и как, нашел?
Тот лишь усмехнулся в ответ, потом сказал:
— Пойди сам поищи, да не забудь прихватить два ведра вентиляции.
Бойцы, среди которых большинство были шахтеры, рассмеялись, одобряя меткий ответ паренька.
— Значит, шахтер, — сказал Вихров, точно обрадовался этому.
— Сколько же тебе лет? — спросил Чалый.
Пленный замялся.
— Ну?
— Двадцать пять, двадцать шестой пошел… — скороговоркой выпалил подросток, блеснув настороженными черными глазами.
— Если двадцать пять, усы должны быть, — не то в шутку, не то всерьез сказал Вихров.
— Побрился человек, — ехидно заметил Сашко Сулим, — вам бы только зубы скалить. Ну, чего смеетесь?
Парень побледнел, шагнул навстречу командиру:
— Записываете или нет? Мне ждать некогда.
Чалый даже отступил на шаг.
— Ого, на командира орет. Видали такого храбреца?
— Мне все равно — командир ты или нет, а смеяться над собой не позволю!
У паренька от гнева даже покраснела его тонкая, почти детская шея. Бойцам уже было ясно, что никакой он не лазутчик и записать паренька в эскадрон следует, но все уже так развеселились, что не могли остановиться и продолжали шутить. Сашко Сулим показал пареньку шашку и спросил:
— А что за штуковина, можешь сказать?
Тот обиженно отвернулся, но Сашко не отставал:
— Скажи, для чего она?
— Суп из котла черпать.
Сашко даже растерялся, не зная, смеется над ним паренек или говорит всерьез.
— Нет, ты скажи, а не увиливай.
— Шабля это, вот что, — серьезно ответил парень.
От дружного хохота бойцов даже кони вскинули головы.
— Как ты сказал? Повтори.
— Записать его поваром, — смеясь, проговорил Чалый.
— Правильно! — поддержал командира Сашко.
— Я поваром не умею. Разведчиком буду.
— Погоди. Сперва увидим, как ты умеешь суп варить. Разведчик все должен уметь делать.
Чалый тихонько что-то сказал Сашко Сулиму, и хотя тот все еще был зол и полон недоверия к задержанному, подошел к нему и сильно хлопнул по плечу, стараясь хоть этим отплатить за обиду.
— Идем, Шабля!
— Куда?
— Не бойся… На довольствие зачислю.
Паренек потер ушибленное плечо:
— А ты чего дерешься, дурень!
Сашко для потехи галантно поклонился и, взявшись кончиками пальцев за галифе, сделал реверанс:
— Извините, пардон мерси.
— И правда дурень, — впервые улыбнувшись, сказал паренек и пошел, куда указывал Сашко.
А тот шел следом и ворчал про себя:
— Разведчики, черта вам лысого. Не успеет цыплячья душа из яйца вылупиться, а сразу бери ее в разведчики. Нет, ты сперва покажи силу духа, в бою себя покажи…
У тачанки, на которой стоял пулемет «максим», Сашко достал из-под сиденья затрепанную тетрадку, долго рылся в широченных карманах, ища в махорке огрызок карандаша, потом спросил:
— Как звать?
— Федор.
— Ты что, из деревни? — вспылил Сашко. — Хведор… Фамилию говорить надо.
Паренек почему-то запнулся, но, справившись с собой, назвал фамилию. Сашко не расслышал. К тому же в этот момент задрались два жеребца и ему пришлось разнимать их.
— Стоять, холера вас забери!
Вернувшись, Сашко переспросил сердито:
— Ты будешь говорить фамилию?
— Я сказал.
— А, черт! Не видел, что ли, я занят был… — Сашко не договорил и записал в тетрадку: «Шабля, боец с „Марии“». Так будет лучше — пускай смеются бойцы над этим хлюпиком, пускай навсегда останется Шаблей.
Отложив тетрадку, Сашко сказал:
— Все. Точка. На довольствие ты записан, а оружие проси у командира. Я бы тебе поганой винтовки не дал…
К огорчению Сашко, командир распорядился выдать новичку винтовку, да еще какую! Почище той, что болталась за спиной у Сашко.
«Подлиза!» — заключил Сулим и решил на всякий случай следить за Шаблей, вдруг на самом деле шпион.
Подозрения Сашко, кажется, оправдывались. Уже перед вечером Сашко заметил, как Шабля шмыгнул с винтовкой в кусты и долго пропадал там. На другой день, на рассвете, повторилось то же самое. «Что он там делает?» — думал Сашко и решил застать новичка врасплох — подкрался к зарослям шипшины и осторожно развел колючие ветки.
Шабля сидел на траве и дергал затвор, не зная, как его открыть. Винтовку он держал точно полено: взялся за штык и тянул к себе. «Вот так вояка», — растерянно подумал Сашко, но вместо того, чтобы поднять Шаблю на смех перед бойцами, почувствовал к парню жалость. Шпион не был бы таким беспомощным, значит, Шабля свой.
Сашко вышел на поляну и, расставив ноги, с презрением смотрел на Шаблю.
— Нюня! — с наигранной строгостью сказал он. — Положь винтовку и мотай на кухню. Тебе только картошку чистить… разведчик… А ну, вставай!
Шабля виновато и просяще взглянул на Сашко:
— Научи, а? Ей-богу, я умею на конях ездить, а из винтовки не стрелял. Научи, чтобы командир не видал.
— Научи, — ворчал Сашко, опускаясь на траву, — тебя только научи, а ты… — Сашко промолчал, не зная, что еще сказать.
— У нас вся семья партизаны, — горячо говорил Шабля. — Теперь я один остался, хочу отплатить белым. Ты никому не рассказывай, что не умею винтовку держать, ладно? — по-детски доверчиво попросил Шабля.
— Не рассказывай, — ворчал Сашко, — сидел бы возле мамки и держался за юбку… — Сказав это, Сашко смутился, вспомнив, что белые зарубили мать Шабли.
Молча Сашко разобрал винтовку и принялся объяснять новичку премудрости ее устройства. Шабля оказался смышленым и скоро сам собрал и разобрал затвор. Удивленный столь редкой сообразительностью, Сашко выражал свое чувство крепкими словечками.
— Голова, — одобрял он, — нравишься мне. Только не задавайся. У нас все бойцы простые, душевные. А командир — что отёц родной. Ты еще комиссара Бережного не видал, сейчас он в штаб уехал. Оба они у нас — герои!..
Сашко вдруг умолк. И лицо его стало печальным. Он даже винтовку отложил и вздохнул.
— Был у нас еще один, лучший мой дружок, Ваней ого звали. Белые вчера убили… Пойдет, бывало, в разведку, переоденется ихним солдатом и ходит по руднику, обедает с беляками, выведает, что надо, и уйдет. Да не просто уйдет, а повынимает затворы из винтовок, пулемет испортит, а еще любил записки оставлять: «Был здесь красный разведчик, у которого шашка по вас соскучилась». Веселый был и еще какой-то грустный, будто чувствовал гибель или еще почему. Бывало, лежим с ним под одной шинелью, и он мне рассказывает про свою жизнь, про отца-учителя, про сестренку Галю… Один раз мы с ним снялись на карточку в Токмаке на базаре. Послал он фоту домой и сказал: «Нехай сестричка с матерью поглядят, порадуются».