Сашко метался по руднику в поисках Шабли. Он вспомнил, что штаб белых находился в здании шахтной конторы, подскочил туда, осадил коня и спрыгнул наземь. Дверь распахнулась. Какой-то офицер с наганом в руке выбежал на крыльцо. Но вокруг гарцевали красные всадники с обнаженными шашками. Офицер бросил наган и поднял руки.
Сашко взбежал по ступенькам, спотыкаясь о телефонные провода, влетел в бывшую шахтерскую нарядную, но Шабли нигде не было. Долго искал Сашко друга, пока не наткнулся на распростертое тело. Сашко скорее почувствовал, чем понял, что это был Шабля. Окровавленный, лежал он на запорошенном угольной пылью цементном полу. Одна рука откинута, глаза прикрыты длинными ресницами. На груди растеклось пятно крови.
Сашко упал перед товарищем на колени, схватил руку, которая показалась ему теплой. Торопясь, он расстегнул ворот, разорвал рубашку. Грудь Шабли была туго перетянута крест-накрест ситцевым платком. Сашко развязал на спине концы платка, размотал его и, пораженный, замер. Он увидел нежные девичьи груди, обагренные кровью.
Ошеломленный, Сашко машинально развернул платок. Оттуда выпала фотография. На пожелтевшей маленькой карточке Сашко узнал себя, стоящего рядом с Иваном Радченко. На обороте химическим карандашом было нацарапано: «На добрую и долгую память сестренке Гале от брата Вани».
Сашко развернул еще какой-то документ:
«Дорогая товарищ Пелагея Петровна Радченко!
Командование третьего эскадрона и все бойцы с горечью извещают, что ваш сын, боевой разведчик Иван Радченко, убит в бою с бандой генерала Шкуро.
Не плачьте, мамаша. Нехай убит Иван, но дело, за которое он сложил голову, вечно будет жить на земле.
Потемнело в глазах Сашко Сулима, стоял он точно каменный, и чудилось, будто где-то звучит нежный девичий голос, тоскующий и далекий:
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь…
Крупная слеза медленно скатилась по щеке Сашко.
Хорошо тому живется,
У кого одна нога:
Мало обуви несется
И портошина одна.
Только один раз запечалился Гришечка, да так, что ушел с глаз долой и первый раз в жизни заплакал. Обидели его свои же товарищи — не взяли с собой в партизаны. Шахтеры успокаивали Гришечку, клялись, что скоро вернутся обратно и тогда назначат его заведующим рабочим клубом. Но уговоры обижали Гришечку. Он понимал: товарищи не доверяют не ему самому, а его раненым рукам. Сначала Гришечка страдал, а потом озлился: «Докажу же я вам, на что способны мои руки!» Ничего не говоря товарищам, добыл он где-то старую винтовку, выпросил у командира партизанского отряда наган, двести патронов и раздобыл на складе пуд динамита. С тех пор Гришечку не видели, никто не знал, куда он девался.
В полдень из поселка ушел последний шахтер, а через полчаса явились войска кайзера Вильгельма. По ухабистым улочкам промчался конный разъезд — у всех на головах торчали медные шишаки на лакированных черных касках. За конными прошел отряд пехоты, прокатилась пушка, а за ней… военный духовой оркестр.
Отрядом командовал рыжеусый капитан, потомок знатного юнкерского рода Людвиг Кат, с детства воспитанный в воинственном прусском духе. Он был уверен, что ни одна армия в мире не может сравниться отвагой и геройством с армией германской.
Правда, командование не оценило полководческих достоинств Людвига Ката и назначило его в инженерно-хозяйственные войска. Его задачей было наладить добычу украинского угля для нужд Империи.
Людвиг Кат прибыл в Россию недавно и ничего о ней не знал, кроме того, что здесь живут полудикие народности и они годятся лишь для того, чтобы быть рабами. Капитану еще до отъезда на фронт говорили, что в Донбассе в немцев стреляет каждая хата, каждый куст и войска интервентов несут большие потери. Людвиг Кат не верил этим рассказам и решил доказать, что только он умеет обращаться с дикарями так, как они того заслуживают. Вот почему он взял с собой в Чертовяровку… духовой оркестр. Он рассудил очень просто: дикари любопытны, их можно увлечь игрой на губной гармошке или дудочке. Людвиг Кат думал, что завоюет доверие русских углекопов и без кровопролития добьется, что они спустятся в шахту и станут добывать уголь для дорогой его сердцу Deutschland[3]. Смекалка же капитана будет оценена начальством, и — чем черт не шутит, — может быть, сам кайзер наградит его Железным крестом!
Капитан полагал, что звуки музыки привлекут прежде всего детвору, потом выйдут девушки, за ними парни-шахтеры. Откроются танцы, и когда все соберутся, он, Людвиг Кат, сумеет объяснить им, как нужен уголь великой Германской империи.
Но как ни дули солдаты в трубы, звуки веселого танца эхом отдавались в заброшенных улочках шахтерского поселка.
— Играть громче! Что они, оглохли?
Оглушающе грохал барабан, лязгали литавры, но ни одного лица не показалось в подслеповатых окнах землянок.
Капитан рассердился:
— А ну, сыграйте им на тех инструментах, которые для них более понятны!
Пулеметы хлестнули по окнам ливнем пуль. Жалобно зазвенели стекла, кое-где вскинулось пламя, но ни один шахтер не показался на улице.
— Не может быть, чтобы здесь не было ни одной души! — вскричал Людвиг Кат.
Он приказал солдатам пройтись по дворам со штыками наперевес. Но там действительно никого не оказалось: валялись опрокинутые табуретки, простреленные кастрюли. Тишина таилась в темных углах.
Капитану почудилось, будто солдаты смеются над ним. Он ощутил неловкость, велел оркестру убраться ко всем чертям, а сам верхом на коне повел отряд к шахте.
Но и тут было пусто. Угрюмо чернел копер, возвышаясь над кирпичным зданием шахты. С подъемных колес безжизненно свисал перерезанный кем-то стальной канат.
Вход в здание был завален вагонетками, обломками ржавых рельсов, столбами крепи, скатами от шахтных вагонеток.
Ничего живого не было вокруг, лишь одиноко прыгали по железу воробьи и своим звонким чириканьем еще больше подчеркивали заброшенность шахты.
Отряд остановился. Конные спешились. Пешие сняли винтовки. Людвиг Кат заметил на одной из вагонеток лоскут белой бумаги, словно прилепленный специально для него и его солдат. Капитан подозвал переводчика и сначала с удивлением, а потом с негодованием выслушал содержание непонятного и оскорбительного воззвания, обращенного неизвестно к кому.