— И все же, — продолжал я, — об одном мне хотелось бы узнать сейчас: какое из ваших изделий считается лучшим, самым оригинальным?
Ей не понравилась моя настойчивость, и она ответила с усмешкой:
— Свистулька!
— Нет, я серьезно, Салтанат!
— И я серьезно. Это самая подходящая вещь для таких, как ты!
— Ты меня обижаешь!
— А ты меня не обижаешь? Заладил одно и то же: глина да кизяк, кувшины да печи. А на меня и не взглянешь даже. Неужели глина интереснее?
— Что ты, Салтанат! Ты очень красивая... — сказал я и почему-то покраснел.
— А полюбить меня можно? Как считаешь?
Вот тут уж я испугался. А что, если эта милая вдовушка и впрямь имеет на меня виды? Нет, надо быть поосторожнее, не то прощай, аул Кубачи, прощайте, мои родные и Серминаз.
— Ну, что же ты молчишь? — Салтанат отвернулась, делая вид, что вглядывается в жерло печи.
— Конечно, можно! Ты хороша собой, добра, весела...
— Откуда ты взял, что я весела?
— Мне так вчера показалось.
— Мало ли что вчера! А вот сегодня я чувствую себя самой несчастной на свете. И этот негодяй Идрис ко всему сбежал, даже не попрощавшись...
Она глубоко вздохнула. А я подумал: ночью она звала: «Идрис, милый, иди!» — а сейчас ругает его. Поистине, натура человека — шилагинский лес, где, кажется, все есть, но чего-то все-таки не хватает!
Не знаю, что еще наговорила бы мне Салтанат, но тут аульчане, уже давно поглядывавшие на нас со стороны, подошли к печи, чтобы достать обожженные глиняные сосуды. Этот момент всегда превращается в ауле в небольшой праздник. На лужайке перед печами расстилают яркие паласы, расставляют бутылки с вином, закуску...
Меня пригласили присоединиться к мужчинам, наполнившим бокалы, меж тем как их жены вытаскивали из печи обожженные изделия. Мне показалось странным, что работают женщины, а празднуют мужчины, но все были довольны. Жены перебрасывались с мужьями веселыми шутками, расставляя кувшины на плоской каменной плите. Салтанат ударяла по сосудам кизиловой палочкой, и глина издавала тонкий звон — значит, не было в кувшинах ни единой трещинки. Прислушиваясь к мужской беседе и не отставая от своих соседей по питью, я приглядывался к свежеобожженной керамике: нет ли здесь достойного подарка для Серминаз? Но ничего такого я не обнаружил, кроме разве одного кувшина из темно-серой глины с красной и белой росписью.
Он походил на лебедя, и великолепный узор, напоминающий спутанные ветерком сочные травы, был не менее тонок, чем знаменитые кубачинские орнаменты.
— Что, загляделся на нашу Салтанат? — спросил меня ехидно сосед, парень с продолговатым лицом, напоминающим о том, что как ни крути, а человек все же произошел от обезьяны.
— Нет, нет, я вас слушаю, — смутился я.
— Ушами-то слушаешь, а вот глаза твои так за ней и бегают.
Вместо ответа я налил бокал вина и выпил.
— Это не тебя она вчера встречала?
— Да чего ты к нему пристал, Хатам? — сказал другой парень.
— Меня, — ответил я, лишь бы отвязаться.
— То-то наши кумушки шум подняли! Сижу я за хинкалом, вдруг с крыши спускается моя почтенная бабушка, а лет ей сто девятнадцать, спускается и говорит: по всему аулу крик идет, что к Салтанат жених приехал, уж не за генерала ли она выходит? А ты, я гляжу, на генерала вовсе и не похож.
Я понял, что человек этот почему-то хочет меня обидеть. Но связываться с ним было ни к чему, да и дела моего не объяснишь, не задев хозяйку, — теперь мне это стало ясно. И потому я промолчал.
Но мой сосед не унимался:
— Скажите мне, что дороже: ум или богатство?
И хотя вопрос этот относился ко всем сидящим, но длиннолицый Хатам смотрел на меня одного. Я не растерялся и твердо ответил:
— Ум!
— Почему же не богатство? — спросил Хатам.
— Потому что глупому и богатство не впрок, — сказал я, даже не ожидая, что слова мои так понравятся балхарцам. Они одобрительно засмеялись, а кто-то даже воскликнул:
— Ты что же это, как Эльбрус? Сразу седым родился?
— Возможно, — ответил я, не желая уступать этим зубоскалам.
— В таком случае, скажи, пожалуйста: есть ли какое-нибудь сходство между умным и дураком? — спросил меня Хатам.
Я понял, что балхарцы решили меня разыграть, и, собравшись с мыслями, ответил:
— Есть! Сходство между дураком и умным в том, что умный не говорит, что он умный, а дурак не говорит, что он дурак.
— А смотри-ка, варит его башка! Но тогда уж скажи, какая между ними разница.
— А разница в том, — со злости нашелся я, — что умный сразу распознает дурака, а дурак и не ведает, что умный умен.
Все остались довольны моими ответами, кроме кажется, одного Хатама. Я и сам был доволен. Когда припрет — я все же не теряюсь, а это — редкое, но доброе качество.
Подошла Салтанат. И тут уж длиннолицый решил во что бы то ни стало вогнать меня в краску.
— Слушай, мудрец! — Он хлопнул тяжелой ладонью по моему колену. — Видишь вот этот горшок?
— Ну, вижу, — отвечал я независимо.
— Вот я его наполняю вином.
— Вижу.
— А теперь отгадай две загадки. Отгадаешь — я выпью все это вино, не отгадаешь — выпьешь ты.
— Нет, спасибо, я больше пить не могу, — отвечал я, понимая, что если еще выпью, он добьется своего и сумеет посадить меня в лужу.
— Какой же ты мужчина, если в присутствии своей красавицы, — тут сосед мой кивнул на Салтанат, — отказываешься от вина.
— Не робей, Бахадур! — улыбнулась мне Салтанат. — Если что — я помогу.
Проще всего, конечно, было отказаться. Но мой дядя всегда говорил, что в любых обстоятельствах кубачинец должен быть стойким, потому что, где бы он ни опозорился, это все равно дойдет до родного аула.
— Ну, давай твои загадки, — решительно обратился я к соседу.
— Первая загадка. Что это за растение: растет не на земле, ветки пускает, а вот поливать его не надо?
— Я знаю, я знаю! — захлопала в ладоши развеселившаяся Салтанат. Но подсказать мне ответ не догадалась, а я никак не мог сообразить, что же это за растение такое.
— Давай и вторую, может, заодно отгадаю, — сказал я, чувствуя, что придется опорожнить кувшин, в котором не меньше литра вина.
Вторая загадка моего насмешливого соседа была такая: «И детей и взрослых, и в горах и в степи — всех наряжает, а сама ходит голая».
Нет, и с этой загадкой я никак не мог справиться, и пришлось мне осушить кувшин.
Всем понравилось, как молодецки я расправился с вином, и, подбодренный успехом, я вскочил и пошел плясать лихую лезгинку. Потом, как припоминаю, вышла в круг Салтанат, длиннолицый Хатам оттолкнул меня и сам стал танцевать с нею. Мне это не понравилось, я схватил опустошенный кувшин и стукнул Хатама по голове. Потом об мою голову разбились все остальные кувшины и горшки, вынутые из печи, а дальше уж я ничего не помню, не стану врать. Только когда вся дневная продукция артели была перебита, откуда ни возьмись явился знаменитый на весь Дагестан милицейский майор Максуд и навел порядок — да не померкнет солнце над саклей этого храбреца! Ведь если бы не он, может, и не узнали бы вы ничего о моих приключениях, потому что закончились бы они в тот день в ауле Балхар.
Впрочем, майора Максуда вы, вероятно, и сами знаете — он всем известен! Рассказывают, что у него в сакле гостили несколько лет назад два друга — мудрый старец народный поэт Абуталиб Гафуров и Александр Твардовский — отец Василия Теркина. Почивали они на пуховых перинах у Максуда в кунацкой, как вдруг ни свет ни заря врывается хозяин и будит их. «Что случилось?» — спросили обеспокоенные гости. «Вставайте скорее! — ответил Максуд. — Ко мне начальство с проверкой нагрянуло!»
Ну и хохотали же гости, да и сам их хозяин, узнав, что это первый секретарь райкома заехал по пути в райком пожать руки поэтам.
5
Очнулся я на мягкой постели в сакле Салтанат. Милая хозяйка прикладывала к моей голове куски льда. Судя по тому, что солнце садилось, я не приходил в себя несколько часов.
— Зачем они меня так? — спросил я слабым голосом.
— А ты знаешь, кто был тот человек, рядом с тобой?
— Этот бессовестный негодяй?
— Вот именно! Он злился на тебя потому, что я отказалась выйти за него замуж.
— Почему же он на меня-то злился?
— Увидел, с какой любовью ты глядел на меня.
— Я?
— Конечно! А разве нет?
Если даже и допустить, что была в моей голове какая-нибудь любовь к Салтанат, то балхарскими кувшинами ее напрочь выбили. Но сейчас я чувствовал себя слишком слабым, чтобы выяснять отношения.
— Скажи, Салтанат, неужели у вас всегда так отмечается обжиг изделий?
— Не всегда, но...
И тут я понял, почему балхарская керамика пользуется таким спросом: видимо, кувшин, прошедший через обжиг и добравшийся до покупателей, миновав чью-то голову, — и впрямь большая редкость. Но что же будет со мною? Ведь еще несколько печей ждали того, что из них извлекут готовую продукцию! Нет, задерживаться в этом ауле не следует. Хорошо бы прихватить какой-нибудь трофей и смыться.
— А что, вчерашний кувшин в форме лебедя уцелел?
— Нет, как раз он-то тебя и добил. А что?
— Хотелось бы, глядя на него, вспоминать ваш аул. Мне ведь пора уходить!
— Как уходить? Куда? Я тебя не отпущу!
— Почему не отпустишь?
— Да ты же в драке во все горло орал, что любишь меня, что никому даже танцевать со мной не позволишь! Весь аул теперь знает, что ты мой жених!..
Тут силы окончательно оставили меня, и я канул в темную бездну беспамятства.
Очнувшись на следующий день, когда солнце уже было довольно высоко, я увидел в комнате на табуретках трех мужчин. Один из них, усатый, в галифе и с портфелем на коленях, первый заметил, что я открыл глаза.
— Эй, Салтанат! Он ожил, давайте приступим.
— Я готова! — раздался голос Салтанат, и она вошла в комнату.
Сначала я не узнал ее в прекрасном легком платье городского покроя. Да и эти-то трое уставились на Салтанат, так она была хороша — помолодевшая, высокая, стройная, с лицом, выражавшим нетерпеливую радость.
Усатый даже облизнул губы, провел пальцем по усам и выдавил из себя нечто похожее на блеяние овцы. Второй мужчина сказал просто «Да!», а третий воскликнул: «Вах! Неужели это моя внучка Салтанат?»
Я понял, что это был дед моей хозяйки, которого, вероятно, вызвали с пастбища в аул. Но зачем?..
— Да, сам Камалул Башир[11] пал бы перед ней на колени, — словно продолжая давно начатый разговор, сказал усатый и стал доставать из портфеля какие-то бумаги, — Но что скажет жених? Время дорого, давайте приступим.
— К чему приступим? — Я вскочил с постели.
— К тому, дорогой наш кунак, с чего жених и невеста становятся законными мужем и женой. Я секретарь сельского Совета, этот почтенный человек — дедушка Салтанат. Вот свидетель, невеста здесь, жених — тоже. Словом, и закон и любовь — все на своем посту.
На этот раз падать в обморок я просто не имел права, даже обдумать положение — и то времени не было. Решение пришло мгновенно: я скорчился, схватился за живот и выскочил во двор. Понимая, что из окна за мною наблюдают, я направился прямо в кабинку, примыкавшую к стене, не мешкая и без особого труда выдавил стекло в оконце и через мгновение оказался на улице. Нечего было и думать о своих хурджинах. Я бросился бежать, быстрые ноги мигом донесли меня до лужайки у гончарных печей. Там взгляд мой упал на чей-то мешок из паласа, я схватил его, сунул внутрь сосуд, ничем, правда, не примечательный — просто чтоб не идти с пустыми руками,— и помчался в сторону шоссе. У обочины я начал голосовать — пусть хоть техника поможет мне избежать преследования! Но едва я вскочил в кабину остановившегося грузовика, как сверху на тропе послышались крики.
Шофер настороженно взглянул на меня:
— Не за тобой ли гонятся?
— Голова страшно болит, — уклонился я от ответа.
— Может, ты обворовал кого?
— Не надо бы мне вчера пить лишнего, — продолжал я, как глухой.
— С чего же ты убегаешь?
— В жаркую погоду особенно вредно пить много.
— А может, ты убил кого?
Тут я не выдержал:
— Если ты сейчас же не тронешься, считай, что это ты убил! И не кого-то, а меня!
— Да! И лучше я убью тебя, — отвечал шофер, выключая двигатель, — чем помогу убийце бежать.
— Да не убивал я никого! — взмолился я. — Я же комсомолец! Понимаешь ты, комсомолец!
— Ну, если комсомолец... — как-то неуверенно протянул шофер, включил мотор и рванул с места.
Только через несколько километров смог я вздохнуть спокойно и про себя порадовался, что слово «комсомолец» обладает такой чудодейственной силой.
Рассказывают, что остановил однажды старик на горной дороге «Волгу».
— Да знаешь ли ты, чья это машина? — спросил шофер.
— Не знаю, — отвечал старик, устраиваясь поудобнее на мягком сиденье.
— Это машина самого министра. Выходи!
— Но, но. Не кричи так. Ты ведь не знаешь еще, кто я такой.
— А кто же ты такой? — спросил шофер, насторожившись.
— Я дед.
— Ну, это я вижу.
— А внук мой комсомолец! Так что ты не слишком-то!.. Министр подождет, а меня довези.
И подействовало...
Шофер мой хотел высадить меня в Кумухе, но я опасался, что сюда могут позвонить по телефону из Балхара, и потому уговорил его довезти меня почти до самого Вачинского перевала. Здесь я рассчитался с ним, как говорится, по-мусульмански: пожелал ему и его жене дюжину сыновей и всем им доброго здоровья. Возможно, он предпочел бы, чтобы в моей по-дружески протянутой руке оказалась рублевка, но, увы, у меня не было ни копейки, а, как говорится, если у человека нет шаровар,— их с него и семерым не стащить.
Конечно, вам смешно: что, мол, за жених, который из путешествия за свадебным подарком приносит домой обыкновенный глиняный горшок... Но сам я думаю иначе. И потому, когда грузовик — да не изотрутся вовек его шины! — исчез за поворотом, я громко воскликнул: «Ну и молодец же ты, Бахадур! Просто чудом спасся!» Действительно, как мудро поступил я, сбежав! Ведь даже самый дорогой подарок ничего не стоил бы в глазах кубачинки, если бы женился я на балхарке! И пусть я много потерял в этом злополучном ауле гончаров, но главное сохранил — самого себя. И значит, в придачу к заурядному глиняному горшку я несу моей Серминаз свое преданное, закаленное в странствиях сердце.
6
Лакские горы — нечто среднее между суровыми аварскими вершинами и нежным хребтом Юждага. Здесь нет головокружительных пропастей, отвесных скал, похожих на крепостные башни. Нет здесь и зеленых лесистых массивов, подобных тем, что покрывают склоны вблизи моего родного аула Кубачи. Славятся они другим — сочной травой и живописными высокогорными кустарниками.
Я попал сюда в самую чудесную пору года, когда на разрыхленной корнями горной почве зреет на солнцепеке земляника, когда нежны и вкусны стебли и листья щавеля, ганез, панхикана и маленьких фиолетовых колокольчиков, когда так сладок сок рододендронов, качающихся над откосами под легким ветерком.
По изумрудной зелени альпийских лугов, словно тени от облаков, движутся колхозные отары.
Вот и чабаны расположились за бугорком. Как зенитка со сдвоенными стволами, торчит дышлами вверх арба, рядом разбита небольшая палатка, над потухшим костром свисает с треножника черный котел, а сами чабаны сидят в кругу и режутся в карты.
С необъятных степей Прикаспия, где солнце стоит всегда высоко, поднялись на летние пастбища со своими отарами эти загорелые до черноты, мускулистые люди. Нелегок их труд. И пусть теперь на помощь им пришла электрострижка и кочуют они не на своих ногах, а по железной дороге и на машинах, — дело у них все равно нелегкое. Чабан есть чабан — он делит со своей отарой и зной и ненастье, а андийская бурка заменяет ему и дом, и крышу, и постель...