Г. Броневский также несправедливо оспаривает мое показание, что послано было из Петербурга повеление сжечь дом и имущество Пугачева, ссылаясь опять на свою "Историю Донского войска", где о сем обстоятельстве опять не упомянуто. Указ о том, писанный на имя атамана Сулина, состоялся 1774 года января 10 (NB казнь Пугачева совершилась ровно через год, 1775 года 10 января). Вот собственные слова указа:
"Двор Ем. Пугачева, в каком бы он худом или лучшем состоянии ни находился, и хотя бы состоял он в развалившихся токмо хижинах, имеет Донское войско, при присланном от оберкоменданта крепости св. Димитрия штаб-офицере, собрав священный той станицы чин, старейшин и прочих оной жителей, при всех их сжечь, и на том месте через палача или профоса пепел развеять; потом это место огородить надолбами, или рвом окопать, оставя на вечные времена без поселения, как оскверненное жительством на нем все казни лютые и истязания делами своими превосшедшего злодея, которого имя останется мерзостию навеки, а особливо для Донского общества, яко оскорбленного ношением тем злодеем казацкого на себе имени, - хотя отнюдь таким богомерзким чудовищем ни слава войска Донского, ни усердие оного, ни ревность к нам и отечеству помрачаться и ни малейшего нарекания претерпеть не может".
Я имел в руках и донесение Сулина о точном исполнении указа (иначе и быть не могло). В сем-то донесении Сулин от имени жителей Зимовейской станицы просит о дозволении перенести их жилища с земли, оскверненной пребыванием злодея, на другое место, хотя бы и менее удобное. Ответа я не нашел; но по всем новейшим картам видно, что Потемкинская станица стоит на том самом месте, где на старинных означена Зимовейская. Из сего я вывел заключение, что государыня не согласилась на столь убыточное доказательство усердия и только переименовала Зимовейскую станицу в Потемкинскую.
Критика г. Броневского.
Автор не сличил показания жены Пугачева с его собственным показанием; явно, что свидетельство жены не могло быть верно: она, конечно, не могла знать всего и, конечно, не все высказала, что знала. Собственное же признание Пугачева, что он скрывался в Польше, должно предпочесть показанию станичного атамана Трофима Фомина, в котором сказано, что будто бы Пугачев, отлучаясь из дому в разное время, кормился милостиною!! и в 1771 был на Куме. - Но Пугачев в начале 1772 года явился на Яик с польским фальшивым паспортом, которого он на Куме достать не мог.
На Дону по преданию известно, что Пугачев до семилетней войны промышлял, по обычаю предков, на Волге, на Куме и около Кизляра; после первой Турецкой войны скрывался между польскими и глуховскими раскольниками. Словом, в мирное время иногда приходил в дом свой на короткое время; а постоянно занимался воровством и разбоем в окрестностях Донской земли, около Данкова, Таганрога и Острожска.
Объяснение.
Показания мои извлечены из официальных, неоспоримых документов. Рецензент мой, укоряя меня в несообразностях, не показывает, в чем оные состоят. Из показаний жены Пугачева, станичного атамана Фомина и наконец самого самозванца, в конце (а не в начале) 1772 года приведенного в Малыковскую канцелярию, видно, что он в 1771 году отпущен из армии на Дон, по причине болезни; что в конце того же года, уличенный в возмутительных речах, он успел убежать и, тайно возвратясь домой в начале 1772 года, был схвачен и бежал опять. Здесь прекращаются сведения, собранные правительством на Дону. Сам Пугачев показал, что весь 1772 год скитался он за польской границею и пришел оттуда на Яик, кормясь милостынею (о чем Фомин не упоминает ни слова). Г. Броневский, выписывая сие последнее показание, подчеркивает слово милостыня и ставит несколько знаков удивления (!!); но что ж удивительного в том, что нищий бродяга питается милостынею? Г. Броневский, не взяв на себя труда сличить мои показания с документами приложенными к "Истории Пугачевского бунта", кажется, не читал и манифеста о преступлениях казака Пугачева, в котором именно сказано, что он кормился от подаяния. (См. манифест от 19 декабря 1774 года, в "Приложении к Истории Пугачевского бунта".)
Г. Броневский, опровергая свидетельство жены Пугачева, показания станичного атамана Фомина и официально обнародованное известие, пишет, что Пугачев в начале 1772 года явился на Яике с польским фальшивым паспортом, которого он на Куме достать не мог. Пугачев в начале 1772 года был на Кубани и на Дону; он явился на Яик в конце того же года не с польским фальшивым паспортом, но с русским, данным ему от начальства, им обманутого, с Добрянского форпоста. Предание, слышанное г. Броневским, будто бы Пугачев, по обычаю предков (!), промышлял разбоями на Волге, на Куме и около Кизляра, ни на чем не основано и опровергнуто официальными, достовернейшими документами. Пугачев был подозреваем в воровстве (см. показание Фомина); но до самого возмущения Яицкого войска ни в каких разбоях не бывал.
Г. Броневский, оспоривая достоверность неоспоримых документов, имел, кажется, в виду оправдать собственные свои показания, помещенные им в "Истории Донского войска". Там сказано, что природа одарила Пугачева чрезвычайной живостию и с неустрашимым мужеством, дала ему и силу телесную и твердость душевную; но что, к несчастию, ему не доставало самой лучшей и нужнейшей прикрасы - добродетели; что отец его был убит в 1738; что двенадцатилетний Пугачев, гордясь своим одиночеством, своею свободою, с дерзостию и самонадеянием вызывал детей равных с ним лет на бой, нападал храбро, бил их всегда; что в одной из таких забав убил он предводителя противной стороны; что по пятнадцатому году он уже не терпел никакой власти; что на двадцатом году ему стало тесно и душно на родной земле; что честолюбие мучило его; что вследствие того он сел однажды на коня и пустился искать приключений в чистое поле; что он поехал на восток, достигнул Волги и увидел большую дорогу; что, встретив четырех удальцов, начал он с ними грабить и разбойничать; что, вероятно, он занимался разбоями только во время мира, а во время войны служил в казачьих полках; что генерал Тотлебен, во время Прусской войны, увидев однажды Пугачева, сказал окружавшим его чиновникам: " чем более смотрю на сего казака, тем более поражаюсь сходством его с великим князем", и проч. и проч. (См. "Историю Донского войска" ч. II, гл. XI.) Все это ни на чем не основано и заимствовано г. Броневским из пустого немецкого романа - "Ложный Петр III", не заслуживающего никакого внимания. Г. Броневский, укоряющий меня в каких-то поэтических вымыслах, сам поступил неосмотрительно, повторив в своей "Истории" вымыслы столь нелепые.
Критика г. Броневского.
"Шигаев, думая заслужить себе прощение, задержал Пугачева и Хлопушу, и послал к оренбургскому губернатору сотника Логинова с предложением о выдаче самозванца". Но в поставленном тут же под ? 12 примечании автор говорит, что сие показание Рычкова невероятно: ибо Пугачев и Шигаев, после бегства их из-под Оренбурга, продолжали действовать за-одно.
Если показание Рычкова невероятно, то в текст и не должно было его ставить; если же Шигаев только в крайнем случае в самом деле думал предать Пугачева, то это обстоятельство не мешало продолжать действовать за-одно с Пугачевым: ибо беда еще не наступила. Историку, конечно, показалось трудным сличать противоречащие показания и выводить из них следствия; но это его обязанность, а не читателей.
Объяснение.
Выписываю точные слова текста и примечание на оный: "После сражения под Татищевой, Пугачев с 60 казаками пробился сквозь неприятельское войско и прискакал сам-пят в Бердскую слободу с известием о своем поражении. Бунтовщики начали выбираться из Берды, кто верхом, кто на санях. На воза громоздили заграбленное имущество. Женщины и дети шли пешие. Пугачев велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, опасаясь пьянства и смятения. Вино хлынуло по улице. Между тем Шигаев, видя, что все пропало, думал заслужить себе прощение и, задержав Пугачева и Хлопушу, послал от себя к оренбургскому губернатору с предложением о выдаче ему самозванца, и прося дать ему сигнал двумя пушечными выстрелами.
"Примечание. Рычков пишет, что Шигаев велел связать Пугачева. Показание невероятное. Увидим, что Пугачев и Шигаев действовали за-одно несколько времени после бегства их из-под Оренбурга".
Шигаев, человек лукавый и смышленый, мог под каким ни есть предлогом задержать нехитрого самозванца; но не думаю, чтоб он его связал: Пугачев этого ему бы не простил.
Критика г. Броневского.
Стр. 97. "Уфа была освобождена. Михельсон, нигде не останавливаясь, пошел на Тибинск, куда после Чесноковского дела прискакали Ульянов и Чика. Там они были схвачены казаками и выданы победителю, который отослал их скованных в Уфу". В примечании же 16-м (стр. 51), принадлежащем к сей V главе, сказано совсем другое, именно: "По своем разбитии, Чика с Ульяновым остановились ночевать в Богоявленском медно-плавильном заводе. Приказчик угостил их, и напоив до-пьяна, ночью связал и представил в Тобольск. Михельсон подарил 500 руб. приказчиковой жене, подавшей совет напоить беглецов". Место действия находилось в окрестностях Уфы, а по сему приказчик не имел нужды отсылать преступников в Тобольск, находящийся от Уфы в 1145 верстах.
Объяснение.
Если бы г. Броневский потрудился взглянуть на текст, то он тотчас исправил бы опечатку, находящуюся в примечании. В тексте сказано, что Ульянов и Чика были выданы Михельсону в Табинске (а не в Тобольске, который слишком далеко отстоит от Уфы, и не в Тибинске, который не существует).
Критика г. Броневского.
"Солдатам начали выдавать в сутки только по четыре фунта муки, т. е. десятую часть меры обыкновенной". Стр. 100.
Солдат получает в сутки два фунта муки, или по три фунта печеного хлеба. По означенной выше мере выйдет, что солдаты во время осады получали двойную порцию, или что весь гарнизон состоял из 20 только человек. Тут что-нибудь да не так.
Объяснение.
Очевидная опечатка: вместо четыре фунта должно читать четверть фунта, что и составит около десятой части меры обыкновенной, т. е. двух фунтов печеного хлеба. Смотри статью "Об осаде Яицкой крепости", откуда заимствовано сие показание. Вот собственные слова неизвестного повествователя: "Солдатам стали выдавать в сутки только по четверти фунта муки, что составляет десятую часть обыкновенной порции".
Критика г. Броневского.
В примечании 18, стр. 52, сказано, что оборона Яицкой крепости составлена по статье, напечатанной в "Отечественных Записках", и по журналу коменданта полковника Симонова. Как автор принял уже за правило помещать вполне все акты, из которых он что-либо заимствовал, то журнал Симонова, нигде до сего не напечатанный, заслуживал быть помещенным в примечаниях также вполне, как Рычкова - об осаде Оренбурга, и архимандрита Платона - о сожжении Казани.
Объяснение.
Я не мог поместить все акты, из коих заимствовал свои сведения. Это составило бы более десяти томов: я должен был ограничиться любопытнейшими.
Критика г. Броневского.
Стр. 129. "Михельсон, оставя Пугачева вправе, пошел прямо на Казань и 11 июля вечером был уже в 15 верстах от нее. - Ночью отряд его тронулся с места. Поутру, в 45 верстах от Казани, услышал пушечную пальбу!.." Маленький недосмотр!
Объяснение.
Важный недосмотр: вместо в 15 верстах, должно читать: в пятидесяти.
Критика г. Броневского.
"Пугачев отдыхал сутки в Сарепте, оттуда пустился вниз к Черному Яру. Михельсон шел по его пятам. Наконец, 25 августа на рассвете он настигнул Пугачева в ста пяти верстах от Царицына. Здесь Пугачев, разбитый в последний раз, бежал, и в семидесяти верстах от места сражения переплыл Волгу выше Черноярска". Стр. 155-156.
Из сего описания видно, что Пугачев переплыл Волгу в 175 верстах ниже Царицына; а как между сим городом и Чернояром считается только 155 верст, то из сего выходит, что он переправился через Волгу ниже Чернояра в 20 верстах. - По другим известиям, Пугачеву нанесен последний удар под самым Царицыным, откуда он бежал по дороге к Чернояру, и в сорока верстах от Царицына переправился через Волгу, то есть верстах в десяти ниже Сарепты.
Объяснение.
Выписываю точные слова текста: "Пугачев стоял на высоте, между двумя дорогами. Михельсон ночью обошел его, и стал противу мятежников. Утром Пугачев опять увидел перед собою своего грозного гонителя; но не смутился, а смело пошел на Михельсона, отрядив свою пешую сволочь противу донских и чугуевских казаков, стоящих по обоим крылам отряда. Сражение продолжалось недолго. Несколько пушечных выстрелов расстроили мятежников. Михельсон на них ударил. Они бежали, брося пушки и весь обоз. Пугачев, переправясь через мост, напрасно старался их удержать; он бежал вместе с ними. Их били и преследовали сорок верст. Пугачев потерял до четырех тысяч убитыми и до семи тысяч взятыми в плен. Остальные рассеялись. Пугачев, в семидесяти верстах от места сражения, переплыл Волгу, выше Черноярска, на четырех лодках, и ушел на луговую сторону, не более как с тридцатью казаками. Преследовавшая его конница опоздала четвертью часа. Беглецы, неуспевшие переправиться на лодках, бросились вплавь и перетонули".
Рецензент пропустил без внимания главное обстоятельство, поясняющее действие Михельсона, который ночью обошел Пугачева, и, следственно разбив его, погнал не вниз, а вверх по Волге, к Царицыну. Таким образом мнимая нелепость моего рассказа исчезает. Не понимаю, каким образом военный человек и военный писатель (ибо г. Броневский писал военные книги) мог сделать столь опрометчивую критику на место столь ясное само по себе!
Критика г. Броневского.
К VI главе 6 примечания не достает. См. 123 и 55 стр. На карте не означено многих мест, и даже городов и крепостей. Это чрезвычайно затрудняет читателя.
Объяснение.
Цыфр, означающий ссылку на замечание, есть опечатка. Карта далеко неполна; но оная была необходима, и я не имел возможности составить другую, более совершенную.
Г. Броневский заключает свою статью следующими словами:
"Сии немногие недостатки ни мало не уменьшают внутреннего достоинства книги, и если бы нашлось и еще несколько ошибок, книга, по содержанию своему, всегда останется достойною внимания публики".
Если бы все замечания моего критика были справедливы, то вряд ли книга моя была бы достойна внимания публики, которая в праве требовать от историка, если не таланта, то добросовестности в трудах и осмотрительности в показаниях. Знаю, что оправдываться опечатками легко; но, надеюсь, читатели согласятся, что Тобольск вместо Табинск; в пятнадцати, верстах вместо в пятидесяти верстах и наконец четыре фунта вместо четверти фунта более походят на опечатки, нежели следующие errata, которые где-то мы видели: митрополит - читай: простой священник, духовник царский; зала в тридцать саженей вышины - читай: зала в пятнадцать аршин вышины; Петр I из Вены отправился в Венецию - читай: Петр I из Вены поспешно возвратился в Москву.
Рецензенту, наскоро набрасывающему беглые замечания на книгу, бегло прочитанную, очень извинительно ошибаться; но автору, посвятившему два года на составление ста шестидесяти осьми страничек, таковое небрежение и легкомыслие были бы непростительны. Я должен был поступать тем с большею осмотрительностию, что в изложении военных действий (предмете для меня совершенно новом) не имел я тут никакого руководства, кроме донесений частных начальников, показаний казаков, беглых крестьян, и тому подобного, - показаний, часто друг другу противоречащих, преувеличенных, иногда совершенно ложных. Я прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве, и сверх того 18 толстых томов in-folio разных рукописей, указов, донесений и проч. Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев, и вновь поверяя их дряхлеющую память историческою критикою.
Сказано было, что "История Пугачевского бунта" не открыла ничего нового, неизвестного. Но вся эта эпоха была худо известна. Военная часть оной никем не была обработана: многое даже могло быть обнародовано только с высочайшего соизволения. Взглянув на "Приложения к Истории Пугачевского бунта", составляющие весь второй том, всякой легко удостоверится во множестве важных исторических документов, в первый раз обнародованных. Стоит упомянуть о собственноручных указах Екатерины II, о нескольких ее письмах, о любопытной летописи нашего славного академика Рычкова, коего труды ознаменованы истинной ученостию и добросовестностию - достоинствами столь редкими в наше время, о множестве писем знаменитых особ, окружавших Екатерину: Панина, Румянцева, Бибикова, Державина и других... Признаюсь, я полагал себя в праве ожидать от публики благосклонного приема, конечно, не за самую "Историю Пугачевского бунта", но за исторические сокровища, к ней приложенные. Сказано было, что историческая достоверность моего труда поколебалась от разбора г. Броневского. Вот доказательство, какое влияние имеет у нас критика, как бы поверхностна и неосновательна она ни была!