— Если так, сейчас иду, режу ботинки и ем!
Под смех команды Хойда слез с трюма и направился в слабо освещенный керосиновой лампой кубрик.
Минут через пять он вышел из кубрика, молча сел в стороне немного от команды и усиленно начал что-то жевать. Команда, притихши, прислушивались к усиленному и как бы демонстративному чавканью Хойды. Один из кочегаров всё-таки не вытерпел и посоветовал:
— Ты бы хоть присолил её немного…
— Иди ты к чертовой матери! — огрызнулся на него Хойда. — Сам знаю. Не дурак.
На эту реплику Хойды кое-кто осторожно засмеялся, а остальные рассудительно промолчали. У многих появилось вдруг сомнение: а что, если вправду в хромовой коже есть какой-нибудь вкус? Вот жует же Хойда и как будто с аппетитом. Однако дальше этих рассуждений никто не успел придумать что-нибудь, так как все сомнения Хойда постарался неожиданно рассеять. Моментально перестав вдруг жевать кожу и чуть-чуть прислушавшись к настороженному молчанию команды, он вдруг злобно выкрикнул:
— Вы что это, дурака валяли, когда говорили, что кожу можно есть, или это было в самом деле?
Этот вопрос так озадачил всех, что никто не знал, что сказать бедному Хойде. Только спустя минуту кое-кто на этот выкрик Хойды глухо засмеялся, а масленщик Альбенко с соблазняющей улыбкою в голосе ответил:
— Ну и глуп же ты, Хойда, сивый мерин. На кой черт ты кому сдался, чтобы с тебя смеяться… Как будто сегодня до смеха.
— Ложись, Хойда, и спи, — с наставительной и отечески покровительственной ноткой в голосе предложил Бородин. Поняв, что над ним никто не смеялся, Хойда, умерив раздражение, уже более спокойно начал плеваться.
— Тьфу, тьфу, стерво собачье! Не ел я её век и есть не буду. Издохну, повешусь, ну а такой гадости в рот не возьму больше.
Плюясь и ругаясь, он направился к крану на кухне полоскать пресной водой рот. Когда минут через пять Хойда вернулся к трюму, там уже было тихо. Отыскав в темноте свою постель, Хойда с тяжелым вздохом молча опустился на неё, и на судне замерли все признаки жизни и движения.
Абсолютно мертвая ночная тишина водворилась на неподвижном судне. Ни шелеста, ни шороха, ни звука.
Тишина эта напоминала вечную тишину гроба. И хотя никак не хотелось думать и предполагать, что люди «Юга» обречены, быть может, на голодную смерть, в воображении невольно все же представлялся еще более мертвенно затихший и обезлюдевший «Юг», а на нем всюду или скелетоподобные трупы людей, или сверкающие белизною костей скелеты.
Мысль, что это может быть, что в нашем положении, при наличии создавшихся условий, мы неуклонно день за днем неотвратимо идем к этому, пугала до холода в груди и заставляла прочие мысли упорно работать над тем, каким же образом, наконец, хоть немного продвинуться куда-то вперед или найти что-нибудь на пищу хоть на один день, хоть на один раз.
До мыса Гвардафуй было немного больше ста пятидесяти километров. Если бы был хотя бы небольшой, балла в два-три попутный ветер, то к мысу можно было бы, запасшись пресной водой, идти под парусами на шлюпках. Идя по три-четыре километра в час, мы могли бы за двое суток свободно добраться до берегов Африки, до Сомали. Но ветра, как назло, не было, а рисковать идти на веслах с обессилевшими людьми было более опасно и рискованно, чем сидеть и ждать смерти на «Юге». Об этом не раз поговаривали уже, об этом не раз думали, но думы эти не спасали, а лучшего чего никто не мог придумать.
Акулы, как бы сговорившись, к судну не подплывали, не подплывали и дельфины.
Изредка где-нибудь выпуская веерообразные вверху фонтаны воды, показывались огромные глыбы кашалотов, но для нас эти живые глыбы жира и мяса были не более утешительными, чем неподвижные глыбы камня.
На что можно было еще надеяться, что можно было еще предположить, о чем можно было еще мечтать? Надеяться на попутный ветер при том штиле, какой устойчиво раскинулся над океаном, нечего было и думать. Принимая к сведению то, что уже заканчивался октябрь, нужно было думать не о попутном ветре, а ожидать обратного, дующего с континента на океан. Ветер этот мог подуть со дня на день, и все давно знали уже, что если только подует этот ветер, то он принесет с собой верную смерть и гибель.
Пока еще не было этого ветра, обрекший нас на неподвижность штиль казался даже чем-то содействующим нашему спасению. Стоя, по крайней мере, на одном месте, мы могли еще надеяться на то, что когда-нибудь да покажется же какое-нибудь судно, идущее куда-нибудь в Австралию или от берегов Африки в Азию.
Место, на котором мы стояли, было вне всяких курсов, но в длинном рейсе суда отклоняются иногда ветром от точного курса, идут далеко в стороне от него, и такое судно свободно могло натолкнуться, конечно, и на нас. Но когда?
Слишком маловероятным было осуществление этой надежды, но за неимением другой мы стали цепляться и за эту. А вдруг…
Утром третьего дня команда проснулась значительно позже, чем в предыдущий день. Проснувшись, однако, не спешил вставать с постели, а или подобрав под себя ноги, неподвижно сидел, или, подложив под голову руки, лежал.
В восемь часов, когда пробили склянки и два матроса пошли мимо трюма на вахту, один из кочегаров крикнул им вдогонку:
— Вы, рогачи, когда будете на вахте, так смотрите не только за горизонтом, а и за небом. Если покажется судно на небе, так кликните.
Океан был по-прежнему неподвижен и гладок, и день обещал быть таким же ясным и знойным, как и накануне. Приблизительно минут через десять по уходу матросов на вахту из кубрика вышел с ножом и какими-то железными прутьями и дощечками в руках кочегар Виткевич.
Примостившись на углу трюма, он усердно начал что-то мастерить.
— Пан уже что-то выдумал, — проговорил один из кочегаров, увидев начавшего строгать дощечку Виткевича.
Особое внимание на всегда что-нибудь изобретавшего Виткевича никто не обратил, но кочегар Шустов, поглядев на него, заметил:
— Виткевич за ночь все-таки что-то выдумал… Хоть не такое, чтоб жрать, так хоть время убить, а мы вот ни того, ни другого…
— А я вот и надумал, — ответил один из кочегаров.
— Что же ты надумал?
— Кто знает, сколько человек может прожить без пищи? Ну и думал!
— Нет, серьезно… Я читал когда-то в календаре, что только девять дней.
— Девять дней только? — тревожно спросил кто-то.
— Да.
Заявление о том, что человек может прожить без пищи только девять дней, по-видимому, не на шутку всех озадачило. Все на время замолчали.
— И это каждый человек девять суток живет без пищи, или не каждый? — спросил с видимым беспокойством матрос Смирнов.
— А черт его знает, каждый или нет. Написано было «девять», я и говорю девять.
— Я думаю, ребята, что это неправда, чтобы только девять, — начал рассуждать Смирнов.
— По-моему, один может прожить только семь суток, а другой может и двенадцать. А девять — это, вероятно, только в среднем.
К трюму подходил вышедший из кубрика Русланов, и один из кочегаров предложил:
— Об этом, ребята, нужно спросить вот у Русланова. Слышь, Русланов, тут зашел спор у нас: сколько дней человек может прожить без пищи? И вот Тихонов говорит, что девять, а Смирнов — семь. Или двенадцать? Ты не знаешь, сколько?
— А тебе сколько бы хотелось? — спросил у кочегара Русланов.
— Да сколько? — ответил, улыбаясь, кочегар. — Я думаю, хотя бы дней пятнадцать.
— Немало, — серьезно заметил Русланов. — Однако я вас, ребята, потешу: человек может прожить без пищи и без вреда для здоровья от семи до сорока суток. А в некоторых случаях даже больше.
— И будет жив? — с недоверием спросил кочегар Тихонов.
— Да. Вполне будет жив и здоров, — ответил Русланов. — А если болен какой-нибудь болезнью, так легко даже вылечится. Есть люди, которые специально лечатся только голодом… Это целая наука. Я сам голодал два раза уже и вылечил таким образом геморрой и даже ревматизм.
— И долго голодал?
— По двенадцать суток.
— И ты не врешь это — двенадцать суток?
— А зачем же врать мне? И разве я заставляю тебя верить мне?
— И тяжело это было?
— Гораздо легче, чем перенести грипп или малярию. Лечиться голодом нужно, конечно, умеючи. Может, кому желательно, так я тово… Могу немного подучить…
— О! Пожалуйста! Конечно! Ещё бы! Лишь бы помогло только! — закричало разом почти несколько человек, и кое-кто придвинулся поближе к стоящему на кубрике Русланову.
— Ну уж за то, поможет ли, я не ручаюсь. Это будет зависеть не от меня лично, а от вас, — пояснил Русланов.
— Ничего, ничего!.. Поможет или нет, а ты учи!
— Не стесняйся… Мы за это денег тебе все равно не заплатим, — ответили ему.
Верила или не верила команда Русланову, но после его обещания научить, как можно легче переносить голод, все заметно повеселели, а когда немного успокоились, Русланов, оглядев с довольной улыбкой свою необыкновенную аудиторию, начал не спеша развивать теорию о лечении болезней голодом.
Где-то, вероятно, вычитанная Руслановым теория о лечении голодом сводилась к тому, что голод и растительная пища, очищая организм от мочевой кислоты, способствуют, якобы, не только его выздоровлению, а и некоторому сопротивлению разным болезням.
Чтобы легче было переносить курс лечения вообще, а тем более наступивший голод на судне, Русланов рекомендовал команде заняться самовнушением и поддерживать свое настроение и силы такими приблизительно самоподбадривающими словами: «Я вполне здоров!» «Я не хочу кушать!» «Я чувствую себя сытым!» «Я стойко и бодро буду ждать того времени, когда положение наше улучшится!» Произносить такие слова Русланов рекомендовал без насмешки, твердо и уверенно.
Когда после получасовой лекции Русланов умолк, один из кочегаров довольно сердито спросил вдруг:
— Ну а сам-то ты лечишься теперь этим и кушать сейчас не хочешь?
— Я этим не лечусь сейчас, — ответил с улыбкой Русланов, — я к этому привык уже. В начале голодовки просто сказал себе, что я не буду думать о пище две недели, и я о ней сейчас не думаю.
— И не хочешь жрать?
— Не хочу.
— Ну а отощаешь же ты за эти две недели?
— Конечно, отощаю. Упаду даже в весе фунтов на тридцать, и силы упадут, но главное — меня в это время не будет мучить голод, меня не будет тянуть к пище.
— Ей-ей, тебе, Русланов, только попом быть, — не утерпел один из кочегаров. — У тебя даже рожа как будто такая же, как у попа… С маслом.
Кочегары и матросы засмеялись.
— Да, умеет умасливать здорово, — поддакнул один из матросов. — С одной стороны, смешно все это выходит, по-ребячьи как-то, а с другой…
— А с другой похоже на правду.
— Вот именно.
— Слушайте, ребята! Давайте попробуем. Давайте начнем и посмотрим, что будет, — предложил не потерявший еще живости масленщик Адольф.
— Давайте! — загудело разом несколько голосов, и все зашевелились.
— Давайте!
— Только ты, Русланов, уйди от нас, — предложил матрос Смирнов, — а то ты научил нас, дураков, а потом будешь смотреть на нас и смеяться. Иди лучше в кубрик и смейся в кубрике. Марш!
— Ну, ладно уж. Уйду, — ответил, добродушно улыбаясь, Русланов. — Начинайте. Только не озорничайте, а действуйте серьезно.
— Все понятно… Уваливай…
Русланов с добродушной улыбкой направился в матросский кубрик, а матросы и кочегары с гомоном и смехом начали размещаться по своим постелям. Когда все уселись и прилегли на своих местах, масленщик Адольф спросил:
— Ну что же, ребята, начинаем?
— Конечно, начинаем… Чем раньше, тем лучше.
— А с чего же начинать-то? — бестолково посматривая на всех, спросил кочегар Звонцов.
— С чего начинать? А ты вот слушай. Я буду говорить, а вы все повторяйте за мною, — скомандовал Адольф.
— Ладно, командуй.
— Начинаю… только с верою.
— Есть! С верою!..
— Я сыт! — довольно серьезно произнес Адольф.
— Я сыт! — загудело в тон ему несколько голосов почти разом, но абсолютно без соответствующей моменту серьезности.
— Я здоров! — изрек Адольф.
— Я здоров! — разом ответило ему человек двадцать пять, а кочегар Лагунин не замедлил добавить вслед:
— Я так здоров, что сожрал бы слона.
— А я не подавился бы даже кашалотом, — заверил его матрос Лютиков.
После слов кочегара Лагунина и матроса Лютикова все на трюме затряслись от смеха.
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! — неслось на разные лады из двух десятков разных глоток.
Раздосадованный несерьезным отношением к самовнушению, Адольф сердито начал было протестовать против мальчишеского поведения некоторых товарищей, но его сейчас же с хохотом и бранью остановили.
— Да брось ты, Адошка, дурака валять! Ну какое тут самовнушение, когда кишки второй месяц марш играют. Подурачились немного — и будет… А отдохнем, опять начнем… Это хорошо самовнушением заниматься на сытое пузо, а он выдумал: Я сыт! Я здоров!
— Ха-ха-ха!
— Хо-хо-хо!
Намерение Русланова научить команду при помощи самовнушения не чувствовать потребности в пище скандальным образом провалилось. Но зато оно пригодилось как хороший материал для поддержания юмористического настроения среди команды в дальнейшем.
Заинтересовавшись неожиданно теорией и практикой самовнушения, команда не обращала внимания на то, что мастерил кочегар Виткевич, и только когда уже все успокоились, один из кочегаров заметил:
— О Езус-Мария! Что это пан Виткевич соорудил?
Когда все обернулись в сторону Виткевича, то увидели почти готовый из дерева и стальной проволоки лук.
Пан Виткевич всегда мастерил какие-нибудь не соответствующие солидности его возраста мелкие вещи, был редко общителен с товарищами, больше молчал, чему-то молча улыбался и единогласно, но без уговора между собой, был причислен командой к разряду людей «без двенадцатой клепки в голове». Им не пренебрегали, но и не дружили с ним. Он был чужд не только русским, украинцам и латышам, а даже своим соотечественникам полякам. С ним никто не водился и он ни с кем.
— Что пан соорудил? — спросил кочегар Зюзин у Виткевича, не надеясь, однако, на ответ всегда отмалчивающегося Виткевича.
— Пушку! — задорно-весело и неожиданно для всех ответил вдруг Виткевич.
— Кашалотов стрелять или на «Эмдена»?
— Дураков стрелять, — опять задорно ответил Виткевич, видимо чувствуя при этом какое-то, ему одному лишь понятное, превосходство над всеми сидевшими перед ним матросами.
— Это плохо, — ответили ему. — На дураках, говорят, свет держится, а ты такое задумал. Бога боялся бы…
Вскоре переключив внимание на что-то другое, о Виткевиче и его луке забыли.
И только после обеда, по времени, конечно, зайдя в кубрик, один из кочегаров обнаружил, что Виткевич занят подготовкой к охоте на крыс.
Крыс, несмотря на то, что их каждый рейс перед выходом из Одессы душили в трюмах серой, на пароходе всегда было много. Особенно много их было в надпалубных помещениях, в машинном отделении и в кубриках за деревянной обшивкой. Днем крысы возились, скреблись и пищали за обшивкой, а ночью, когда команда спала или отдыхала, крысы часто и безбоязненно выбегали из-под коек, бегали по палубе, по столам, а иногда даже по телам и лицам спящих на койках людей.
Когда кубрики были свободны от людей днем, крысы и днем не боялись показываться в кубрике, перебегая из одного места в другое.
Отъевшиеся на жирных судовых харчах, кошки редко обращали внимание на бегающих по палубе крыс.
Бывшие на «Юге» две кошки начали интересоваться крысами и занялись постепенно охотою на них тогда только, когда сократилась выдача порций для команды. Не получая никакой харчевой поддержки, кошки за месяц очистили от крыс почти все палубные помещения. То, что обнаружил случайно в кубрике Виткевич, было, вероятно, не больше, как жалким единичным экземпляром из многочисленного крысиного царства на судне. Охота Виткевича на крысу ради ее «мяса», никого, конечно, не удивила. Удивило отчасти только то, как «хитрая» Виткевича голова до этого додумалась.