Франсис Карсак
Робинзоны космоса
ПРОЛОГ
Я не собираюсь описывать здесь историю катастрофы или завоевания Теллуса. Мне просто хочется рассказать о своей жизни. Пройдет пять-шесть столетий, и тогда моя книга будет ценным документом, ибо это рассказ свидетеля, который собственными глазами видел Великое Начало.
В те дни мне шел всего двадцать третий год — целых шестьдесят лет пронеслось с тех пор, как стремительный поток. Я знаю, что стал ниже ростом, движения мои утратили былую четкость, я быстро устаю, и меня уже мало что интересует в жизни, разве только дети, внуки да, пожалуй, еще геология. Руки мои слишком дрожат, чтобы писать, а потому я диктую своему внуку Пьеру, диктую повесть о единственной, неповторимой человеческой судьбе. Я тороплюсь. Лишь временами я останавливаюсь передохнуть и подхожу к окну; за ним колышется на ветру пшеница. На какой-то миг мне кажется, будто я снова у себя на родной Земле, но потом я приглядываюсь и вижу, что деревья отбрасывают две тени…
I. ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ
В то лето мы с моим братом Полем решили провести отпуск в Альпах, у нашего дяди Пьера Бурна, директора новой обсерватории. Гигантское зеркало ее телескопа диаметром в пять с половиной метров позволяло отныне французским астрономам соперничать с американскими коллегами. Вместе с дядей работал его помощник Робэр Менар, поразительно скромный, несмотря на свои огромные знания, сорокалетний холостяк, и два дядиных ученика — Мишель и Мартина Соваж.
Мы с братом сели в поезд вечером и уже на следующий день часа в четыре пополудни прибыли на место. Нас ожидали: высокий блондин стоял возле автомашины и махал нам рукой. Он представился:
— Мишель Соваж. Ваш дядя извиняется, что не смог вас встретить, но у него важная и срочная работа.
Машина резко набирала скорость.
— Что-нибудь новое среди звездных туманностей? — спросил мой брат.
— Скорее уж во всей вселенной. Вчера вечером я хотел сфотографировать туманность Андромеды — там есть одна недавно открытая звезда. Расчет был сделан, я включил автоматику большого телескопа, но, к счастью, из любопытства заглянул в «искатель», маленькую подзорную трубу, укрепленную параллельно с большим объективом. И что бы вы думали — туманность Андромеды оказалась на восемнадцать градусов в стороне от своего нормального положения! Я ее еле отыскал…
— Как странно! — живо откликнулся я. — Вчера перед отъездом астронавт Верилак говорил мне…
— Значит, он вернулся? — перебил Мишель.
— Да, с Нептуна. Так вот, он говорил, что либо они ошиблись в расчетах, либо что-то отклонило ракету на обратном пути.
Мы болтали, а машина быстро мчалась по долине. Рядом с шоссе бежала железная дорога.
— Что, поезд идет теперь до самой деревни?
— Нет, эту линию проложили недавно к заводу легких металлов.
— Завод большой?
— Пока здесь триста пятьдесят рабочих. Должно быть по крайней мере вдвое больше.
Начался серпантин: дорога поднималась к обсерватории, которая стояла на вершине невысокой горы. У ее подножия приютилась высокогорная долина с маленькой прелестной деревушкой. Чуть выше деревни виднелся поселок из стандартных домиков, сгрудившихся вокруг завода. Вдаль за гребни гор уходила линия высокого напряжения.
— Ток подают заводу, — объяснил Мишель. — Для него и построили плотину. Мы получаем электричество от этой же линии.
Возле самой обсерватории расположились дома, где жили мой дядя и его помощники.
— Сегодня вечером за столом соберется большая компания: ваш дядя, Менар, вы двое, мы с сестрой, биолог Вандаль…
— Вандаль? Я же его знаю с самого детства! Он старый друг нашей семьи, мой учитель.
— А с ним его коллега из Медицинской академии, знаменитый хирург Массакр.
— Ничего себе имечко для хирурга! — сострил мой брат Поль. — Массакр. «Убийство»! Не хотел бы я у него оперироваться… Бр-р-р!
— И напрасно. Он лучший хирург Франции, а может быть, и всей Европы. Кстати, кроме Массакра, будет один его друг и одновременно ученик, антрополог Бреффор.
— Тот самый, что занимается патагонцами?
— Да. Так что, хоть дом и велик, все комнаты заняты.
Едва машина остановилась, я побежал в обсерваторию и постучался в кабинет дяди.
— Кто там?! — рявкнул он, но, увидев меня, смягчился. — Ах, это ты! Ну, подойди, подойди…
Он поднялся из кресла во весь свой гигантский рост. Таким я вижу его и сейчас: седая шевелюра, седые брови, из-под которых сверкают горящие как угли глаза, и матово-черная борода.
— Добрый день! — скромно послышалось из угла.
Я обернулся: худенький Менар стоял за своим столом, заваленным листками с алгебраическими формулами. Это был щуплый человечек в очках, с козлиной бороденкой и огромным морщинистым лбом. Под столь незначительной внешностью скрывался человек, свободно владеющий дюжиной языков, самые дерзкие теории физики и математики были ему так же ясны, как мне геологические горизонты в окрестностях Бордо. С этой точки зрения мой дядя, превосходный исследователь и экспериментатор, не годился Менару в подметки. Зато вдвоем они составляли могучую пару в области астрономии и атомной физики.
Стрекот машинки заставил меня обернуться к другому углу.
— И впрямь надо тебя представить, — проговорил дядя. — Мадемуазель, познакомьтесь: мой племянник Жан, шалопай, неспособный проверить цифры даже в ресторанном счете. Жан, это наша ассистентка Мартина Соваж.
— Как доехали? — спросила девушка, протягивая мне руку. Я пожал ее, не успев как следует прийти в себя. В моем представлении ассистентка дяди была этакой скромной лабораторной крысой в очках, а передо мной стояла юная красавица с телом греческой статуи и таким правильным лицом, что можно было прийти в отчаяние, настолько черты его казались совершенными. Впрочем, лоб, пожалуй, был чуть низковат, но зато под ним сияли великолепные серо-зеленые глаза, и его обрамляли длинные пряди на удивление черных волос — ведь брат ее был блондином. Про нее нельзя было сказать, что она красива. Нет, она была прекрасна, прекраснее всех женщин, каких мне только доводилось видеть.
Рукопожатие ее было дружеским и коротким. Мартина сразу же вернулась к своим расчетам.
— Я вижу, ты тоже убит, — насмешливо прошептал дядя, увлекая меня в сторону. — Мартина разит без промаха; по-видимому, контраст с обстановкой усиливает эффект. А сейчас, извини, мне надо закончить до вечера работу, чтобы подготовиться к ночным наблюдениям. Встретимся за обедом, в семь тридцать.
— А это очень важно, твоя работа? — спросил я. — Мишель мне говорил о каких-то странных явлениях…
— Странных! Эти явления опрокидывают всю нашу науку! Подумай только: туманность Андромеды отклонилась на восемнадцать градусов от своего нормального положения! Одно из двух: либо туманность действительно сдвинулась, но тогда она должна была развить скорость физически немыслимую, потому что еще позавчера она была на своем месте, либо, как думаю я и мои коллеги из обсерватории Мон Паломар, свет туманности отклонился из-за какого-то феномена, которого позавчера не существовало. И не только ее свет — лучи всех звезд, расположенных в том же направлении, свет Нептуна и, может быть, даже… Из всех гипотез наименее глупой кажется следующая: ты, должно быть, знаешь, — впрочем, наоборот, — ты, конечно, не знаешь, что мощное поле тяготения способно отклонить луч света. Сейчас все происходит так, как если бы между Землей и Андромедой в солнечной системе появилась огромная масса материи. Но она невидима, эта масса! Немыслимо, глупо, но все-таки это так.
Я вернулся в дом дяди, где уже собирались приглашенные к обеду.
В семь двадцать появился хозяин дома со своей свитой. В семь тридцать мы сели за стол.
Обед прошел весело, если не считать озабоченных лиц моего дяди и Менара. Что же до меня, то я был целиком поглощен Мартиной.
В тот вечер мне недолго пришлось наслаждаться ее обществом. В восемь пятнадцать дядя встал из-за стола и кивнул Мартине; вместе с Менаром они вышли из дома, и я увидел через окно, как три фигурки поднимаются к обсерватории.
II. КАТАСТРОФА
Кофе мы вышли пить на террасу. Мишель жаловался на всеобщее пренебрежение к астрономическому изучению планет с тех пор, как астронавты начали изучать их, как он выразился, «на местах». Спускалась ночь. Над горами висела половина луны, мерцали звезды.
С темнотою пришла прохлада, и мы вернулись в гостиную. Свет зажигать не стали. Я сел напротив Мишеля лицом к окну. Малейшие подробности этого вечера сохранились в моей памяти с удивительной ясностью, хотя с тех пор прошло столько лет! Я видел купол обсерватории; маленькие башенки с вспомогательными телескопами четко вырисовывались на фоне вечернего неба. Общий разговор угас, все неторопливо беседовали парами. Я говорил с Мишелем. Не знаю почему, я чувствовал себя легко и счастливо. Казалось, я ничего не вешу и не сижу, а парю над своим креслом.
В обсерватории осветилось одно окошко, погасло и снова осветилось.
— Патрон зовет, — проговорил Мишель. — Придется идти.
Он взглянул на светящийся циферблат своих часов.
— Сколько времени? — спросил я.
— Одиннадцать тридцать шесть.
Он встал, и это простое движение отбросило его к стене, расположенной в добрых трех метрах. Мишель был поражен. Мы тоже.
— Черт!… Я потерял всякий вес!
Я поднялся и, несмотря на все предосторожности, врезался головой прямо в стену.
— Хорошенькое дело!
Удивленные возгласы слышались со всех сторон. Несколько минут мы носились по гостиной как пылинки, подхваченные ветром. Все были во власти странного тоскливого чувства какой-то внутренней пустоты и головокружения. Трудно было понять, где теперь верх, где низ. Цепляясь за мебель, я кое-как добрался до окна. Мне показалось, что я сошел с ума.
Звезды отплясывали бешеную сарабанду, как пляшет их отражение во взбаламученной воде потока. Они мерцали, разгорались, угасали и снова вспыхивали, резко перемещаясь с места на место.
— Смотрите! — крикнул я.
— Конец света, — простонал Массакр.
От звездной пляски рябило в глазах; я перевел взгляд ниже и снова вскрикнул:
— Черт! Смотрите!
Вершины гор исчезали одна за другой. Ближайшие пики еще стояли, но самые дальние слева были срезаны ровнее, чем головки сыра ножом.
— Сестра! — хрипло вскрикнул Мишель и бросился к двери. Я видел, как он мчался по дорожке к обсерватории нелепыми длинными скачками метров по десять каждый. Ни о чем не думая, не испытывая ничего, даже страха, я машинально отмечал все происходящее.
Казалось, к нам приближается, опускаясь сверху, огромное незримое лезвие, выше которого все исчезало. Наверное, это продолжалось секунд двадцать. Я слышал вокруг приглушенные возгласы гостей. Я видел, как Мишель ворвался в обсерваторию. И вдруг она тоже исчезла. В следующее мгновение катастрофа обрушилась на нас…
Дом задрожал. Я вцепился в какой-то стол. Окно вылезло, словно вышибленное изнутри гигантским коленом.Чудовищный вихрь вышвырнул меня вместе с остальными наружу, и мы покатились вниз по склону, цепляясь за кусты и камни, ослепленные, оглушенные, задыхающиеся.
Все кончилось через несколько секунд. Я опомнился метрах в пятистах от дома среди обломков дерева и осколков стекол и черепицы. Обсерватория снова появилась, и, по-видимому, в полной сохранности. Было сумрачно; странный красноватый свет лился сверху. Я поднял глаза и увидел солнце, маленькое, медно-красное, далекое. В ушах у меня гудело, левое колено вспухло, глаза застилало кровавой пеленой. Воздух казался пропитанным неприятным чужим запахом.
Первая моя мысль была о брате. Он лежал на спине в нескольких метрах от меня. Я бросился к нему, с удивлением ощущая, что снова обрел вес. Глаза Поля были закрыты, из правой икры, глубоко разрезанной осколком стекла, лилась кровь. Пока я перетягивал ему ногу жгутом, свернутым из носового платка, брат пришел в себя.
— Мы еще живы?
— Да, ты ранен, но не опасно. Я сейчас посмотрю, что с остальными.
Вандаль уже поднимался, Массакр вообще отделался подбитым глазом.
С Бреффором дело оказалось серьезнее: он лежал без сознания с пробитым черепом.
— Его надо срочно оперировать, — заторопился хирург. — В доме вашего дяди у меня есть все, что нужно.
Я взглянул на дом: он довольно успешно выдержал испытание. Часть крыши была снесена, окна выбиты, ставни сорваны, но остальное как будто уцелело. Мы перенесли Бреффора и Поля в дом. Внутри все было перевернуто вверх дном, и содержимое шкафов валялось на полу. Кое-как мы поставили на место большой стол и уложили на него Бреффора. Вандаль взялся помогать Массакру. Только тогда я вспомнил, наконец, о своем дяде.
— Схожу посмотрю, — проговорил я и, прихрамывая, побрел к обсерватории. Я поднялся по лестнице — под куполом возле большого телескопа не было ни души. Тогда я бросился в кабинет. Здесь взъерошенный Менар возился со своими очками.
— Где дядя? — крикнул я.
— Не знаю, — ответил он, продолжая протирать очки платком. — Когда это произошло, они хотели выйти…
Я поспешил наружу и принялся кричать:
— Дядя! Мишель! Мартина!
Кто-то откликнулся. Обогнув завал камней, я увидел дядю, который сидел, привалившись спиной к обломку скалы. Мартина была рядом.
— У него вывихнута лодыжка, — пояснила она.
— А где Мишель?
— Пошел за водой к ручью.
— Что скажете, дядя? — спросил я.
— А что я могу сказать, если сам ничего не знаю! Как там остальные?
Я рассказал, что с нами произошло.
— Нужно спуститься в деревню, посмотреть, что с жителями.
— К сожалению, солнце уже садится.
— Садится? Наоборот, оно встает!
— Солнце заходит, дядя. Только что оно стояло гораздо выше.
— А, так ты говоришь об этом маленьком, жалком медном фонарике? Оглянись-ка лучше назад!
Я обернулся; там над изуродованными вершинами вставало сияющее голубое светило. Глаза не обманывали меня: в этом мире было два солнца.
Часы на моей руке показывали десять минут первого.
III. СРЕДИ РАЗВАЛИН
Как ни странно было происходящее, я все время инстинктивно старался привести его к привычным земным нормам — ураган, извержение вулкана. И вдруг передо мной предстал немыслимый, безумный, однако реальный факт: я очутился в мире, где было два солнца. Нет, я не в силах передать охватившее меня смятение. Тщетно пытался я спорить против очевидной истины:
— Но ведь мы остались на Земле! Смотри, вот гора, обсерватория, а там внизу деревня…
— Я, конечно, тоже сижу на земле, — ответил дядя, — но насколько я смыслю в астрономии, в нашей системе только одно Солнце, а здесь их два. А я не такой уж осел, чтобы не понимать значения этого факта.
Из-за поворота показался Мишель и вместе с ним два незнакомца: первый — брюнет лет тридцати, второй — лет на десять постарше, огненно-рыжий. Мишель церемонно представил обоих — в тех обстоятельствах это выглядело довольно смешно.
— Симон Бёвэн, инженер-электрик, и Жак Этранж, металлург, директор завода.
— Мы хотели узнать, что с вами, — объяснил Этранж. — Сначала мы побывали в деревне. Там уже работают спасательные команды; мы послали им на помощь своих рабочих. По первым сведениям, в деревне пятьдесят раненых.
— А у вас на заводе? — спросил дядя.
— Ущерб невелик, — ответил Бёвэн. — Вы же знаете, стандартные дома легкие и монолитные. На самом заводе сдвинулось несколько станков.