Подлинный любитель природы не считается с тем, что колибри — услада для глаз, что она неописуемо красива, когда солнце освещает ее оперение под определенным углом, а жабы, змеи и летучие мыши на вид «противные и гадкие». И те и другие — поразительнейшие творения природы, подлинные шедевры. И когда их узнаешь поближе, тобой овладевает благоговейное чувство и страстное желание сохранить для потомства все эти виды так же бережно, как сохраняются сокровища Венеции и Рима.
Лес в моей комнате
В один осенний день я с удивлением остановился перед витриной зоомагазина. Среди клеток с неразлучниками и другими комнатными птицами была маленькая клетка, в которой беспокойно металась серая пичуга с оранжевой грудкой. Зарянка!
Отлов шведских птиц уже тогда был запрещен, но владелец магазина заявил мне, что он и не ловит птиц, только продает. И вообще эта зарянка не шведская. Кажется… ну, конечно, вспомнил — она получена вместе с другими птицами из Голландии.
Уж очень больно было смотреть на мучения бедной зарянки, я купил ее, принес домой и выпустил в своей комнате, где к тому времени обитали Стар II и ручной дрозд. Через два-три дня она совсем освоилась. Выпускать ее на волю было поздно, уже выпал первый снег, и красногрудка осталась на зиму у меня. Вскоре она пела вовсю вместе с двумя другими моими музыкантами, а потом так осмелела, что подлетала прямо ко мне, чтобы взять у меня из губ мучного червя.
Неделю спустя я снова оказался у того же зоомагазина. И увидел двух представителей другого вида, который водится в Швеции (и в Голландии), — чижей. Они тоже переселились в мою комнату.
После этого я решил проверить все зоомагазины Стокгольма. Мои старания увенчались успехом. Я закупил всех шведских птиц — в целом набралось больше двадцати штук! Теперь введены более строгие правила, и вы, благодарение богу, больше не увидите в продаже птиц, отловленных в Швеции. Если птица выросла в клетке, она привыкает к ней, даже теряется, когда ее выпускаешь. Но птица, привыкшая к воле, хиреет в тесноте.
Моя комната площадью примерно двенадцать квадратных метров никак не могла считаться достаточно просторной для птицы, покрывающей в полете тысячи километров; тем не менее все мои пернатые благополучно освоились в этом минилесу. Ибо комната и впрямь преобразилась в лес. В стратегически важных точках разместились две елочки, две сосенки и два куста можжевельника. Единственной мебелью была моя кровать. Да и та складная, что было очень кстати. Забудешь утром убрать ее — через полчаса вся будет разукрашена пятнами разной величины.
С рассветом начинался концерт с участием многочисленных солистов. Программу открывала зарянка — от ее нежного голоска веяло ароматом леса. А через полчаса концерт был в полном разгаре, хоть уши зажимай… Скворец, черный дрозд, зарянка, зяблик, свиристель, чижи, щеглы, чечетки, клесты, синицы, лазоревки, буроголовая гаичка, да им еще помогали соловей-красношейка, канарейки, вьюрки и африканский скворец!
В ту зиму я — сознательно и подсознательно — усвоил немало нового о своих пернатых друзьях. Помню, как один посетитель моего «леса» долго расспрашивал:
— А что это за птица на елку села? А кто сейчас на картину перелетел?..
Я терпеливо отвечал, меняя воду и готовя птицам корм. Вдруг послышалось возмущенное:
— Да ты даже не глядишь на птиц, про которых я спрашиваю!
К своему удивлению, я убедился, что безошибочно узнаю птиц, как говорится, по полету. Этот навык выработался сам собой и потом пригодился мне и в шведских, и в южноамериканских лесах. Сверх того я подметил множество всяких деталей, существенных и несущественных, которые обычно трудно уловить. Например, чувство равновесия, цепкую хватку и силу клюва крохотной гаички лучше всего познаешь, когда она для посадки избирает локоть примата, который в горизонтальном положении штудирует специальную литературу…
Зарянка с предельной убедительностью демонстрировала крайне резкую реакцию представителей этого рода на сигнал, вызывающий «внутривидовую агрессию», попросту говоря, как она злится, когда в ее пределы вторгается другая красногрудая пичуга. Дело в том, что я купил еще одну зарянку и отнес домой в надежде, что она окажется самочкой и — кто знает — в один прекрасный день станет супругой и матерью. Однако хозяин территории, даже не удосужившись проверить, принадлежит ли новичок к прекрасному полу, тотчас задал ему страшенную трепку. Две-три атаки, и разгневанный владыка нанес незваному гостю такие раны, что на следующий день тот скончался. Правда, это был единственный обитатель моего «леса», которого я не смог уберечь до конца зимы.
Постепенно агрессивность зарянки распространилась далеко за рамки собственного вида. Стоило чечетке с ее ярко-малиновой грудью только рот раскрыть, как ей тотчас доставалось на орехи.
Соловей-красношейка крупнее зарянки, но и то едва он попускал свои оглушительные трели, как она набрасывалась на него и, представьте себе, выходила победительницей! Когда соловья очень уж одолевало желание петь, он… прятался! Либо за зеркало, либо под лежащее на полу бревно, либо еще куда-нибудь. И пел так, что стекла дребезжали, а зарянка, сердито тиктикая, искала вторгшийся в ее владения пиратский передатчик.
Снегирь — и у него весь низ тела красный — после нескольких потасовок вовсе перестал петь, а ведь он вдвое тяжелее зарянки. Зато его серогрудая подруга, хотя и исполняет ту же скрипучую песенку, могла солировать без помех!
Зяблик, у которого низ тела красно-коричневый, тоже был усмирен зарянкой. Я принес его еще птенцом и никак не мог дождаться, когда же он запоет. Насвистывал, как мог, свою жалкую имитацию (кстати, Стар II тоже нахально демонстрировал мне мои погрешности), однако прошло несколько недель, прежде чем зяблик наконец отозвался. И поразил меня великолепной, звучной песней, причем «произношение» было совсем другим и исполнение куда искуснее моего! Госпожа Красногрудка быстро заключила, что зяблик своим пением преступил границы дозволенного, и ринулась в атаку, после чего зяблик, увы, вовсе перестал петь.
Прошло много дней. Вечерело, когда я вошел в комнату к птицам. Большинство из них уже настроилось спать. Зяблик даже спрятал голову под крыло. Зарянка, которая и в сумерках активна — в весеннем лесу она одной из первых начинает концерт и одной из последних заканчивает, — порхала с ветки на ветку, благодушно щебеча что-то тонюсеньким голоском. Не помню, почему мне вдруг взбрело в голову подражать зяблику, зато помню, какой эффект это произвело: госпожа Красногрудка предупреждающе затиктикала, а когда я повторил имитацию, подлетела к спящему зяблику и снова предостерегла его голосом и приседанием. Еще одна имитация — и вспыльчивая красногрудая пичуга набросилась на ничего не подозревающего, безвинного зяблика! Через несколько дней я повторил эксперимент, и результат был тот же.
В тесном мирке, где на ее долю приходилось слишком мало места, зарянка в охране своей территории явно зашла дальше, чем это бывает на воле. Красноватая грудь и песня, даже у столь различных видов, как зяблик и соловей-красношейка, выводили ее из себя. Но, с другой стороны, агрессивная реакция на мою имитацию зяблика утешила меня: значит, хоть чем-то напоминает оригинал!
И в лесу мне часто приходится наблюдать сходную реакцию. Начнешь где-нибудь в Вест-Индии имитировать многоголосого пересмешника на его территории, смотришь — разгорается семейный конфликт. Пересмешник охраняет свои пределы столь же ревниво, сколь и зарянка, и готов наброситься даже на собственную супругу! Она внешне почти не отличается от самца, вот и преследует он ее в собственном доме, когда моя имитация разрушает взаимное доверие, которое — как принято у птиц — перед гнездованием устанавливается посредством умиротворяющих поз. Ведь кроме самки некому было петь! И самец, послушный инстинкту, уже не признает ее персоной грата на своей территории.
На знойных просторах венесуэльских льяносов мне недавно встретилась алая мухоловка с черными крыльями — поразительно красивая птица. Стоя около низкого куста, я принялся подражать пению красавицы, и она села очень удобно для съемки, метрах в пяти от меня и кинокамеры. Я продолжал имитацию, вдруг мухоловка взлетела и яростно набросилась на своего сородича. С полминуты они форменным образом катались по земле, валтузя друг друга; судя по всему, атака и в этом случае была вызвана моим сигналом.
Значит, поведение моей зарянки в принципе не было исключительным. Другое дело, что она угадала, связав мою имитацию именно с зябликом; быть может, в этом крохотном мозгу, помимо инстинктов, которыми мы сейчас склонны объяснять реакции большинства животных, таится и толика разума?
Каждый день в моем комнатном лесу был наполнен наблюдениями, начиная с раннего утра, когда скворец, дрозд и свиристель наперебой хватали хлебные крошки из моего рта, до самого вечера, когда среди утомившихся за день птиц всего отчетливее проявлялся «порядок клевания». Некоторые ветки пользовались особой популярностью, и настойчивой лазоревке удавалось заставить дремлющего клеста, пусть нехотя, уступить ей место.
Я заметил, что в сумерках ничего не стоит близко подойти к сидящей птице, даже взять ее в руки. Конечно, в часы кормления все они были ручными, все окружали меня порхающим клубком, оттесняя друг друга. Но днем только скворец и свиристель мирились с приближением моей руки, когда сидели на ветке. Вечером большинство лишь делало выпад клювом в сторону руки, смутно различаемой в полумраке. Так вели себя зяблики, чечетки, чиж, щегол, клест. Зарянка и дрозд составляли исключение, они лучше видят в сумерках, оттого и запевают на воле раньше других птиц.
Лишь много лет спустя, исследуя в лаборатории Стокгольмского университета зрение сов и других птиц, я понял, чем можно объяснить это явление. Чрезвычайно светочувствительные глаза совы почти лишены цветочувствительных клеток, так называемых колбочек. Сове важно улавливать даже самый слабый свет, поэтому ее сетчатка состоит почти из одних палочек, отвечающих за черно-белое зрение. Для дневных птиц, особенно питающихся семенами и плодами, зрелость которых они часто определяют по цвету, цветовое зрение настолько важно, что сетчатка, очевидно, специализировалась именно таким образом, поступившись каким-то количеством светочувствительных палочек. Я не изучал зябликов, но, вероятно, у них меньше палочек, оттого они плохо видят в темноте. У зарянки и дрозда, в рационе которых преобладают насекомые, глаз и должен быть намного богаче палочками. Ведь многие насекомые летают только в сумерках и на рассвете, так что для насекомоядных птиц, особенно в наших северных лесах, где день и ночь сменяются медленно, острое зрение необходимо. У человека соотношение палочек и колбочек в сетчатке более ровное, поэтому мы при слабом свете видим лучше, чем зяблики и многие другие птицы. В одной из книг Стена Бергмана я прочитал про лов райских птиц на Новой Гвинее. Папуас воткнул длинный бамбуковый шест в землю под ветвями, где примостилась птица, бесшумно вскарабкался вверх и схватил добычу руками! Как и все райские птицы, этот плодоядный вид щеголяет поразительно красочным оперением, и у него, надо думать, превосходное цветовое зрение, зато он плохо видит в темноте.
Когда настала весна и можно было не опасаться, что мои зимовщики пропадут на воле, я воспользовался своими наблюдениями: вечером, в сумерках, входил в комнату, подносил руки к сидящей на ветке птице, осторожно брал ее и относил через улицу в маленький парк, где ей предоставлялась возможность провести первую ночь своего самостоятельного существования. С каждым днем стая редела, только скворец, дрозд и зарянка оставались гостить у нас, пока я не отвез их на Каменный остров. А Стар II провел в моей комнате еще одну зиму.
Лисы и зов дебрей
Незадолго до того, как я начал выпускать птиц на волю, в витрине одного магазина мне попалась на глаза совсем дешевая 8-миллиметровая кинокамера. До той поры кинокамеры меня не интересовали, я занимался только фотографией, да и то аппарат у меня был самый простенький. Кинокамера в витрине стоила всего 250 крон, а мне, понятное дело, очень хотелось заснять своих птиц, прежде чем я с ними расстанусь. Почему не попробовать? Я вошел в магазин, мне показали аппарат, но опытный продавец убедил меня, что для моих целей куда лучше подойдет подержанная 16-миллиметровая камера за 700 крон. Он не сомневался, что я буду снимать в поле, в лесу. (Что ж, он оказался прав…) Держа в руках камеру и справочник кинолюбителя, я вышел из магазина, не подозревая, что судьба случайно подбросила мне профессию.
Проштудировав справочник и усвоив часть содержащейся в нем премудрости, я снова отправился в магазин и обменял подержанную камеру на новенькую «Пайяр болекс»; этой маркой я и теперь пользуюсь, снимая фильмы для телевидения. Разве сравнить ее с простенькой камерой, которая привлекла мой взгляд неделей раньше!
Я переснимал всех своих квартирантов, но по-настоящему увлекся новым занятием после просмотра нескольких лент, снятых мной в весеннем лесу. Я вдруг понял, что овладел орудием, которое поможет мне освежать в памяти все подробности, а быть может, и делиться ими с другими.
Съемка на 16-миллиметровую пленку — отнюдь не самое дешевое увлечение. И только счастливая случайность позволила мне неожиданно купить камеру, а затем тратить огромные, на мою тогдашнюю мерку, деньги на цветную пленку.
Как-то раз я зашел в Управление народными парками, чтобы обсудить планы на следующий гастрольный сезон. До назначенного мне времени оставалось около получаса, и я сидел в приемной, перелистывая журналы. Они мне быстро надоели, тогда я принялся насвистывать — сначала песенки дрозда, потом пеночки-веснички, славки… Внезапно открылась дверь, и на пороге показался Эрик Ернклев, заведующий гастрольным отделом.
— Господи, так это вы, господин Линдблад! Послушайте, да ведь из этого вполне получится номер…
И в самом деле, в дополнение к жонглированию получился еще один номер. Так что я мог в один вечер дважды выступать в программе, а это, во всяком случае в ту пору, в системе народных парков только приветствовалось.
Выступив в популярных радиопрограммах и продемонстрировав свое искусство на смотре артистов народных парков, я быстро получил ангажементы на все лето. Понятно, это обеспечивало некоторую прибыль, однако ее мгновенно поглощала прилежно стрекочущая кинокамера, и оставались горы коробок с лентами, повествующими о лесах Сёрмланда.
Человек с древнейших времен стремится воспроизводить картины природы. Я пробовал дать выход этой страсти в рисунках и скульптуре. Кстати сказать, отец мой был очень приличный пейзажист. Он, мой дядюшка и такие мастера, как Мартин Оберг и Харальд Эрикссон, учились у моего деда. Глядя, как искусно отец кладет мазки на полотно, я решил и сам попытать счастья, но результат меня только огорчил. Зато с кинокамерой да еще с магнитофоном моя фантазия обрела крылья. Передать движение в статичном изображении — рисунке, скульптуре, фотографии — чрезвычайно трудно, подчас и вовсе невозможно. Кинокамера же позволяет куда полнее отображать жизнь и движение. Добавьте к этому чисто техническую возможность во всех подробностях фиксировать тот или иной эпизод и потом анализировать его кадр за кадром — и вы поймете, почему кинокамера становится важнейшим вспомогательным средством для этолога, да и для многих других специалистов.
Итак, первыми моими кинозвездами были пернатые постояльцы. На следующее лето я обзавелся еще тремя ручными животными, и за ними было чрезвычайно интересно следить с помощью кинокамеры.
Как-то мне рассказали об охотнике, который разыскивал лисьи норы и приканчивал их обитателей, не щадя даже лисят. Среди нетронутой природы лиса, как и любое животное, играет целесообразную роль в естественном балансе. Но там, где человек нарушает баланс, скажем, выбрасывая кучи пищевых отходов, вся картина искажается. Даже хилые детеныши благополучно переносят первую зиму, и множество лис, которых природа обычно выбраковывает, производят весной на свет новое потомство, за что прочая живность расплачивается непомерно большими потерями. Помойки, доступные лисам, приносят огромный вред. Тут охота становится просто необходимой, это вынужден признать даже я, осуждающий охоту как вид развлечения.