После гимнастических игр росомахи больше всего любили есть и купаться. Ныряют в свою бочку, расплескивая воду во все стороны, потом — ко мне, и отряхиваются совсем по-собачьи, только брызги летят. А как они ели! Уж на что ласка поражала меня, рассекая зубами мясо, жилы и кости, но эти едоки работали похлеще. Кормил я их мясом, которое наши строгие законы не позволяют продавать людям; сюда входят и сбитые машинами лоси, и скот, погибший от несчастных случаев. Насытившись, мои зверята — странная повадка! — прятали мясо под камнями на дне бочки с водой. Видимо, горный ручей, ледяная вода которого не нагревается даже в знойные летние дни, служит росомахам самой надежной кладовкой и тайником. Ежедневно приемыши получали по три яйца и витаминизированное молоко. Возможно, именно поэтому мне казалось, что их чудесные шубки несравненно лучше шерсти других росомах, не говоря уж о том, что вам приходится видеть у скорняка. Гладишь шкуру по шерсти — холодная, словно стекло, против шерсти — теплая, как печь. Этот секретный патент природы помогает росомахам одинаково легко переносить и сильнейшие морозы, и самые жаркие дни в стране полуночного солнца. Я гордился отменной формой моих питомцев. Самец стал очень крупным; насколько мне известно, ни одна из убитых в Швеции росомах не достигала его веса — двадцать два с лишним килограмма. Уверен, в наших лесах приемышам никто не был бы страшен — никто, кроме человека.
Итак, круг замкнулся. Я попытался помочь двум животным избежать пожизненного заключения в зоопарке, но сам же оказался вынужденным поместить их в среду, которая, как бы ни старались ее совершенствовать, все равно есть всего лишь эрзац лесов, болот и гор, где всем нашим росомахам жить бы да поживать.
Наша стая в «Зеленом раю»
Следующий год я провел в условиях, прямо противоположных стуже и снегу росомашьих лесов. Не белые вершины, а одетые дождевым лесом горы Тринидада взирали на потного человека, сгибающегося под тяжестью штатива и камеры. Сколько раз я твердил, что в Швеции предостаточно интереснейших тем для съемки и исследований, что меня нисколько не тянет в другие края, а сам… И предстала моим глазам красочная феерия: танец жужжащих колибри вокруг желтых деревьев поуи и лаково-красных бессмертников, отливающие металлом якамары и синеспинные манакины в мрачном сумраке дебрей, и венец всего — полчища краснокрылых ибисов в голубом небе над манграми.
«Дикие дебри» стали ковром-самолетом, который перенес меня в тропики, куда я даже не мечтал попасть, — и уж во всяком случае, никак не ожидал, что впечатление окажется таким ярким. Фильм получил диплом четвертой степени и солидную денежную премию от Шведского киноинститута, и вместо того чтобы после шести лет съемок наконец-то зарыться в книги и завершить курсы ботаники и зоологии в университете, я нырял в изумрудные воды вокруг Тобаго и Бонайре и целый год смаковал тропический коктейль, без которого теперь почти не мыслю себе жизни. Но в каком бы уголке земного шара я ни находился, весной меня влечет на родину, зовут поющие дрозды, лесные зеркала озер, и это влечение, надеюсь, никогда не угаснет.
В Вест-Индии воздействие человека на природу чрезвычайно велико. На Тринидаде — по площади он примерно равен нашему озеру Венерн[15] — живет около миллиона человек, и хотя в горах еще сохранились нетронутые зеленые массивы, вред от браконьерства и других способов разорять природу огромен. Много месяцев выступал я в роли самозванного инспектора, в частности у охраняемых законом (на бумаге) гнездовий алых ибисов; в конце концов меня потянуло в совсем нетронутые, не испорченные человеком края. Сделав серию телефильмов с «островов красных птиц», Тринидада и Бонайре, я приступил к новой работе, теперь на материке. С 1967 по 1969 год моим местожительством были изумительные горы Кануку и область Рупунуни в Гайане. Совсем нетронутым этот край не назовешь, но сейчас покой его почти никем не нарушается. Нынешние индейцы не те, что были когда-то, они так далеко ушли от стародавнего образа жизни, что теперь попросту боятся «джунглей», особенно когда стемнеет. Они трудятся на скотоводческих ранчо Рупунунийской саванны и получают достаточно белков, так что нет нужды охотиться в лесах, где можно нарваться и на бушмейстера, и на ягуара. Понятно, для фауны это только благо. Когда сравниваешь мощные хоры ревунов в горах Кануку с жалкими потугами жиденьких стай там, где обезьян косят вооруженные ружьями местные жители, ясно видишь, что даже первобытные племена, где бы они ни жили, получив современное оружие, становятся страшной угрозой для всего живого. Сказочное изобилие дичи в шведских лесах, от которого только тень осталась, наверное, было не сказкой, а реальностью, пока не распространилось огнестрельное оружие.
Понятно, охота — самый быстродействующий фактор в разрушении человеком исконных экологических систем, однако есть и другая, не менее серьезная опасность, о которой забывают, — огромный спрос стран цивилизованного мира на живой товар. Когда читаешь забавные описания Джеральда Даррелла, как происходит в тропиках отлов животных, многое остается за кадром. Любой индеец-охотник или другой житель диких тропических дебрей знает, что за молодое животное можно выручить больше, чем заработаешь многодневным трудом. От торговли шкурами страдают главным образом выдры и пятнистые кошки, а вот спрос на живой товар касается всех млекопитающих и множества птиц. Жуткие цифры этого спроса кажутся просто невероятными. В 1967 году, когда я начинал съемки в Гайане, только в США было ввезено — держитесь! — 74 304 диких млекопитающих и 203189 птиц (не считая попугаев). Рептилий — 405 134, амфибий — 137 697, рыб — свыше 27 миллионов! Большинство этих животных было вывезено из тропических областей, и цифры, повторяю, относятся только к США; мы можем лишь догадываться, сколько приобретают другие страны. Данные взяты из статьи Уильяма Конвея, директора зоопарка Бронкс в Нью-Йорке, председателя нью-йоркского Зоологического общества.
Как айсберг выставляет над водой малую часть своего объема так и эти цифры далеко не отражают, сколько всего животных извлекают из свойственной им среды, чтобы удовлетворить столь острый и вместе с тем столь несуразный потребительский интерес к экзотической фауне. Официальных цифр, вроде приведенных выше, нет, но я слышал от одного сотрудника Би-би-си, который разбирается в этих вопросах, что не более десяти процентов отловленных животных доходит живьем до заказчика. Перевозка требует немалых жертв. Уильям Конвей упоминает, что порой до семидесяти пяти процентов птиц, доставленных самолетом в Нью-Йорк, оказывались погибшими. А сколько испустило дух, пока поставщик готовил партию к отправке?! Путь от индейца, живущего где-то на притоке Ориноко или Амазонки, до поставщика обычно неблизкий.
Работая в Гайане, я насмотрелся страшных примеров безобразного обращения с накопившимися у торговца животными. Вот один из них: полсотни насмерть перепуганных обезьян саймири жались в клетке площадью два квадратных метра. Высота — полметра! Животных, которые не доживали до отправки, выбрасывали в грязь на задний двор, где громоздились пустые клетки. Вездесущие злобные псы тотчас разрывали останки в клочья. Кстати, меню псов было достаточно разнообразным: носухи, ленивцы, муравьеды — все, что ловцы в дождевом лесу могли сохранить до приезда скупщика. Торговля животными была для него побочным занятием, на первом месте стояли фрукты и овощи, и он уделял им куда больше внимания, чем живым тварям, которых совал в тесные, грязные клетки. Хотя он был мне противен, — а его раздражала моя критика, — я стал постоянным покупателем и каждый раз, когда приходилось покидать мой «зеленый рай» в горах, чтобы из Джорджтауна отправить в Швецию снятые пленки, навещал ад четвероногих узников. Смех да и только: человек покупает животных, чтобы выпустить их на волю, вместо того чтобы ловить и продавать! Я охотно покупаю животных, но продавать — ни за что, для меня это равно работорговле. Либо выпущу в привычных им условиях, либо подарю людям, которые по-настоящему любят животных и располагают временем и опытом, чтобы за ними ухаживать.
В книге «Мой зеленый рай» я уже рассказывал о своих питомцах, но к этому рассказу есть что добавить.
Мне посчастливилось: во второй поездке меня сопровождал Дени Дюфо. Уже тогда он был известен как опытный оператор, однако безропотно мирился с тем, что я монополизировал работу с камерами. Для него главным было участвовать в увлекательном путешествии и познакомиться с природой, людьми и животными этого пленительнейшего уголка земного шара. У Дени Дюфо было много талантов, о которых он не упомянул в письме, где просил меня взять его с собой. Однажды мы вколачивали в ствол высоченного дерева толстые гвозди, чтобы была «лестница» до самой кроны. Потом сели передохнуть, и я заметил, что он, Дени, молодец, голова от высоты не кружится. На что Дени смиренно заметил, что площадка, с которой он прыгал, готовясь в парашютисты, была вдвое выше… В другой раз, когда мы спускались по реке и наша лодка пошла косо, я посоветовал Дени приналечь на весло. Он так же смиренно сообщил, что носит титул чемпиона Бретани по гребле на каноэ, и преподал мне весьма полезный урок, как надо работать веслом.
Среди многих достоинств Дени (были и недостатки, у кого их нет!) одно в этом случае было особенно ценным. Так же как Май, его жена-шведка, которая совсем девчонкой звонила в дверь нашей квартиры на Хурнсгатан и робко просила разрешения пойти погулять с моей собакой, он очень любил животных. Надолго разлученные с родными, оба мы расточали свою нежность и заботу на ручных животных. На одних «ахах» и «охах» тут далеко не уедешь, простодушный восторг быстро выдыхается, но Дени был по-настоящему привязан к нашим питомцам. Ошибиться в выборе спутника легко — к сожалению, положительные и отрицательные качества обнаруживаются уже в поле, я в этом не раз убеждался. Годом позже в Джорджтауне мне случайно встретился такой тип, что хуже не придумаешь. Молодой человек уверял меня, что занимался зоологией в США и после года пребывания во Вьетнаме привычен и к тропикам, и ко всяким лишениям, однако я вскоре почувствовал в нем какую-то фальшь, а накануне нашего отъезда в горы Кануку выяснилось, что настоящая его цель — отлавливать животных и отправлять контрабандой по воздуху в США! (Интересно знать, насколько вырастут цифры, приведенные на странице 153, если учесть контрабанду!) Хорошо, что я вовремя в нем разобрался…
Уже в первую неделю в Рупунунийской саванне мы с Дени столкнулись с проблемой ручных животных. И правда, разве это не проблема, что наша маленькая подвижная экспедиция быстро стала стационарной из-за животных, которых нам поневоле пришлось взять на свое попечение!
Поневоле? Вот именно. Гостя у легендарного фермера Тайни Мактэрка и его жены Конни, мы в один из первых дней отправились на джипе в кочковатую степь и вскоре подъехали к небольшой индейской деревушке у подножия лесистых гор. В одной хижине резвился молодой пака — грызун, родич морской свинки, ростом равный зайцу. Он был совсем ручной, и дети забавлялись с ним.
— Индейцы спрашивают — может, купишь его? — сказал Тайни.
— С удовольствием, только на обратном пути, — ответил я. Не хотелось подвергать зверька тряске под жгучим солнцем, в изрытой броненосцами степи. Видно, индейцы меня не поняли: когда мы заехали снова, они уже съели паку, которого столько времени берегли, рассчитывая на приезд скупщика. Разумеется, после этого я покупал все, что мне предлагали. Но никогда не просил индейцев поймать какое-нибудь животное, это дало бы только повод устроить совершенно ненужную охоту.
Так, однажды наше внимание привлек маленький муравьед, который свернулся клубочком около старого пса, лежавшего в хижине на полу. А рядом с другой хижиной стоял привязанный кожаным ремнем олененок с большими влажными глазами. Он принялся облизывать меня, как это часто делают ручные олени ради выделяемой потовыми железами соли, и, конечно же, я не мог устоять против обаяния этого Бэмби. А муравьедик живо вскарабкался на Дени, цепляясь огромными когтями. Это был детеныш большого муравьеда. Волосы Дени напоминали ему мамину шерсть, и пришлось моему товарищу, превозмогая боль, терпеть живой головной убор с косматым хвостом.
Эта «шляпа» стала удивительно ручной: отойдешь на несколько шагов — жалобно трубит или мычит. Большие муравьеды чрезвычайно близоруки, и когда мы подходили к детенышу, он поднимал переднюю лапу, принимая характерную для этого вида оборонительную позу. Взрослый муравьед может убить, дай ему только вцепиться десятисантиметровыми когтями, да и у малыша хватка была железная. Разыграется и сжимает «кулак» снова и снова — и мы быстро усвоили, что лучше держаться подальше от его когтей. Малыш должен крепко сидеть на спине матери, когда она мчится галопом по саванне, спасаясь от индейцев, которые просто так, забавы ради устраивают погоню и убивают жертву ударом палки по длинной морде.
Я так и не смог рассмотреть, как именно самка кормит своего отпрыска, хотя целый день под палящим солнцем следовал за мамашей с малышом. Вытянутая в трубку морда животного заканчивается поразительно маленьким ртом, из которого у взрослого муравьеда высовывается клейкий, как липкая бумага, длиннющий язык. Взломает мощными когтями термитник, сунет морду в какой-нибудь из ходов и начнет работать языком, словно поршнем. В здешнем краю, богатом термитниками, такая специализация вполне оправдывает себя, взрослый муравьед достигает двух метров в длину от кончика хвоста до ротового отверстия величиной с монетку.
Немалых трудов стоило нам заставить тощенького Анте (от английского слова ant, означающего «муравей») сосать молоко. Вдруг молоко попало не туда, Анте чихнул и обдал мелкими брызгами себя, меня и Дени. В конце концов это причудливое творение природы все же научилось, окунув всю морду в миску, высасывать молоко — совсем как любитель коктейлей тянет напиток через соломинку. Правда, на первых порах нам пришлось поволноваться. Молоко было порошковое, и, наверно, состав его сильно отличался от рецепта, которым пользовалась мама-муравьед. Помет Анте становился все более густым, а это для всех молодых млекопитающих чревато неприятностями. И как я ни массировал область вокруг анального отверстия влажной кисточкой, дело кончилось полным запором.
В тот день, когда старая «летающая крепость» Гайанского аэрофлота приземлилась на краю ранчо Мактэрка и мы погрузились вместе с нашим багажом, бедный Анте сидел у меня на руках и отчаянно отбивался, напуганный гулом. Мы с Дени глядели в окошко на Тайни и на индейцев, я махал им, насколько мне позволял беспокойный царапун, а Дени что-то кричал, и я уже хотел заметить, что вряд ли наши друзья слышат его сквозь рев мотора, но тут обоняние помогло мне понять, что мой товарищ вовсе не прощается по-английски, а что-то сообщает мне на чистейшем шведском языке… Перетрусивший муравьед, приподняв косматый хвост, старательно обрызгал нам обоим брюки бурой кашицей. Ничего — главное, коварный запор прекратился, пусть и не очень вовремя.
Когда мы наконец обосновались у небольшого водопада вблизи Ариваитава («гора ветров» на языке местных индейцев), число наших питомцев выросло с двух до восьми. К муравьеду и олененку прибавились паукообразная обезьяна с длинной чернущей шерстью, добродушный пекари, два детеныша крупнейшего в мире грызуна капибары, оба с такими глупыми рожами, что мы их прозвали Хумле и Думле, и еще один «великан» — гигантская выдра, тоже совсем еще юная, так что размерами нас пока поражала только ее пасть. Вся эта компания перебралась потом с нами и в базовый лагерь № 2, который мы назвали «райские водопады», несказанно красивый уголок природы на берегах прозрачнейшей речушки, неподалеку от Моко-моко — деревушки макуси, расположенной у другого отрога Кануку.
Судьба паукообразной обезьяны в общем-то складывалась так же, как нередко складывается судьба обезьяньих детенышей. Волей человека она была оторвана от родной стаи. Попробую рассказать обо всем так, как это представлялось ей с высоты могучих деревьев на горном склоне над зеленой долиной среди таких же зеленых вершин.