Он и Эгги проигрывали эту сцену много раз. Они любовники, Эгги и он, и потому вынуждены лгать. Они любовники, он и Эгги, и потому они убийцы, каждый из них убивает свою семью. Они любовники, Эгги и он, он и Эгги, и потому они заговорщики, связанные тайной клятвой, и оба прекрасно знают, что надо говорить, если угодишь в ловушку.
Это ловушка, он знает: это ловушка. Но в глубине души чувствует: тут что-то другое. Она говорила с Гаролдом Хеммингсом, она объяснилась с мужем Эгги, теперь уже час ночи, и Сьюзен знает все, абсолютно все. В комнате ужасов его сознания, когда он засыпает, эта сцена разыгрывается снова и снова.
Отрицать, отрицать, отрицать, потому что это ловушка.
Но это не ловушка.
Сьюзен неожиданно начинает громко смеяться. Он осторожно обходит стол, хочет остановить ее безумный смех: ведь она может разбудить Джоанну, которая спит внизу. Он кладет ладонь ей на плечо, но она брезгливо освобождается от его прикосновения, словно стряхивает с себя ящерицу. И уже не истерический смех, но иная, куда более страшная угроза исходит от нее. Протянув руку, Сьюзен хватает со стола большие ножницы, зажимает их в кулаке, как кинжал, и делает выпад, потом еще один и еще… рукав его пиджака разорван. Она совсем нагая в этот глухой час ночи и полна презрения, у нее опасное оружие, она нападает на него, а он не может ее удержать. Взмах — ножницы пронзают воздух, взмах — они протыкают лацкан пиджака, застревают, и Сьюзен, повернув, высвобождает их, чтобы напасть вновь. Мэтью выставляет левый локоть, стараясь защитить себя, но у него на руке, словно по волшебству, появляется рана. Он чувствует, что теряет сознание, опирается на стол и сбрасывает на пол телефон. Сьюзен угрожающе наклоняется над мужем.
И вдруг раздается чей-то крик — не крик, а вопль.
На мгновение Мэтью кажется, что кричит он сам.
Кровоточащая рука протянута к Сьюзен, рот у Мэтью открыт — быть может, он и вправду закричал?
Но нет, кричал кто-то другой, позади него.
Он поворачивает голову влево, то ли стараясь уклониться от удара ножницами, то ли для того, чтобы узнать, кто же кричал.
Его дочь Джоанна стоит в дверях.
На ней длинная ночная рубашка, глаза огромные. Джоанна захлебывается криком, крик заполняет небольшую комнату, вытесняет из нее воздух.
Ножницы замерли.
Сьюзен с недоверием смотрит на свою руку. Рука дрожит, ножницы подергиваются. Сьюзен отбрасывает их.
«Убирайся прочь, — говорит она. — Убирайся отсюда, ублюдок».
В кошмарных снах нет ни постепенных переходов, ни логики, ни последовательности, они суть хаос, и этот хаос порождает страх. Нагая женщина роняет ножницы, маленькая девочка бросается к матери в объятия, и вот уже обе исчезли, и подсознание Мэтью извлекло из глубин памяти другую женщину — стройную, даже худую, в платье цвета спелых пшеничных зерен, в широкополой соломенной шляпе, на ней чулки в тон платью и светло-коричневые туфли на высоких каблуках. Глаза спрятаны за темными солнечными очками.
Смещение времени.
Событие двухлетней давности придвинулось к тому, что происходило две недели назад.
Двадцать третье мая, anno domini,[3] пятница почти накануне Дня поминовения.[4] В сон Мэтью вошла Карла Неттингтон, которая явилась в юридическую контору Саммервилла и Хоупа якобы для того, чтобы обсудить вопрос о составлении завещания.
Через десять минут она сообщила Мэтью истинную причину своего визита: она подозревает, что у ее сорокапятилетнего мужа завелась интрижка. Ей не хотелось обращаться непосредственно к частному детективу, в этом есть нечто… неопрятное. Вот почему она здесь и просит Мэтью найти для нее кого-то, кто убедит ее (она произнесла именно эти слова, сны не лгут) либо в том, что постоянные отлучки мужа в самом деле связаны (опять ее точные слова) с перегруженностью работой, либо в том, что у него есть другая женщина.
«Если этот ублюдок меня обманывает, — заявила она, — я потребую развод».
Ублюдок — ее муж, Дэниел Неттингтон.
…Убирайся отсюда, ублюдок…
Откуда-то издалека, из-за пределов отключенного сном от реальности сознания Мэтью, так сказать, извне сновидения, из действительной жизни, доносится шум автомобиля. Мэтью знает, что это настоящий шум, — ведь он полуспит, полубодрствует, он даже слышит, как роются в его мусорном бачке опоссумы, слышит далекий свисток поезда (Бог знает, куда и зачем Калуза отправляет по ночам поезда!), и он совершенно уверен, бодрствующая часть рассудка убеждает его в том, что это автомобиль Отто Самалсона. Более того, именно рассудок подсказывает, что во сне он увидит то, чему не был свидетелем наяву. Машина принадлежит Отто, и скоро, очень скоро Мэтью своими глазами узрит трагедию его смерти, о конкретных обстоятельствах которой ничего не знает точно. Такова особая магия ночного кошмара.
Он говорит с Отто по телефону. Спрашивает, согласен ли тот вести слежку. Отто отвечает, что в данный момент он занят другим делом, но если время терпит и Мэтью не возражает, он примется за работу скорее всего во вторник.
«Хочу тебе сказать, что я, как всякий нормальный человек, никогда не начинаю новую работу в понедельник», — добавляет Отто.
Шум машины все ближе, он разгоняет сон, ведет за собой в действительность. Мэтью знает, что по дороге едет тускло-синий «бьюик-сенчури». Как жаль, что сейчас он только слышит его, но не видит. И вместе с тем он не хочет видеть: если машина ворвется в его сон, она принесет с собой ужас гибели близкого друга на глазах у Мэтью. Если бы Отто остался жив, если бы он был живой, если бы проделал весь путь до Тампы, минуя Калузу, минуя ночной кошмар…
Пятница.
Разве уже пятница?
В пятницу шестого июня примерно в четыре часа дня Отто Самалсон сидел у Мэтью в офисе и курил сигарету. Почти невозможно было поверить, что этот человек — частный детектив. Ничуть не похож на Сэма Спейда или Филипа Марлоу.[5] Его скорее можно принять за портного или торговца обувью. Невысокий, хрупкого сложения, голова почти совсем лысая, небольшой пушистый венчик волос сохранился за ушами и на просвет сияет, словно нимб святого. Часто мигающие голубые глазки, на губах неизменная улыбка, этакий Эли Уоллах сыска, невероятно приветливый и любезный, вы спокойно можете доверить ему отвезти вашу младшую сестру в Неаполь. Мэтью иногда приходило в голову, что Отто с его умением подойти к человеку мог бы уговорить преданную мать сказать ему, где прячется ее сын-убийца. Шум машины. Ближе. Громче.
Мэтью продолжал то ли спать, то ли бодрствовать. Визгливые опоссумы все еще ссорятся из-за добытых в мусорном ведре изысканных лакомств.
«Парень трахает вдовушку, которая живет в Харбор-Эйкрс, — рассказывает Отто. — С тех пор как я за ним слежу, он не пропустил ни одной ночки. В прошлый вторник я его застукал в девятый раз. Чудные картинки, Мэтью, он туда является засветло, а я его щелкаю при помощи длинного объектива. И записал кое-что на магнитофон, хочу, чтобы ты послушал эту пленку. Дамочка, видать, считает, что Калуза и теперь такая же, как двадцать или тридцать лет назад. Уходит и оставляет все двери незапертыми. Я побывал в доме уже два раза. Поставил магнитофон прямо под кроватью и получил такое, знаешь ли, горячее блюдо, просто ахнешь, как услышишь. Сегодня не мог принести тебе пленку, у меня пока нет копии, только оригинал, я его держу в сейфе. Вот изготовим копию, тогда и проиграю тебе всю эту красоту. Мэтью, они оба выражаются… в общем, грязно, иначе не назовешь, а ведь она почтенная вдова, на вид такая порядочная, симпатичная…»
«Бьюик» внезапно врывается в сон.
Офис исчез.
Перед Мэтью лишь сорок первая дорога и тускло-синий «бьюик» на ней.
Отто за рулем. Улыбается.
«Поверни назад, вернись», — пытается внушить ему Мэтью.
«Заснять, как они трахаются, пожалуй, невозможно. — Отто снова у них в офисе и продолжает рассказ. — Они опускают шторы. Может, тебе хватит того, что записано на пленке, ну там имена и все прочее, о чем они болтают в постели, а болтают они о том, что делают. Я, понимаешь, принес бы пленку сегодня, но побоялся, не хочу рисковать, потому что не уверен, попаду ли я так же легко в дом еще раз, если с пленкой что-нибудь случится. Мне кажется, он меня засек, Мэтью, значит, они теперь будут осторожнее…»
…Отто все еще улыбается.
Он держит руль обеими руками. Гремит выстрел — совсем близко. Отто не понимает, что произошло. Понимает только Мэтью. Он снова слышит радио — новости, которые передавали всего несколько часов назад, когда он и Сьюзен занимались любовью. Убирайся отсюда, ублюдок! Эти слова доносятся из приемника, но звучат тихо, на короткой волне. Улыбающееся лицо Отто. «Сегодня вечером в Калузе…»
«Поверни назад!»
«Я почему думаю, что он меня вычислил, — говорит Отто. — Все дело в записи на пленке, мне кажется, он меня упоминает. Я, конечно, не уверен, что это абсолютно точно про меня, но может, и про меня, что это я за ним слежу. В последний вечер, когда он вышел из дома часов в одиннадцать, он вдруг остановился на улице как вкопанный. Стойку сделал, будто собака на дичь. Уставился на машину. Ну, я тут подумал, что мои дни сочтены. Я одного хочу: чтобы ты сам прослушал пленку и решил, что с ней делать. Если хочешь знать мое мнение, оно такое: на время он ляжет на дно, через несколько недель всплывет, захочет полностью убедиться, что за ним не следят. Я думаю, в понедельник я мог бы…»
«…Убит водитель. Неуправляемая машина сошла с магистрали…»
«Поверни назад!» — громко выкрикнул Мэтью.
…Сел на постели, окончательно пробудившись.
Весь в холодном поту.
Было утро.
В ушах еще звучал голос Отто.
«Ну, тут я подумал, что мои дни сочтены».
Глава 2
Мухи жужжали над датским сыром на столе Фрэнка Саммервилла. Фрэнк пил кофе из размякшего картонного стакана и серьезно, даже строго смотрел поверх него на Мэтью.
— Я не хочу, чтобы ты впутывался в это дело.
— Отто был моим другом.
— Отто был обыкновенным частным сыщиком и время от времени делал кое-что для нас.
— Нет, Фрэнк, он был другом. Я любил его.
— Мне он тоже нравился, — возразил Фрэнк. — Но он мертв, Мэтью. Ему прострелили голову, Мэтью. Дважды, Мэтью. Его смерть не имеет к нам никакого отношения, и я хочу, чтобы ты держался подальше от управления охраны общественного порядка и детектива Мориса, слышишь, Мэтью?
— Морис вообще на отдыхе, — отвечал Мэтью.
— Хорошо, — только и сказал на это Фрэнк.
Он был на полдюйма ниже ростом и весил на десять фунтов меньше, чем Мэтью. У обоих черные волосы и карие глаза, но у Фрэнка лицо круглое, и он сам называл его «свинячьей мордой».
Физиономический реестр Фрэнка отмечал только два типа лиц: свинячий и лисий. Что касается имен собственных, то их он делил тоже на две категории: такие, как Элеанор Ригби, и такие, как Frere Jagues.[6] Скажем, Бенни Гудмен — имя категории Frere Jagues, а Роберт Де Ниро — категории Элеанор Ригби. Далее, Фрэнк был убеждён, что люди на всем белом свете тоже разделены на две группы: одни чечеточники, другие обжималы. Себя он причислял к чечеточникам, потому что весьма ловко и проворно ускользал от сомнительных, или, как он выражался, липких ситуаций. Мэтью он считал обжималой, так как тот вечно влипал именно в такие ситуации, к тому же не имеющие прямого отношения к его деловым интересам.
— Я сегодня попозже съезжу к нему в офис, — сказал Мэтью.
— В чей офис? — поинтересовался Фрэнк. — Ты же говорил, что он отдыхает.
— В офис Отто.
— Зачем?
— Хочу послушать, что он записал на эту пленку.
— Убийство Отто не имеет к нам отношения, Мэтью!
— Не уверен.
— Он занимался грязной слежкой.
— И кому-то это пришлось не по нраву, Фрэнк.
— Мэтью… ну пожалуйста! Сделай мне одолжение.
— Я хочу услышать эту запись!
Обитателям Калузы, штат Флорида, нравилось думать, что в их городе преступлений не бывает; одетым в форму полицейским и детективам, которые работают в управлении охраны общественного порядка, остается только следить, как бы кто из граждан не ушиб палец на ноге.
Общественная безопасность.
Не преступление.
Однако в новейшем справочнике Рэнда Макнелли «Календарь рейтинга местностей» есть раздел, в котором всем регионам и городам дана оценка по степени безопасности — от номера первого до триста двадцать девятого, наиболее чреватого опасностями.
Самый безопасный город Америки — Уилинг в Западной Виргинии.
Номер один.
Нью-Йорк — возлюбленное Фрэнком Большое Яблоко[7] — признан наиболее опасным городом в Штатах.
Номер 329.
Чикаго, штат Иллинойс, — родной город Мэтью — имеет индекс 205.
А свободная от преступности Калуза — индекс 162, то есть находится где-то посредине списка Макнелли, только на сорок три позиции отставая от ужаснейшего Чикаго, и, стало быть, далеко не столь безмятежна, как желали бы думать ее жители.
Послушаешь толки о гибели Отто Самалсона, так можно подумать, будто это первое и единственное убийство за всю историю города. Боже, какой позор, какой ужас! Ему дважды выстрелили в голову. Немыслимо. Тц-тц-тц… Пожилые леди с подкрашенными в бледно-голубой цвет седыми волосами качали головами и отказывались верить, что общественная безопасность есть нечто большее, нежели забота о том, чтобы на тротуарах не валялась банановая кожура. Какой несимпатичный казус! Мэтью чувствовал, что смерть Отто Самалсона рассматривается в Калузе, штат Флорида, именно как неприятный казус, — ведь до сей поры с убийствами здесь не сталкивались, разве что в кино или на экране телевизора.
В офис Отто он попал только во второй половине дня. До этого ему пришлось поговорить по телефону по крайней мере с десятком людей, каждый из которых прищелкивал языком (и, несомненно, покачивал головой, но Мэтью не мог этого видеть), выражая неудовольствие по поводу несчастной гибели на общественной магистрали человека, чья профессия была по меньшей мере сомнительного свойства. Еще десять минут ему понадобилось для того, чтобы дойти от своей конторы до офиса Отто, расположенного в даунтауне — деловой части города. Деловой район Калузы — это звучит совсем по-столичному. Мы не уступаем Нью-Йорку, Чикаго, Детройту и Лос-Анджелесу.
Великолепно…
Деловая часть Калузы занимает девять кварталов в длину и три в ширину. Большие дома, прежде всего банки, вздымаются на целых двенадцать этажей. Главная улица — Мэйн-стрит — тянется на восток от Коровьего брода (теперь на этом месте перекресток трех улиц и установлены светофоры, но когда город только зарождался, там и в самом деле был коровий брод) до окружного суда, самого высокого на Мэйн-стрит здания в пять этажей. Все прочие строения на этой улице одноэтажные и двухэтажные. Банки находятся на двух улицах, параллельных главной, — к северу и к югу от нее. Однако хоть вы и произносите не без гордости: «деловой район Калузы», это еще не значит, что в городе есть так называемый «аптаун», то есть «верхний город». Его как такового нет. Есть «деловая Калуза» — и вся остальная.
Точно так же не без претензий выглядит надпись на матовой стеклянной двери офиса Отто: «Бюро расследований Самалсона. Апартаменты 3112». Открывая дверь, вы вполне можете предположить, что за нею тянется целая анфилада комнат, величественная и впечатляющая, некий юридический атенеум (вспомните «деловую Калузу»!).
Однако, открыв дверь, вы попадаете всего-навсего в приемную, шесть футов на восемь, тесно заставленную, можно сказать, набитую до отказа: письменный стол, на нем пишущая машинка, слева от машинки плоские коробки для входящих и исходящих документов, остальное пространство на столе завалено бумагами; за столом стоит деревянное кресло секретаря, а перед ним — мягкий стул для посетителей; в зеленых металлических стеллажах хранится, по-видимому, обширная картотека; несколько книжных полок, машина для ксерокопирования, стоячая вешалка для пальто. По стенам портреты президентов Соединенных Штатов, из которых Мэтью узнал только двоих. Напротив входной двери — еще одна дверь, ведущая в остальную часть «апартаментов».