— Я подозревал, что ты не та, какой кажешься, — говорил он, окончательно теряя рассудок.
— Зачем же ты говорил другое, если подозревал? — возразила Настя.
— Понимаю! Обыкновенная история. Единственная дочка, наряды, уютная комнатка. Пошлая обывательница, вот кто ты, а не друг! — не слушая, не помня себя, выкрикивал Димка. — Дрогнула! Неужели ты дрогнула? А о чем мы мечтали целую зиму, где это все? У нас была цель… Где твоя цель? К чему ты стремишься? Ты ни к чему не стремишься? Зачем тогда жить? Если ты такая… если ты… Отказываюсь от тебя! Топчу все, что было. Оставайся, прозябай в болоте. Барахтайся в тине, пока мы будем строить коммунизм.
— Вы одни будете строить коммунизм, а здесь нет? Может быть, здесь другое государство?
— Шути. Прячься за шуточки! Два изменника из всего коллектива: Абакашин и ты. Благодарю за красивые грезы и пробуждение. Спасибо. Кончено все, наотрез!
Он понесся как сумасшедший с крутизны Откоса, размахивая длинными руками, чтобы удержать равновесие. Полотенце мешало ему. Он скомкал его, швырнул в сторону и полез обратно, карабкаясь в гору почти на четвереньках.
— Настя, ты шутишь? — умоляюще спросил он, выпрямляясь в рост, но не подходя близко. — Поговорим. Ну давай поговорим откровенно, а, Настя? Я ведь чувствую, что-то стряслось, только никак не пойму, что такое могло разразиться в одну ночь? Если они испугались тебя отпустить, я уговорю. Беру на себя! Это мама твоя испугалась. Обыкновенная история. Мама. Они все одинаковы. Моя тоже, но я убедил. Пойдем к ним сейчас вместе, а, Настя? Я упрошу ее… А когда сами они были молоды, неужели держались за насиженное место, неужели им это было важнее, чем смелая и самостоятельная жизнь? Была война, они шли на фронт. Пойдем сейчас же, я ей скажу…
— Нет, нет.
— Тогда все надежды на Аркадия Павловича…
— Не надейся на него, — ответила Настя.
— Кому верить? — отчаянно спрашивал Димка. — Неужели и твои мать и отец, которых я считал самыми идеальными людьми в нашем городе…
— Идеалов не бывает, — ответила Настя. Сегодняшнее утро перевернуло ее. Она смеялась над собой, вчерашней, мечтающей, влюбленной в свой несбывшийся город, Димку и папу.
Она засмеялась вслух, как на сцене:
— Ха-ха!
Димка глядел на нее, ошеломленный.
— Я не уйду, пока ты мне все не откроешь, — сказал он.
— Ничего не открою.
Если бы в эту минуту он шагнул к ней, взял ее руку, не расспрашивал, а только молча взял ее руку, она сказала бы все. Стыдно, но сказала бы все. «Вот какой у меня отец, Димка! А ты-то считал его идеалом!»
Но он к ней не шагнул. Он нагнулся, вырвал с корнем пук травы, и потряс и швырнул в сторону.
— Понимаешь, что ты наделала? Ты разрушила во мне веру в людей.
Отряхнул пальцы и побежал под кручу, ставя ноги боком, худой, тонкий в поясе, с копной волос, просушенных и вздыбленных ветром.
Настя ждала: вызовут в комитет комсомола, станут стыдить, убеждать, призывать к сознательности.
Ничего. В комитет не вызывали. Никто не уговаривал. Никто не пришел проститься.
Она бродила без дела по пустой квартире, ожидая звонка. Димка позвонит. Должен позвонить. Он мог бы хотя позвонить…
«Ну, догадайся! Димка, теперь я все открыла бы тебе. Зачем я тебе тогда не сказала? Ты назвал меня обывательницей. Ты еще хуже назвал. Вырвал сразу, как траву. А мне тяжело молчать про себя обо всем, просто невыносимо! Зачем я тебе тогда не призналась?»
Неужели ни один человек из всего класса ее не вспомнил! Даже Катя Лазорина? Ведь они дружили. Пока не было Димки, они дружили почти неразлучно. Вместе ходили в кино и менялись книгами. Постоянно у них были литературные дискуссии.
Наверное, она позвонила, когда Настя ушла в магазин. Надо было купить капусты для щей, и Настя ушла в овощной магазин. Да, а потом ходила за керосином, довольно долго, потому что керосиновая лавка не близко. В это время девчонки ей и звонили. А она ушла. А вечером им было уже не до того…
Все это позади. Они уехали.
Теплушка с красным полотнищем уходит, уходит от города. Поезд специальный — на стройку, идет без расписания. Возьмет и встанет, где захотел, где-нибудь на полустанке в степи, пропуская составы по графику. Ребята разбрелись, девчонки рвут ковыль, поют что-нибудь вроде: «Прощай, любимый город…»
Небо такое высокое, какое бывает только над степью, такое большое и знойное. Настя без конца воображает никогда не виданный полустанок, отчего-то именно эта картина стоит перед глазами как живая. Кирпичное станционное здание, платформа, ровные полосы рельсов. Горячий ветер из степи.
Свисток. Тронулись.
Из передней донеслись звонки телефона. Настя кинулась на звонки. Безумно колотится сердце! Они не уехали. Поезд идет без расписания, их задержали.
— Слушаю!
Она больно притиснула к уху трубку.
— Настя, здравствуй, голуба! — знакомый до каждой нотки, близко-близко заговорил глуховатый голос отца. — Дочура, мне необходимо тебя повидать. Я тебя ждал, отчего ты не пришла? Очень надо увидеться, Настюшка, ты слышишь?
Сердце ухнуло вниз. Папа! Она тосковала от одного его голоса. Она насилу сдержалась, чтобы не закричать ему: «Папа! Нам плохо без тебя!»
— Настя, надо увидеться. Сейчас! — Он сделал ударение на слове «сейчас». — Встретимся на институтском бульварчике, слышишь?
Настя молчала.
— Дочура! Выходи же, я жду.
Она повесила трубку. Телефон опять зазвонил. Настя стояла, спрятав в ладони лицо. Зовет на бульварчик! А здесь уже не дом для него? Боится прийти. Чего он боится? Вот так отец…
Телефон не умолкал. Вдруг и у входной двери раздался звонок. Трезвонили вперебой тут и там. Настя приподняла трубку, бросила на рычаг и открыла дверь. Пришел Вячеслав Абакашин. Раньше он не бывал у Насти, но она не удивилась его приходу. Ведь они остались из всего класса вдвоем, отчего бы ему не прийти?
Вообще-то он был нелюдим, всегда с книжкой. Он читал Мериме, Эдгара По, Киплинга, знал наизусть Маяковского, стихи Назыма Хикмета. В школе о нем шла слава: оригинал, одаренный.
Он был невысок, бледнолиц, с нахмуренным лбом и рассеянной улыбкой на тонких губах.
— У тебя красиво, вон как ты живешь! — сказал Вячеслав, входя вслед за Настей в ее комнатку, нарядную от пестрых занавесок на окнах.
Почему-то он покраснел, произнося эту фразу, и, наморщив лоб, добавил:
— Для меня обстановка не имеет значения. Читала, что о них пишут?
Он вынул из кармана сложенную в трубку газету.
Статья называлась «Навстречу высокой судьбе». В довольно пышных выражениях она рассказывала о вчерашних проводах десятиклассников на дальнюю стройку.
Настя пробежала статью от заголовка до подписи — Анна Небылова. «Привет тебе, наша героическая юность!» — писала Анна Небылова. О том, что в классе нашлись дезертиры, как Нина Сергеевна назвала Вячеслава и Настю, в статье не сообщалось.
Настя отошла с газетой к окну, снова внимательно все прочитала:
«…Дмитрий Лавров, душа коллектива, типичный герой нашего времени».
— Стандартные фразы, — сказал Вячеслав, будто отгадав, что она задержалась именно на этих строчках.
У него был слабый голос, с какой-то страдающей ноткой. Настя обернулась. Вячеслав сидел на диване, занеся ногу на ногу, обхватив колено сплетенными пальцами, длинными, как у музыканта. Странно, он казался совсем взрослым, хотя был недоростком.
— Почему ты не поехал на стройку? — спросила Настя.
— Почему все должны жить одинаково? Как стадо? — вопросом ответил Вячеслав.
— Наши ребята — стадо?!
Настю злил тихий голос и потупленный взгляд Вячеслава.
— Я хочу жить как хочу, — сказал он, пропуская мимо ушей ее восклицание. — Я не ворую, не пью, не курю. Даже не ношу узких брюк, хотя теперь они дозволены, вон уже и в универмагах продают… Я хочу заниматься тем, что мне нравится.
Он умолк и задумался, сдвинув над переносицей брови, будто решая мучительно трудный вопрос.
— Отчего ты все время страдаешь? — с удивлением спросила Настя.
— Могу уйти, если тебя не устраивает мой вид.
Он сделал движение подняться.
— Нет, не сердись, Вячеслав, я пошутила. А что тебе нравится, Вячеслав? Чем ты интересуешься? Особенно интересуешься? Понимаешь, особенно?
— Многим интересуюсь особенно. Но, конечно, не кладкой кирпича или малярной работой. Между прочим, искусством интересуюсь. Новыми направлениями в искусстве.
— Я люблю Серова «Девочку с персиками».
— Да, но… старо… — категорически отрубил Вячеслав. Он снова занес ногу на ногу, сплетя на колене тонкие пальцы. — В Москве, на фестивале, была выставка западного искусства. И вообще, когда ищешь новое, находишь. Я-то надеялся, что хоть ты мыслишь нестандартно. Все, как один! После десятилетки идут в штукатуры, никто не удивляется: веяние времени. Но изучать новые искания в живописи — караул, атомный взрыв!
— Дома искания не одобрили? — понимающе улыбнулась Настя.
— Закоренелый консерватизм. У них мерка: все должно быть как у людей. Профессия. Виды на будущее. Вот их идеал.
— А у тебя, Вячеслав, есть идеал?
Тихонько раскачиваясь, он прочел нараспев:
Мне мало надо —
Краюшка хлеба да крынка молока,
Да это небо, да эти облака.
Кивком головы указал на окно. Из окна видны были летние белые облака, стоявшие высокими купами в синем небе.
«В самом деле, почему непременно надо жить и думать как все? Чуть человек не как все, особенно если молодой, сейчас же поставили штамп: оригинал в отрицательном смысле. А он талантливый и, конечно, выше других», — вот какие мысли побежали в голове Насти.
— Ты знаешь, что Нина Сергеевна приказала ребятам начисто выбросить нас из памяти? — говорил Вячеслав. — Образец прямолинейного мышления. Или да, или нет. Или порок, или доблесть. А Димка? Точное подобие Нины Сергеевны! Тоже прям, как телеграфный столб. Нина Сергеевна отчитала его за тебя, за то, что увлекся такой пустой девицей! Отказалась ехать на стройку — стала пустой. А я стиляга. Почему я должен бросать самое дорогое — может быть, цель жизни, призвание?
— Если у тебя есть призвание… — неуверенно вставила Настя.
— Во всяком случае, у меня нет призвания жить по указке. «Ты должен, ты должен!» Не выношу слово «должен». Почему я должен? — говорил он, ломая в волнении пальцы. — Презираю шаблон, общую меру для всех, одинаковость мнений и слов. Взять статью о наших ребятах этой корреспондентки, как ее?.. Анны Небыловой. Остригла всех под одну гребенку. Знакомый-презнакомый, высосанный из пальца парадный портрет!
«Он прав, — слушая Вячеслава, думала Настя. — Что она там пишет про Димку? „Душа коллектива“. Да он совсем без души, если мог так уехать! Ничего не понял, отрезал…»
Вячеслав начинал нравиться Насте язвительностью своей критики. Ей нравилось, что Вячеслав откровенен.
— Если у человека голова устроена лучше иных, не равняйте его со всеми, — говорил Вячеслав.
И еще он говорил, мечтательно улыбаясь:
— Хорошо! Иди в читальню, занимайся чем хочешь. Не для экзаменов или каких-нибудь практических целей. Просто узнавать. Приятно! У каждого свой план жизни. Ты ведь тоже идешь против течения?
— Откуда ты взял? — удивленно возразила Настя.
Но в прихожей раздался новый звонок.
4
— Побудь здесь, пока я открою, — сказала Настя.
Она растерялась. Выпроводить Вячеслава? Но в квартире только один ход. Насмешка судьбы: встретиться с папой при постороннем человеке, с которым они впервые разговорились сегодня за всю школьную жизнь! Как у Достоевского. Сходятся люди в необыкновенных обстоятельствах, по странному случаю, и закрутит, как вихрем…
Бог знает, отчего ей в голову пришел Достоевский, — должно быть, оттого, что совсем недавно смотрела в кино «Идиота».
Она стояла у двери, взявшись за замок и боясь дышать, чтобы там не услышали. Она была уверена, что пришел отец. «Я тебя ненавижу», — твердила она про себя. И потерянно: «Папочка, что сейчас будет?»
Она стояла, может быть, несколько секунд. За эти секунды перед глазами возникла картина, она вспомнила ее со всеми подробностями, каждую черточку! Почему ей представился тот институтский воскресник, на который отец взял ее с собой за компанию? Ведь ничего тогда не случилось. Возле институтской клиники решили насадить сад. Десятка два старых лип с узловатыми сучьями стояли под окнами, а дальше пустырь, а на нем две глубокие впадины — следы бомб, упавших в 1941 году. На пустыре будет сад.
Теплый весенний денек с набегающими на небо тучками, запах не просохшей после снега земли, грабли в руках. С непривычки ломит спину, приятно! И ветер. Все веселит.
Настя встречалась взглядом с глазами отца, глаза его говорили: здорово жить! Он ловко работал, не отставая от студентов. Шагал почти бегом, отмеривая место для ям под посадку деревьев, сгребал в кучи мусор, закапывал воронки от бомб. Он был в сером свитере и кепке, надетой козырьком назад, удивительно молодой. Настя им восхищалась. В самом деле, хорош! Какое умное у папы лицо, с высоким лбом и двумя резкими складками от щек ко рту, умное, хорошее лицо. Папа, папа! Что в тот раз произошло? Ничего… Или вот что. Настя как-то особенно поняла: он нравится людям, и оттого он и ей еще больше нравился. Студенты и студентки постоянно к нему подходили, придумывая какой-нибудь предлог, хором откликались на его шутки, а он был простой и свободный. Он не прилагал никаких усилий к тому, чтобы люди любили его, это получалось само собой. Мой отец! Он был вроде как бы Настиной собственностью.
…Звонок. Длинный-длинный. Открывать или нет? Что подумает Вячеслав? Звонят, а я не пускаю. Не хочу, чтобы Вячеслав узнал. Пока люди не знают, можно притвориться, что ничего не случилось, что папа уехал на время… Звонок. Снова звонок. Без перерыва. Ну… будь что будет.
Настя открыла. Что-то внутри оборвалось, она почувствовала скучную пустоту во всем теле. Звонил не отец, а Серафима Игнатьевна. Конечно, не он! Настя теперь только сообразила, что напрасно так растревожилась. Скорее всего, у папы остался ключ от дома, он может прийти в любой час без звонка, если захочет.
— Что ты, мать моя, заперлась, будто в крепости! Думаешь, я не знала, что дома? Еще со двора в окошко разглядела — стоишь.
Голос у Серафимы Игнатьевны певучий, даже когда она сердится. Она большая, грузная, с гладкими седыми волосами, ярким румянцем на полных щеках и черными, как угольки, горячими глазками.
— Из гордыни от отца прячешься? Он тебя ищет, звонит, добивается…
При этих словах из Настиной комнаты появился Вячеслав Абакашин, сконфуженный, с озабоченным лбом.
— Там… я… мне слышно…
Он не намерен узнавать чужие секреты. Он собирался заявить об этом с достоинством, но при виде румяной старухи, воинственно засучивающей рукава белой кофточки, почему-то смешался.
— Там слышно… Мне уйти? Или я… погодить?..
— Не запинайся, голубчик. Нечего тебе здесь годить, ступай, — без церемоний указала на дверь Серафима Игнатьевна.
Он конфузливо хмыкнул, бросил в сторону Насти сочувственный взгляд и ретировался, несвязно бормотнув на прощание, что как-нибудь после зайдет…
— Мямля, — равнодушно промолвила Серафима Игнатьевна. — А! До него ли? Бог с ним.
Она шагнула к Насте, взяла в руки ее голову, рывком прижала к большой, теплой груди. Они стояли в прихожей, где было полутемно и в углу валялся неразобранный вещевой мешок с желтыми ременными лямками.
— Жалею я вас, — сказала Серафима Игнатьевна, — маму жалко. Отца. Тебя жалко. Всех. А помочь нечем. И винить некого.
Настя, резко откинувшись, высвободилась из кольца мягких рук.
Серафима Игнатьевна вздохнула:
— Сядем.
Сели. Серафима Игнатьевна на стул возле телефона. Настя подальше — на вещевой мешок.
— Что ты глаза-то на меня свои сердитые щуришь? Я вашему дому не недруг, — проговорила Серафима Игнатьевна.