Мы в кольце. Нужно до света во что бы то ни стало выскользнуть из окружения.
Сделали круг, чтобы спутать следы и остановились в роще недалеко от построек. Передохнув, тронулись вперед разведчики.
— Хальт!
Одновременно гитлеровцы ударили из пулемета. Взметнулись ракеты, осветив и без того светлое небо. Мы залегли.
Пулеметы и автоматы врагов не умолкают. Новые вспышки ракет осветили все вокруг.
А мы почти молчали. Отвечал лишь пулемет Коржана и трофейные автоматы.
Капустин, хмуря брови, твердил Коржану:
— Береги патроны. Бить только по цели. Из ушедшей вперед группы Тараса ползком добрался к отряду Казимир Большой.
— Что там?
— Живой один Тарас. — Он в пятнадцати шагах от них, — с трудом выговаривает слова Казимир. Послал меня… — он не договорил: изо рта хлынула кровь.
— Мы поползем за Тарасом, — вызвались Ершов и Толстых и, не ожидая разрешения, тронулись вперед.
— Назад! — крикнул Капустин.
Я никогда до этого момента не видел у него такого отчаянного выражения лица.
— Назад! — повторил он.
А впереди стреляли и стреляли.
…Тарас еще жил. Фашисты приближались к нему.
Что мог он сделать — раненый, с пробитой грудью, истекающий кровью?
Но глаза еще блестят, сердце стучит, живет и хочет жить.
Сколько раз смотрела смерть в ясные очи Тараса и, не выдержав его упрямого взгляда, — отступала. Он жил и смело шагал своей партизанской дорогой.
А сейчас он сам зовет смерть. Вот он стиснул в руке холодную гранату. Сколько перебросал он их на фашистов! Нет. Не таков Тарас, чтобы отдаться живым. Он разогнул зубами усики кольца и рванул его к себе.
…Не думал я, мой дорогой Петро, начиная записки, так закончить рассказ о тебе. Но ты бессмертен для меня, для моих друзей, мой боевой товарищ. Пройдет время, может, я буду жив, у меня будет сын — я назову его твоим именем. А такое время придет. Не раз еще земля обнажится от снега, зашумит и запоет весною лес, покроются зеленью поля, зарастут травой воронки, вырытые войной, и ветер будет гулять над могилами героев, павших в боях с фашистскими захватчиками. И далеко от Москвы и Ленинграда будет одна могила у самого леса, в пятнадцати километрах от Кулдыги, возле шелестящей прозрачной листвой березы. Люди, проходящие мимо, будут снимать шапки и говорить:
— Здесь похоронен советский партизан Петр Трифонов, погибший в бою с фашистами в последний день февраля месяца сорок пятого года.
Мы уныло шли лесом, поддерживая раненых товарищей. Скользят ноги и проваливаются в глубокий снег.
— Почему я не подорвался, как Тарас? Приполз… Зачем вы меня несете? Кому я теперь нужен, — не в силах забыть друга, говорит Казимир Большой.
— Молчи! Еще жить будем… Выше голову! Раненый узнал голос, пошевелил губами.
— Жить… О, нет, Сашок! Я уже не жилец.
— Лежи и не болтай чепухи! — Воды…
Принесли из ручья воды, напоили раненого.
— Сухаря, может, хочешь?
— Нет.
Раненому соорудили носилки из плащ-палатки. Пока отдыхали, Капустин сидел на пне без шапки, немного подальше его — Павел Ершов. Тот тяжело переживал потерю нареченного брата. Лицо его помрачнело.
Я подошел к нему. Он впервые посмотрел мне прямо в глаза. На левом глазу его, на веке, повисла ниточка от шапки, но почему-то не мешала ему смотреть.
Я все понял. Так вот почему Павел всегда прятал глаза!
Я смахнул ниточку с его века. — Ты не скажешь никому об этом? — взяв меня за плечи, спросил он. — Не скажешь, Виктор?
— Никому не скажу, — ответил я. — Но если буду говорить об этом, то тогда назову тебя другим именем.
Разве можно осуждать Павла? Он настоящий советский парень. Он рвался в тыл врага, рвался бороться с фашистами и поэтому скрыл, что у него нет глаза.
Глаз Павел потерял, когда ему было девять лет. Виной был камешек, вылетевший из-под копыта лошади. Врачи подобрали мальчику искусственный глаз с такой расцветкой, что почти невозможно было отличить его от природного глаза. Павел усвоил привычку при разговоре с людьми суживать глаза, — так что не знавшие о его недостатке и не подозревали ни о чем. Когда началась война, Павел пошел в партизаны. Он твердо решил скрывать во что бы то ни стало, что у него искусственный глаз, — скрывать от командования, от партизан: он опасался, что его не будут посылать на ответственные задания.
В 1942 году вместе с Тарасом Ершов встретился с Капустиным, командиром группы парашютистов. Но после выхода в советский тыл, перед новым боевым заданием, парашютисты должны были пройти медицинскую комиссию. В этот день Ершов исчез из дома, где жили капустинцы. Его не могли найти до позднего вечера. Свое исчезновение он объяснил Капустину тем, что был весь день на реке с девушкой и забыл о медицинской комиссии. И на следующий день Ершов не пошел в санчасть. «-Да разве до санчасти, когда нам осталось гулять на советской стороне фронта только три дня. Пусть они лечат, кого надо, а я, как конь, здоров», — так ответил Павел на вопрос Капустина. IK радости Павла вылет не отложили, и Павел скрылся от надоедливых медиков.
СУД НАД РИМАНОМ
Мы сидели в землянке и ждали возвращения группы Ершова, ушедшей в разведку. Около часа назад с той стороны, где должны быть разведчики, доносились выстрелы. Мы очень, беспокоились за судьбу товарищей.
Землянка, где мы временно поселились, найдена случайно. Мы думаем, что ее когда-то выстроили неизвестные нам партизаны, и мы теперь пользуемся этим удобным и теплым жильем.
Но вот слышны шаги. В землянку вбегает Ян Залатис. Он громко сообщает:
— Риман пойман. Привели гада!
Огонек свечи на выступе бревна весело заколебался, точно обрадовался принесенной вести о поимке Римана.
Вслед за Яном в землянке появился Ершов. Он сообщил подробности захвата палача.
— От знакомого крестьянина на хуторе мы узнали, что по дороге мимо хутора сегодня должен проезжать Риман. Мы сели в засаду. Взяли его без выстрела. Подскочили, остановили лошадей… Ян схватил его и обезоружил.
По распоряжению Капустина в землянку ввели Римана и его спутника — полицая.
— За подкреплением ехали в Кабиле. Завтра проческу собирались сделать, — сообщил Ершов.
— Автоматы и двенадцать гранат было у них, — доложил Саша Гайлис.
— Так, так… — Капустин смотрел в лицо Римана. — Судить тебя будем!
Риман стоял, опершись о стенку. Бессильной злобой сверкали его глаза. Закатанный рукав на правой руке обнажил шрам. Наша пометка от седьмого февраля.
— Я плохо по-русски… Я латыш… — проговерил он.
— Не зовись латышом, сволочь! — прервал его Гайлис. — Родину мою не позорь!
— Ты — собака. Как ты над моей женой издевался! Ты убил Сорокина, — перечислял вины Римана Ян Залатис.
— Смерть предателю! — был приговор партизанского суда.
— Пиши, — обратился Капустин к Павлу Ершову. — Пусть завтра читают «прочесчики»!
«Смерть мерзавцам, продавшимся фашистам! Смерть фашистским захватчикам!
Партизаны».
С ТОГО СВЕТА
3 марта Леонид Петрович, Галабка и Казимир Малый встретились с нами возле большой лесной вырубки. Они принесли десять пачек патронов. В этот же вечер самолет выбросил нам груз, и мы, как говорят, были снова на коне!
Утром Саша Гайлис и Казимир Малый возвратились с очередного задания. С ними шел сгорбленный, одетый в грязный и разорванный пиджак человек. На ногах у него были валенки, хотя шел дождь. Лицо его было желтое, худое, а отросшая щетина бороды и длинный заострившийся нос делали его страшным, будто человек поднялся из гроба. Только узкий карие глаза этого человека поблескивали живым огоньком и напоминали что-то близкое, но забытое. Он подошел к поднявшимся ему навстречу бойцам…
— Порфильев! — воскликнул удивленно Кондратьев. — Петре… откуда ты? С того света?
Да, это был Порфильев, о котором более двух месяцев назад мы передали, что он погиб вместе с Мартыном, Юрием и Касьяненко, наткнувшись на засаду.
На приветствие Порфильева ответили сухо. Это заметил он — отошел к костру и молча опустился на землю, подперев голову такими же высохшими, желтыми, как и лицо, руками.
Проходил день, а к Петру хоть и подходили, но говорили мало, не так, как прежде. Даже Агеев и тот держался с ним осторожно.
— Да, Алексей, лучше во сто крат было покончить с собой, — сказал ему Порфильев. — Но я истратил всю силу, чтобы уничтожить бумажки с разведывательными данными… Был без памяти, когда меня захватили. А теперь мне вы не верите. Как же жить мне дальше? Пойду к командиру, — тяжело вздохнул Порфильев.
И он пошел.
Капустин был в палатке.
— Можно, товарищ командир? — спросил Порфильев.
— Заходи, Петро, присядь! — ответил Капустин. — Как же это у тебя вышло, как в романе? Партизан и вдруг возвратился живым из гестапо?
— Так вот случилось. И такое бывает в жизни. Я жалею, что жив остался. Недоверие мне тяжелее всех ран, всех издевательств, какие пережил я в виндавской тюрьме.
Порфильев умолк и посмотрел на Капустина. Но тот словно не замечал его взгляда.
— Что ж, поживи у нас, — сказал, наконец, Капустин. — Не гоним.
— И за то спасибо, — поблагодарил Пор-фильев уходя.
«Поживи у нас!» — как это странно звучало для него!
«Значит, я чужой». — Ночью Порфильев плакал. То была самая мучительная ночь в его жизни.
…Он опомнился в Виндаее в тюремном госпитале. А через два дня его поволокли на допрос.
— Парашютист? — спросил гестаповец, показывая на автомат, взятый при Порфильеве.
— Что вы говорите? — переспросил Порфильев по-латышски, кося глаза и приставляя к уху ладонь.
— Глухой, что ли? — повысил тон допрашивающий. — Парашютист, спрашиваю? — заорал он и уставился глазами на лежавшего на носилках узника.
— Нет, что вы! Купил автомат в Латгалии. Перебрался в Курляндию от фронта и жил в лесу с теми тремя, которых ваши убили. На козок охотились. А парашют?.. Бог с ним!
Он не договорил и снова потерял сознание.
— Отнесите, — процедил сквозь зубы допрашивавший его гестаповец.
Прошел день, три, неделя. Снова допросы, снова тот же ответ. Обозленные гестаповцы избивали его, мучили. Он твердо продолжал стоять на своем.
Тюремное начальство и гестапо решило, что глуховатый старик-латыш помешан, что он не опасен.
Ему было разрешено участвовать в подвозке дров в тюрьму.
Вечерело. Машина шла возле леса по дороге Кулдыга — Вентспилс. Вдруг из кузова через задний борт мелькнул человек, грохнулся на снег, перевернулся и, вскочив, бросился к лесу.
Раздались выстрелы…
Беглец пополз. Вновь поднялся и побежал.
Он ушел.
Всю ночь и день Порфильев шел на юг вдоль шоссе.
С трудом выпутался из немецких учебных полигонов. На вторые сутки, уставший и голодный, он зашел на хутор под Пелчи, попросил хлеба.
Хозяин недружелюбно отнесся к пришедшему, но все же дал хлеба. Порфильев ел и все время поглядывал на дверь, в которой, казалось, вот-вот появится сынишка хозяина, посланный куда-то отцом.
Так и случилось. Явился мальчуган, а с ним взрослый с винтовкой.
— Твои документы! Я — полиция! — отрекомендовался тот.
— Пожалуйста. Сейчас, — ответил спокойно Порфильев, шаря в кармане.
— Сейчас.
Вдруг он, быстро взметнув руки, ударил полицейского в подбородок; тот не успел опомниться, как из рук его Порфильев выдернул винтовку, прыгнул к двери и щелкнул затвором.
— Руки вверх! — крикнул он. Ошеломленные тем, что произошло, полицейский и хозяин подняли руки.
Порфильев ушел. Он долго блуждал в лесу, голодный, не имея возможности согреться. Наконец, он добрался к дому Казимира Малого. Там Порфильева приютили на чердаке до прихода сына…
— Неужели и ты, Алексей, и ты, Виктор, не верите мне? — спросил Порфильев, рассказав мне и Агееву о том, что с ним было. — Вы представляете, как можно жить человеку, когда он ни в чем не виноват и когда ему не верят товарищи? Неужели я должен жалеть о том, что остался жив?
— Успокойся, Петро, — взволнованный рассказом Порфильева, сказал Агеев. — Все обойдется, дай только срок. То, что произошло с тобой, — это небывалый случай.
— Да. Я знаю это. Но как мне доказать?
— Ты отдохни, оправься немного, а потом делом докажешь. Из отряда тебя не гонят. А с Сашком мы поговорим.
После этого разговора Порфильев немного успокоился.
С каждым днем все больше черных пятен появлялось на полях, веселее журчали ручьи. Шла весна. К половине марта мы перебрались со своим отрядом в прежний район, где нам были знакомы все тропы, где лес казался родным и близким, как хорошо обжитый дом.
У ОЗЕРА
Мы снова в «Красной стреле».
Два парашюта и медикаменты передали лазарету. Наши раненые оправились, они встречали нас радостно, жали руки.
«Красная стрела» за последнее время провела несколько боев. Количество раненых, считая с нашими, возросло почти вдвое. Пожалуй, ничего более сложного не было в жизни партизан в «курляндском мешке», как лечить раненых.
Была в отряде одна нехорошая новость. Во взводе разведки служил немецкий летчик, дезертировавший осенью. Служил партизанам неплохо, но в самые тяжелые дни он убежал. Ходили слухи, что Христиан — так звали его — взялся вести на «Красную стрелу» экспедицию, чтобы покончить с партизанами, пока не сошел снег.
К 6 марта еще несколько групп парашютистов и партизан, гонимые «прочесчиками», присоединились к отряду. Час боя между крупной карательной экспедицией гитлеровцев и группами парашютистов и партизанами «Красной стрелы» приближался.
Седьмого марта в десять часов утра наша разведка вступила в перестрелку с отрядом фашистов.
С севера донесли, что оттуда движутся основные силы:. полк солдат. Они намерены выгнать нас из лесу на лед реки и там уничтожить пулеметным огнем. Задумано неплохо. «Прочесчиков» вел Христиан.
Командовать обороной совещание поручило Капустину. Зубровин и командир только что присоединившейся к отряду парашютной группы возглавили фланги.
Одиннадцать часов. Ударили пулеметы.
Послышался голос Капустина:
— Хлопцы! Ни шагу назад! Пусть фашисты еще раз сядут в крапиву!
— Ни шагу назад! — передавалось по цепи на русском и латышском языках.
…Четвертый час идет бой.
Враги подкатили минометы, бьют противотанковыми фаустпатронами. Вздрагивают ветви столетних сосен, вздымаются от взрывов комья земли, перемешанной со снегом.
Еще проходит час… Стоит оборона…
Снова оживление в стане враге. Снова крики «прочесчиков», получивших еще две роты подкрепления. Они спешат закончить свое грязное дело до темна.
В пятый раз они идут в атаку, намереваясь во что бы то ни стало смести нас на лед под огонь пулеметов, что были установлены на южном берегу.
На правом фланге, где находились парашютисты, смолкли два пулемета. Сюда бросилась группа гитлеровцев. Навстречу им побежал Петр Порфильев. Два фашиста уже схватились руками за наш пулемет. Но Порфильев в упор расстрелял врагов из автомата. Трудно было предполагать, что в слабом, истощенном в тюрьме теле Петра Порфильева было еще столько подвижности и энергии. Но этой энергии хватило только расправиться с фашистами, пытавшимися утащить наш пулемет. Когда к Порфильеву подбежали новые пулеметчики, посланные Зубровиным, Петр лежал среди трупов, потеряв сознание. Его бережно отнесли к штабу, где Нюра, Клава и радистка Зина Якушина хлопотали около раненых.