— Что еще надо знать о Ленинграде? — спросила Аустра.
— Много. Ленинград — колыбель революции, город Ленина. Там в 1917 году Коммунистическая партия вела рабочих и солдат на бой с буржуазией. Ленинград — город мужества и доблести народной, город, где не ступала нога врагов, город-герой, — без передышки выпалил Колтунов и, торжествующе посмотрев на Аустру, договорил:
— Воину обязательно надо знать это, чтобы в тяжелые минуты не смотреть в кусты.
В ПОЛЕТ
Автомашина остановилась возле самолета.
Мне достался самый большой груз. Кроме мешка с продовольствием и автомата, со мной радиостанция и питание к ней. Обвешанному со всех сторон, мне тяжело стоять, и в ожидании старта я прилег на пожелтевшую сухую траву.
По небу плывут два синих продолговатых облачка, будто корабли, отставшие от своей армады. Только два на всем лазурном океане провожают они заход солнца. Вот и оно скрылось за горизонтом, оставив багряный след зари, точно воспоминание о прошедшем дне. Сжалось сердце. Когда-то мы снова увидим закат солнца здесь, на этой стороне фронта?
Прибыл экипаж самолета. Между летчиками, Зубровиным и провожавшим нас подполковником началось короткое совещание.
Место, выбранное для выброски, штурман отклонил, — гитлеровцы начали строить там укрепления.
— Сейчас в Курземе сплошной хаос, — сказал он, — поэтому лучше мы сами подыщем место и сбросим.
— Прыжок будет слепым? — спросил Зубровин.
Штурман промолчал.
— Что ж, — в раздумье протянул Зубровин и, взглянув на нас, добавил: — Ладно! Группа готова.
— Товарищ подполковник, напишите моей матери, чтобы не беспокоилась, — попросил я.
— А на кого ты похож? — ответил он мне вопросом.
— На нее, на мать, говорят.
— Счастливый, значит.
— То же мне говорил генерал в Ленинграде перед первым вылетом, — сказал я.
— До скорой встречи, друзья! — подполковник крепко пожал всем руки. — Счастливый путь!
— Спасибо…
Мы разместились в кабине. Подымая ветер, загудели моторы. Самолет рванулся с места и покатился по дорожке, набирая скорость.
Мы в воздухе. В кабине тесно. Иногда самолет проваливается в воздушные ямы, и мы хватаемся друг за друга, чтобы удержаться. Но он снова выравнивается и идет дальше на запад.
— Как себя чувствуешь, Костя? — сквозь шум мотора кричит Колтунов Озолсу.
— Хорошо!
— Ой, врешь! Для твоей фигурки здесь тесновато!
— А ты как? — спросил я Аустру, сидевшую рядом со мной.
— Как и ты! Вот прыгну на твой парашют — донесешь до земли, — смеется она.
— Смотри, живыми не долетим.
— Испугался? Нарочно на голову твою свалюсь. Вот честное слово, худо будет тебе, Виктор!
Прошло около часа.
Где-то под нами, невидное в темноте море. Самолет повернул на юг.
Скоро Курляндия. Я крепче сжал кольцо парашюта; хотя он может раскрыться автоматически, но так спокойнее.
Прыгать договорились в таком порядке: первым командир, за ним — я, Аустра, Колтунов, Агеев и последним — заместитель командира Озолс. Сигналом «приготовиться» будет открытый люк, «прыгай» — сирена.
Я никак не мог дождаться сирены, давит и жмет навешенный на мне груз.
Люк открылся… Сирена…
Зубровин почему-то задерживается.
— Прыгай!
Я отталкиваюсь ногой, падаю почти ему на спину.
Секунда…
Вырываю кольцо…
Шелест распускающегося парашюта, потом сильный рывок.
Я теперь не чувствую ни боли, ни холода, ни шума. Кажется, что стоишь в воздухе. Осторожно поворачиваю голову и вижу черный, громадный, удаляющийся силуэт самолета.
Я оглядываюсь по сторонам, стараюсь разыскать в воздухе прыгнувших за мной товарищей. Но их нет.
Внизу виднеются какие-то огоньки, изрезанный просеками и ручьями массив леса.
Минуты жизни между небом и землей тянутся медленно. Приземляюсь на лес. Я закрываю лицо руками, чтобы защитить его от веток, и касаюсь ногами земли.
В СТАНЕ ВРАГА
В приземлении мне везет. Ни разу не повисал на дереве. Опускаюсь на просеку.
Быстро освободившись от парашюта и приготовив автомат, я стал прислушиваться.
Ветер доносит крики, тарахтение повозок и выстрелы. Сделал первый шаг. Треснула под ногами веточка. Прислушался.
Опять выстрелы и крики.
Начинаю стаскивать парашют, зацепившийся за березку. Дело это не легкое, требует ловкости и силы. Наконец, парашют спрятан в опавших листьях и ветках, и я иду разыскивать товарищей. Сигналю, щелкая языком. Ответа нет. Метров через сто останавливаюсь у большой вырубки. Снова слышатся выстрелы.
Смотрю на небо. Оно уже плотно закрыто облаками, накрапывает дождь.
Прошло еще немного времени. Вокруг все стихло. Только ветер по-осеннему завывал в вершинах деревьев. Пахло прелой корой, лесной гнилью.
Часы показывают час ночи. Наступили новые сутки — одиннадцатое октября.
Четыре года назад в этот день я покинул свой дом, идя в армию, и вот теперь снова это число открывает счет неделям, а может, и месяцам нашего пребывания в прибалтийском «мешке».
Я ходил по просеке, подавал сигналы, но никто не откликался на мой зов. Наконец, присел у опушки и вдруг услыхал треск.
— Николай? Ты?
— Я.
— Ну, здравствуй, друже!
— Здравствуй, браток!
Это был Николай Зубровин. Мы пожали друг другу руки, как обычно, когда встречаемся после приземления во вражеском тылу.
Начали разбирать положение. Оказывается, я приземлился раньше Зубровина, так как был тяжелее. Ничьих парашютов он, так же как и я, не заметил и даже не слыхал сирены. Самолет летел на большой высоте, поэтому возможна разброска выпрыгнувших.
Мы сняли парашют Зубровина, зацепившийся за ель, посидели немного, выкурили по папиросе, пряча огонек в рукав, и пошли. Останавливались, прислушивались и щелкали языком.
В три часа встретились с Агеевым и Колтуновым. Агеев ободрал шею и разбил губы — его парашют закрутило о сосну. Итак, наша старая четверка снова вместе! Где же Аустра, Костя Озолс? Уже светает, а их нет.
Мы подыскали место на островке среди болота, решили отдохнуть.
Утром на север от нас раздавалась беспорядочная стрельба. Может, это полицейские или каратели прочесывали лес, разыскивая нас.: Они могли видеть парашюты, когда мы прыгали с самолета. Даже в спокойной обстановке после приземления парашютисты уходят в другой район, но мы уйти не могли. Уйти сейчас — значило оставить товарищей…
Весь день продолжали поиски.
Наконец, на небольшом лугу увидели нашего толстого Костю. Он стоял без фуражки и, вытирая со лба пот, рассматривал лес.
Это была радостная встреча. Вероятно, так чувствуют себя при встрече люди, выброшенные морем на неведомый остров.
Вечером мы не могли разыскать места, где спрятали радиостанцию, продовольствие и другое имущество. Множество мелких болот сбили нас с толку. Пришлось расположиться на ночлег под защитой огромной вековой ели.
Была на редкость тихая, ясная ночь. Выплыла луна. Она холодно и равнодушно смотрела на нас сквозь решето ветвей.
— Виктор, ты спишь?
— Нет.
— И мне не спится, — сказал Зубровин, вздыхая и поворачиваясь ко мне. Его щека коснулась моей, а рука легла на мое плечо.
— Как твое самочувствие в «котле»? — спросил он участливо.
— Мне кажется, — ответил я шепотом, — все будет как следует.
— И я в этом уверен. Но вот плохо — Аустры нет, — помолчав, продолжал Зубровин. — В нашем деле уверенность — великая вещь, Витя. Без веры в себя, в то, что ты делаешь, за что борешься, — нет жизни.
— Ты прав, — согласился я. — Уверенность — половина победы.
— Утром, как только отыщем вещи, ты с Костей пойдешь в разведку. Надо уточнить, где мы находимся. Понаблюдайте за движением на шоссе. А я с Ефимом и Алексеем будем разыскивать Аустру.
Агеев и Озолс завозились под плащ-палаткой. Колтунов тоже не спит. Я слышу монотонный приглушенный голос Агеева — Алексей рассказывает о себе, о своей жизни. Сколько уже раз слышал я этот рассказ, и всякий раз Агеев рассказывает по-новому, вкладывая в слова всю душу. Он говорит о широкой красавице Волге, о родном приволжском колхозе, о своей жене Клавдии и семилетней дочери, которая, вероятно, не помнит отца: Агеев еще до войны служил в армии. Точно под колыбельную песню, товарищи засыпают под его рассказ. Агеев не умолкает. Я слушаю. Я дежурный, мне нельзя спать.
Да и не хотелось. Под впечатлением рассказа Агеева мысли мои унеслись домой, далеко — на Украину. Что осталось там, после того как прогнали захватчиков? Живы ли родные, мать?.. Я давно не получал от нее писем, не удалось дождаться ответа и теперь.
— Витя, разбуди Николая! Пусть ляжет удобнее. Храпит, — прервал мои размышления Агеев.
Жалко мне было будить командира. Осторожно я поправил его голову.
Наступила тишина. Луна поднялась еще выше, тени в лесу стали отчетливей. Издалека доносились артиллерийские залпы. Как-то радостно стало на сердце. Там — фронт!
Оказалось, что наша «база» от места нашего ночлега была совсем близко. Утром мы быстро разыскали ее. Покончив с холодным завтраком и надев маскировочные халаты, мы разошлись: Зубровин, Агеев и Колтунов на поиски Аустры, Озолс и я в разведку, к шоссе.
…Более часа мы, обходя хутора, пробирались к шоссе. На лесной дороге подслушали разговор двух крестьян.
— В Сабиле едут, — сказал Озолс, когда умолкло дребезжание телеги.
Развернули карту и разыскали Сабиле.
— Надо полагать, — указал я на одну из лесных дорог, — что мы находимся недалеко от шоссе, которое связывает Кулдыгу с Рендой.
Подыскали «наблюдательный пункт» и стали следить за движением по шоссе. Мы тщательно отмечали число машин, грузы, какие они везли. За работой время прошло незаметно. На обратном пути мы установили более скрытые подступы к «наблюдательному пункту», — нужно пройти через болотце.
Первый шаг в нашей работе был сделан.
Радость охватила нас, когда, приближаясь к своей базе, мы увидели на поляне не три, а четыре фигуры с накинутыми на головы плащ-палатками. Мы ускорили шаги. Озолс бросился даже бежать, разбрызгивая воду лесных луж.
— Я так и думал, я так и знал, что она найдется! Не может такая девушка погибнуть! — говорил он.
Но нам пришлось разочароваться. Вместо Аустры мы увидели кислую морду захваченного нашими «языка».
«Язык» — обер-ефрейтор из дивизии «Норд». По пути в Кулдыгу он оставил машину на хуторе и отправился поохотиться на диких кабанов и попал в руки «охотников». Он рассказал о бегстве гитлеровских войск из Риги.
Вечером Зубровин и Колтунов дежурили на «наблюдательном пункте», их сменили Агеев и Озолс. Теперь мы располагали сведениями о движении по шоссе вражеских войск и техники.
ВЫХОД ИЗ ЛЕСУ
Утром все были в лагере. Я должен связаться с Большой землей.
Агеев и Колтунов разбрасывают антенны. Колтунов старается забросить конец провода повыше, но тот под тяжестью изоляторов соскальзывает с верхних веток.
— Не надо, Ефим, пусть лежит на кустах, — остановил я Колтунова, закончив шифровку телеграммы.
— Антенна всего на метр от земли? — удивленно взглянул на меня Озолс.
За меня ответил Зубровин:
— Нас всегда слышали, когда антенны разбросаны были низко. Это уже испытано.
Я присел к аппарату и сделал вызов — первый вызов после приземления.
Агеев отошел шагов на двадцать, снял кепку и, нахмурив брови, застыл. Он слушал.
Среди хаоса звуков, носящихся в эфире, различаю ответный сигнал.
— Все в порядке! — говорю я, успокаивая товарищей.
Около получаса я передавал сообщение о переброске из-под Тукумса в сторону Кулдыги трехсот машин с солдатами, данные, полученные от «языка», указал наше местонахождение, сказал о том, что Аустры нет с нами. Потом запаковал радиостанцию и спрятал ее под корнями огромной сосны, старательно замаскировав мхом.
На том месте, где я работал, Агеев подобрал: обрывки бумаги, нитку от парашютной стропы, — все это он сжег. Агеев следил за порядком всюду, но особенно в лагере, где мы проживали, и на «наблюдательных пунктах». Так и должно быть. От него часто доставалось Колтунову за то, что тот забывал прятать окурки.
После приземления мы еще ни разу не разжигали костра. Ели размоченные сухари с маслом и колбасой, воду для питья брали в ручье.
— Нам необходимо точнее узнать обстановку в этом районе, — прохаживаясь по тропе, говорил Зубровин, — узнать настроение местных жителей. Сейчас я, Костя и Виктор пойдем на хутор. У нас есть три комплекта немецкого обмундирования, его мы используем. Ефим и ты, Алексей, отправитесь к шоссе, будете наблюдать за движением.
— Закурим, товарищи, и присядем перед дорогой, — предложил Агеев, когда мы — трое — переоделись в немецкую форму и были готовы к выходу.
Покурили. Договорились о месте встречи на случай боя.
— Всего хорошего, товарищи!
— И вам также!
Расставшись с Колтуновым и Агеевым, мы скоро вышли на лесную дорожку. По обеим сторонам ее зеленой стеной возвышались высокие, стройные сосны.
Но любоваться красотой леса долго не пришлось. На повороте шедший впереди Озолс отпрянул в сторону и негромко сказал:
— Гитлеровец! — Зубровин подал команду:
— Не обращать внимания!
Надвинув на лоб фуражку, Зубровин уверенно шагал вперед. Мы последовали его примеру.
Впереди, в стороне от дороги, стоял высокий человек в кожаном комбинезоне с трехствольным ружьем. Должно быть, он охотился на коз. Увидев нас, он вздрогнул, встал «смирно» и приветствуя, поднял руку. «Крикнуть бы сейчас „хенде хох“ этому охотнику», — подумал я. Но приказ есть приказ, мы молча ответили на приветствие и прошли дальше.
Перед нами, неподалеку от леса, хутор: дом сарай, баня. Вдали виднеются постройки другого хутора.
— Зайдем! — сказал Зубровин.
У крыльца стояли ведра и бидон. Лохматый пес поднялся навстречу и, не лая, завилял хвостом.
Костя Озолс постучал в дверь.
Вышел хозяин, толстяк, с засученными по локоть рукавами. Его лицо выражало беспокойство. Он молча пропустил нас в сени.
В комнате находились две женщины — пожилая и молодая; за юбку молодой держался мальчик трех-четырех лет.
— Гутен таг!..[1] Свейки!..[2]
Женщины холодно ответили на приветствие, а молодая с явной неприязнью посмотрела на рыжеватого Зубровина и быстро вышла в другую комнату.
Зубровин спросил по-немецки у крестьянина, как идет жизнь, побьем ли большевиков?
Хозяин молча развел руками.
— Он не понимает по-немецки, — пояснил Озолс.
— А по-русски?
— Понимаю.
— Тогда можно и по-русски, — усмехнулся Зубровин.
Командир и я плохо владели немецким языком, что сейчас ставило нас в неловкое положение. Находясь в тылу противника, как я ругал себя за то, что когда-то в школе на уроках немецкого языка решал шахматные задачи…
— Побьете или не побьете — вам виднее, господа, — ответил крестьянин на вопрос Зубровина. — Фронта у нас было не слышно, а теперь гремит, — показал он в сторону.
Он хотел сказать еще что-то, но стоявшая рядом с ним пожилая женщина в стареньком синем платье, видимо, жена хозяина, дернула мужа за рубаху. Он замолчал, растерянно оглянулся и пригласил нас в другую комнату.
Я подошел к этажерке, стоявшей в углу. На полках было около десятка книг. Достал одну; мне попалась хрестоматия по литературе. Раскрыв ее, увидел портрет Александра Сергеевича Пушкина и под ним стихотворение «Памятник» на латышском языке. Перелистывая книгу, я встретил тут имена Гоголя, Толстого, Горького. Здесь были стихи Яна Райниса, латышского поэта-революционера, стихи Тараса Шевченко. Год издания хрестоматии был 1941. На первой странице я нашел подпись владелицы этой книги — ученицы 7 класса Ады Meльдер.
Я показал хрестоматию подошедшему ко мне Зубровину, тот усмехнулся.
— Вот как, — тихо сказал он и, кивнув головой, будто соглашаясь с чем-то, повернулся к разговаривавшим Озолсу и хозяину.
— Что вам во мне понравилось? — нахмурившись, строго спрашивал Озолс. — Скажите, что вам шепнула сейчас жена?