— Садитесь, — сказал комиссар, набирая номер телефона.
Мы с Шараповым уселись сбоку от длинного стола для совещаний. Комиссару, видимо, ответили, потому что он быстро сказал:
— Это Лебедев докладывает. К сожалению, новых данных не поступило… Но ведь это же не от нас зависит, Александр Васильевич. Мы бросили на реализацию и так лучшие силы. Что?! Да, у меня там люди в засаде сидят неделю без смены. А без ошибок только бюро прогнозов работает… Они вам, а вы мне мылите шею. Так не чугунная же она… Вот возьмем его, и успокоится общественность… Есть, есть, слушаюсь. В семнадцать часов снова буду докладывать.
Он положил трубку на рычаг и усталым движением провел ладонью по шее, будто ему и впрямь ее крепко натерли. Я понял, о чем он говорил, — на прошлой неделе наши ребята наконец вышли на след человека, убившего в Энергетическом институте двух девушек, но взять его пока не могли. И, по всей видимости, «вливания» делались не только им.
Комиссар рассеянно и сердито посмотрел на нас и сказал:
— Что у вас? Слушаю…
Шарапов, привыкший к начальству больше меня, спокойно ответил:
— Вызывали, товарищ комиссар. Насчет жалобы.
Комиссар внимательно смотрел на меня, наверное, вспоминал, о какой жалобе идет речь, постукивал пальцем по столу. А я очень сильно не люблю, когда начальство начинает выстукивать пальчиком по столу, не нравится мне это. Потом он медленно сказал:
— Жалоба на тебя, Тихонов, поступила… Удивляюсь…
Тут я понял, что до этого мгновения он нас вообще не замечал, а продолжал мысленный разговор со своим телефонным собеседником.
— Я думаю, что, если бы от вора-рецидивиста Дедушкина на меня поступила благодарность, вы бы еще больше удивились, — выпалил я обиженно, и мне показалось странным, что молчит Шарапов: он же ведь все знает…
Комиссар перестал стучать пальцем, прищурился:
— Всякое бывает. И благодарности приходят.
— От Дедушкина я не дождусь, — пробормотал я, а Шарапов все молчал.
— А ты что, действительно грозился? — застучал снова комиссар.
Я почувствовал, как раздражение подкатывает к горлу.
Шарапов продолжал молчать, и я невольно стал отводить от него взгляд.
— Можно и так сказать. В тюрьму обещал посадить.
— Ну-у! — удивился комиссар. — А чего это ты так расходился?
Я посмотрел на него, комиссар вроде повеселел, взял карандаш и стал быстро делать пометки на кипе лежащих перед ним листов. И мне стало досадно, что такой важный для меня разговор — всего лишь пустячный эпизод в заполненном событиями и разговорами рабочем дне моего шефа. Чего мне объяснять ему? И Шарапов помалкивает. Я встал и, уже начав говорить, понял, что голос у меня предательски дрожит:
— Товарищ комиссар, разрешите быть свободным! Все обстоятельства дела я изложу в рапорте на ваше имя…
Комиссар, не отвечая, дописал что-то на листочке, сказал Шарапову:
— Владимир Иваныч, у тебя в отделе с дисциплиной плоховато. Если этот мальчишка со мной так разговаривает, что же он себе с Дедушкиным напозволял?
— У Тихонова сдвиг в другую сторону — деликатничает в избытке с обвиняемыми, а потом дерзит, начальству…
— Так ты, Тихонов, на меня обиделся, что ли? — спросил комиссар.
Я пожал плечами: чего, мол, мне обижаться?
— Ты сядь, сядь, не стой… Мне тут Владимир Иваныч уже поведал все или почти все. Должен сказать, что я бы с удовольствием натер тебе язык перцем. А ругать тебя надо не за то, что ты обещал Батона в тюрьму посадить, а за то, что своей угрозы не смог выполнить. Если не можешь — не суйся, а то срам один потом получается. Жулик моих оперативников помоями поливает, я должен прокурору романы писать про ваши с Дедушкиным счеты, а ты помахал языком — и в кусты…
— Да почему в кусты?.. — заорал я.
— Молчать! — рявкнул комиссар. — Не перебивай меня! Я бы тебе показал, где раки зимуют, если бы не одно обстоятельство…
Комиссар закурил и как-то сразу успокоился:
— Ты когда с Батоном имел дело последний раз?
— Восемь лет назад. Приговорили к пяти годам.
— Угу, — сказал комиссар и снова стал листать свои бумаги. Все молчали. Потом комиссар поднял голову и спросил меня: — Ты как думаешь, он зачем на тебя «телегу» прислал?
— Не знаю, отомстить, наверное. Я ведь с ним действительно пристрастно работал…
Комиссар сломал в пепельнице сигарету и сказал:
— Ты, Стас, хороший оперативник. Но до шефа твоего — Шарапова — тебе еще далеко.
Я усмехнулся:
— Кто бы спорить стал, а я…
Комиссар, не слушая меня, спросил:
— Кто с Батоном работал?
— Я и Савельев, руководил Шарапов. Задержание произвел Савельев.
— А ты не подумал, почему же он именно на тебя жалобу пригнал?
— Трудно сказать. Счеты-то у нас с ним старые…
— Эх ты! Между прочим, у Шарапова тоже с ним счеты не новые. Но вот он сразу понял. Батон тебя боится. Именно тебя, и потому в жалобе пережал акцент, настаивая на отстранении тебя от расследования. Тем более что ты предоставил ему эту возможность, не доказав его вины. Вот за то, что он тебя боится, я и не наказываю тебя. Но смотри, Стас, если выяснится в конце концов, что боялся он зря… Справку по делу подготовили?
— Так точно.
— Оставь мне, я потом прочитаю. Она мне еще для прокурора понадобится. Ты все понял?
— Все.
— Ты свободен, а ты, Владимир Иванович, задержись на минутку.
Затрещал звонок циркулярной связи, и из селектора раздался голос:
— Товарищ комиссар, в Бескудникове снова три карманные кражи…
Я вышел и неслышно притворил за собой дверь.
Обертка-бандероль, которую я нашел у Сытникова, точно подошла под пачку однодолларовых купюр. Да, скорее всего у него были доллары в банковской обертке. Но откуда у старика они вообще могли появиться? На этот вопрос нам ответил контролер-оператор Внешторгбанка. Наследство! Перевод по платежному поручению из Инюрколлегии, приходный ордер такой-то. Это было довольно невероятно, но факт: контролер показал нам журнал: «Получил — Сытников Аристарх Евграфович, 1896 г. р., паспорт серия, номер, адрес…» В общем, все честь по чести. Вот это да! Мы этого никак не ожидали!
— Что будем делать, Стас? — спросил, очарованно глядя в журнал, Сашка.
— Я думаю, в Инюрколлегию? А?
— Стас, у меня есть маленькая идейка индивидуального пользования. Что, если я сегодня займусь ее реализацией, а ты в Инюрколлегию двинешь сам? Нам ведь там вдвоем все равно делать нечего…
— Понятно. Привет.
— Большой привет.
В Инюрколлегии я договорился, что там снимут для передачи нам копии со всего наследственного дела Аристарха Сытникова: каждый документ был достаточно интересен, чтобы оказаться приобщенным к делу. Поэтому Шарапову я все объяснил на словах, изредка заглядывая в записную книжку, где отметил наиболее удивившие меня моменты.
— Наследство было завещано Сытникову баронессой Анной-Лизой Густавой фон Дитц, вдовой генерала фон Дитца, урожденной Шмальбах, гражданкой Соединенных Штатов Америки, бывшей подданной Российской империи. Баронесса скончалась в ноябре прошлого года в городе Теннесси-Порт, штат Индиана, графство Окридж…
Видимо, не случайно в чемодане Костелли лежал крест сподвижника, начальника и друга Сытникова — генерала фон Дитца…
Я уже собрался уходить домой, когда позвонил Сашка.
— Стас, моя идейка индивидуального пользования провалилась вроде… — Голос у него был усталый.
— Какая идейка? — удивился я, успев позабыть о нашем давешнем разговоре.
— Да насчет броши. Я ведь целый день провел в отделе хранения ценностей. Ух, зажиточная организация! — с воскресшим энтузиазмом сказал Сашка.
— Ничего не перепало? — полюбопытствовал я.
— Кое-что. Недоразумение у тебя получилось, — невинно сказал он.
— Какое еще недоразумение?
— Тут разночтения возникли. У тебя в описи — брошь женская бриллиантовая, а здесь опись поквалифицированнее, так они ее назвали по-другому… — Сашка помолчал, и я ощутил, как острым предчувствием застучало у меня сердце.
— Ну?!
— Баранки гну! «Брошь, украшение декоративное из бриллиантов, на основе белого металла, в форме восьмиконечной звезды».
— Звезду видел?..
— Я же говорю — провалилась идея. Звезду направили две недели назад для реализации в московский комиссионный магазин номер пятьдесят три…
— А в комиссионке был?
— Опоздал, — тяжело вздохнул Сашка.
— Продали? — крикнул я.
— Нет, поздно уже было в комиссионку ехать, закрылся магазин.
— Уф, — облегченно вздохнул я. — С тобой говорить, как суп дырявой ложкой хлебать.
— А какая разница — за две-то недели, наверное, продали звезду, — сказал уныло Сашка.
— Саня, она же ведь, дорогая, — с надеждой сказал я. — Может, граждане и не бросились на нее сразу, это же не холодильник — не первой необходимости все-таки вещь, может, повременят, а, Саня?
— Может, и повременят. Я тоже не каждый день себе бриллиантовые броши покупаю.
— Ну ладно, значит, к открытию магазина мы уже там.
— Есть. Большой привет.
Я положил трубку. Звезда восьмиугольной формы. Я отчетливо представил цветные картины, которые мне показывал орденовед в музее. Крест с перевязью и звезда. Елки-палки, звезда восьмиугольной формы!
Глава 22. НЕРВНАЯ СИСТЕМА ВОРА ЛЕХИ ДЕДУШКИНА ПО КЛИЧКЕ «БАТОН»
«Ушла на работу. Ужин в холодильнике». И все. Даже без подписи. Значит, разозлилась. Эх, Зося, Зося! Наверное, не надо было тебе все-таки уходить ко мне от Бакумы. Или своевременно поступить в школу торгового ученичества, найти себе там, как официантка Надька, приятеля, встречались бы вы с ним сколько там положено, потом поженились, вечерами бы считали полученные чаевые, народили бы маленьких официантиков и были бы счастливы до невозможности. А от меня тебе на грош радостей, а неприятностей и огорчений полон рот.
Не стал я доставать ужин из холодильника, а взял только банку маринованных яблок, из плаща вытащил плоскую свою бутылку водки, отнес в ванную и поставил на маленькой табуреточке. Налил до краев ванну теплой водой, быстро разделся, и рубашка моя, вся в крови и в брызгах блевотины, вызывала во мне острое, невыносимое отвращение. Бросил ее на пол и подумал, что другой-то нету. И нет денег, чтобы купить другую.
И хотя голова болела ужасно, влезая в теплую воду, я принял решение твердое и окончательное: сегодня же выйти на дело.
Над Зосиной ванной висела нейлоновая цветная занавеска, которую задвигают, чтобы не заливать душем пол. На голубом фоне были нарисованы пузатенькие хвостатые рыбки, смешные морские коньки, водоросли и причудливые раковины. Лампа расплывающимся пятном светила сквозь занавеску, словно утонувшая луна. Журчала в стоке утекающая вода, где-то выше или ниже этажом спускали в унитазе воду, и трубы досадливо и зло гудели, и я чувствовал, что кровь во мне гудит с такой же нелепой слепой яростью.
Пропади они все пропадом со своими рыбками, дружбами, любовями! Сегодня я всем им покажу, что Леха Дедушкин еще кое-чего стоит! Жалко, нет инструмента моего. Да ладно, инструмент на этих днях будет, а пока и без инструмента, я голыми руками покажу, что умею. Сегодня я возьму магазинчик на Домниковке, который я присмотрел года два назад, но тогда мне он был ни к чему и я только подумал, что взять такой магазинчик — как два пальца оплевать…
Пластмассовый стаканчик водки и маринованное яблоко. Голова еще болела, но мозги вертелись четко. Вытерся докрасна полотенцем, надел свою грязную заблеванную рубаху. Ничего, скоро переоденемся. Вышел из ванной и стал шарить в кладовке. На полу, в картонной коробке, нашел заржавленный разводной ключ, пассатижи, отвертку, кусачки. Даже непонятно, откуда это все набралось у Зоей. Впрочем, она ведь без мужика живет, приходится самой о хозяйстве заботиться.
А вот подходящая сумочка, хорошая, удобная, на ремне с «молнией» — фирменный шик «Аэрофлота». Ну-ка, ржавый инструмент, брысь в сумку! Это, конечно, не мой инструментальный чемоданчик, с которым можно банк брать, но для того задрипанного магазина и это барахло сойдет. Под унитазом я вчера видел резиновые перчатки — Зося моет в них сортир. Ага, вот и они, прекрасно. Вроде бы все! Теперь надо посмотреть, что у нас творится с монетами. Дрянь дело — вместе с мелочью меньше двух рублей, может не хватить. Ну ладно, может, бог даст. Присядем на дорожку. Как мне нужна счастливая дорожка! Только, дал бы бог, глупость какая-нибудь не завалила бы все — это ведь вдвоем надо делать, а я буду один работать, без стремы, не осмотревшись заранее. Вот так обычно и сгорают, по сейчас думать об этом уже глупо — надо в фарт свой воровской верить, не могла ко мне судьба навсегда задницей поворотиться!
Тикают часы, бегут стрелки по циферблату. Накинул на плечо ремень сумки — пижон в рубашечке заблеванной. Четверть второго на часах. Воровское время наступило…
На Домниковке все было, как два года назад, — узкий, в ямах и рытвинах проезд, по которому тряско бежали редкие такси, маленькие старые дома, заборы дощатые, безлюдье, темнота. Справа — чахлый скверик с автоматной будкой, подсвеченной желтой лампочкой. А вот и магазинчик, вот подворотня с проходом во двор. Из этой подворотни можно пройти в соседний двухэтажный домишко.
Во дворе темно, воняет прелью и отбросами. Вот служебный выход из магазина. Ладно, мы его трогать не станем. Окно, забранное толстенной решеткой. Это окно или из магазинного склада, или из уборной, потому что угол решетки вырезан и там установлен мощный вытяжной вентилятор. Не надо трогать решетку. Толстая решетка — символ безопасности, и на символы мы покушаться не станем.
Подкатил к окну с решеткой мусорный бачок. Положил на него пустой деревянный ящик. Потом расстегнул «молнию» на своей сумке и достал резиновые перчатки. Они были толстые, и пальцы в них не гнулись и слушались неважно. Ничего, привыкнут. Ремень сумки я повесил на шею — как почтальонскую, и если одной рукой даже ухватиться за решетку, то другой можно быстро и удобно достать из сумки то, что надо.
Вскарабкался на бачок, потом влез на ящик, ухватился руками за решетку, постоял немного, чтобы освоиться на высоте. Ну вот теперь порядок. Осмотрел вентилятор. Крепился он четырьмя болтами, и к распределительной колодке подходило три толстых изолированных провода.
Ладно, благословясь, приступим. Я достал «шведик», разводной ключ, и, держась одной рукой за решетку, чтобы не загреметь со своей шаткой опоры, стал винтом подгонять ключ. Нарезка ржавая, губки ключа сходились медленно, неохотно. Наконец они плотно схватили болт. Я перехватил ключ правой рукой, а левой все придерживался за решетку и потихоньку повел ключ против часовой стрелки. Качнулся под ногами ящик, меня мотнуло из стороны в сторону, заскрипел внизу бачок, я навалился всем телом на решетку, но «шведик» из руки не выпустил. Сбалансировался и снова стал крутить разводным. Заскрипел болт, поехал помаленьку. Сделал полный оборот, второй, потом еще один, еще один. Порядок, дальше его можно будет погнать пальцами.
Следующий болт открутился легко. Я освободил его почти совсем, но из паза не вынимал; вентилятор тяжелый и может перекосить оставшиеся болты — тогда хана, не снять мне его никогда.
И третий пошел с резьбой легко. А когда, прилично попыхтев, я столкнул с места последний, во дворе послышались чьи-то тихие скользящие шаги.
Под ложечкой — холодная сосущая яма, горечь брызнула во рту, и сердца нет: оно остановилось, разорвалось, как брошенный об асфальт пузырек чернил, — всего меня залило ужасом. Темнота, страх, я прижался к ржавой решетке, я размазался по ней, как клей, еще миг — и я просочусь сквозь нее паром. И шелестящие, короткие, неуверенные шажки. Остановились. Потом еще шажок и шелест бумаги.
Если сторож, то прорвусь. Пусть подойдет ближе, прыгну на него с криком — пугануть — и в подворотню. Через сквер надо бежать. Там, за ним, есть выход в проходнягу, и можно попасть на Астраханский переулок.
Тишина. Я осторожно разворачиваюсь, только бы ящик под ногами не заскрипел, а рукой все держусь за решетку. Ладони в резиновых перчатках совсем мокрые стали.