Он все обдумал и взвесил. И решение его, логически несовершенное, было оправданным. Никто не снарядит экспедицию для проверки не слишком вразумительного сообщения о каком-то световом феномене, так что отступать нам было нельзя, да и поздно.
— Чего уж петлять, — повторил Геннадий Иванович.
Право подойти первому он уступал человеку науки, что, конечно, было правильным. Превозмогая слабость, я двинулся к Шару. Геннадий Иванович снял с плеч двустволку. Дуло, поколебавшись, нацелилось на Шар, и этот жест выдал мне волнение Геннадия Ивановича, что, как ни странно, подействовало на меня успокаивающе.
Сквозь кусты, перед которыми лежал Шар, просвечивало озеро. С какой-то необыкновенной четкостью я видел примятый им стебель костяники с ярко-красными поникшими ягодами, и эта пустяковая деталь почему-то казалась мне самой неправдоподобной. Возможно, потому, что я уже не сомневался насчет природы Шара.
Над ним, словно он был раскаленным, все так же зыбко трепетал воздух.
Осталось четыре шага. Три. Два…
Шар исчез. Верней, не так! Как выхваченный ножницами лоскут, исчез кусок земного пространства, а взамен возникло чужое. Только пространство ли?
То, что я в нем увидел, поразило меня сильней, чем сама метаморфоза. Последние года три я занимался изучением формы атомного ядра, которая, как известно, до сих пор точно не определена. Ее-то я и увидел.
Конечно, слово «увидел» тут не годится. Нельзя разглядеть то, что не имеет телесного облика. Такое можно представить, вообразить, математически осмыслить, пояснить посредством аналогий, но, как ни называй это действие, оно сводится к восприятию формы атомного ядра. А тут оно было выложено мне, как на доске!
Едва мое завороженное и потрясенное сознание стало понимать смысл новых понятий, как в том же пространстве началась развертка вытекающих отсюда следствий. Следствий настолько значительных и сложных, что к действительности меня вернул лишь повторный зов Геннадия Ивановича.
Я обернулся: он спешил ко мне, сжимая ружье.
— Вы видели? — закричал я в возбуждении. — Видели?
— Напугали вы меня, — пробурчал Геннадий Иванович. — Кричу, а вы ровно пень…
— Становитесь рядом!
Краем глаза я следил за чужим пространством. Там, все замерло, но лишь до мгновения, когда Геннадий Иванович поравнялся со мной.
— Ух ты! — он даже присел. — Чудеса-то какие!
— Какие? — спросил я поспешно.
— Деревья лиловые — и как паруса!
Я не видел лиловых деревьев, я видел привычные мне символы математики.
Все было ясно: каждому свое. Этот Шар… он вступал в контакт с подсознанием. Даже на отдыхе я продолжал думать о работе, и Шар уловил скрытую мысль. Геннадий Иванович мечтал что-нибудь узнать о жизни в других мирах и тоже получил желаемое. Как в справочном автомате: нажал кнопку прочитал ответ. Даже проще… Вот это-то и странно.
— Что хмур, Сергеич, или подарку космическому не рад?
То были первые после долгого молчания слова. Мы сидели на стволе поваленного дерева, поодаль блестел Шар, в своем настроении я и сам не мог разобраться.
— Зачем спрашиваешь? — отозвался я нехотя, не удивляясь взаимному переходу на «ты».
— Для дела, само собой.
Геннадий Иванович был верен себе. Даже в такой ситуации он оставался человеком, который оглядывает попавший в его владения предмет, будь то аппарат чужой цивилизации или ржавый гвоздь, смекая, на что тот годится.
— Тебе хорошо, Геннадий Иванович, — вырвалось у меня. — Будешь сидеть в своем лесу, как сидел, а у нас в науке все пойдет кувырком. Да и в жизни.
— На другие звезды слетаем, ну и так далее, — отозвался Геннадий Иванович, закуривая. — Может, и радикулит мой теперь враз вылечат, бессмертие дадут. Ты о другом скажи. Чего боишься-то?
— Не знаю! Не знаю даже, боюсь ли. В этом Шаре есть ответы на такие вопросы, о которых мы и не задумывались. На десятилетия, может быть, века прекратятся исследования. Мы ничего не будем открывать, перестанем творить, а будем спрашивать и получать ответы.
— С охотой или без?
— А это неважно. Вот я какой-никакой исследователь. Это все отдай, лишь бы узнать чуточку нового. А здесь не чуточка.
— И без труда.
— Не совсем, положим…
— И слава.
— Это само собой. Раз нашли Шар, то слава нас не минует.
— К чертушке славу, на ней блины не спечешь! Ты мне вот что скажи: хорошо ли на все сразу получить ответ?
— Не знаю.
— Может, твои академики знают?
— Откуда? Кто может знать, если никогда ничего подобного не было?
— Должны знать, потому не за одних себя отвечает. Как могут не знать? Вот атомов раньше не было, полетов космических. Есть, стало быть, опыт.
— Опыт? Он все тот же: "Семь раз примерь, один раз отрежь", "Не спросись брода, не суйся в воду". Только спрашивать у кого?
— У себя, кого же еще?
— Ах, Геннадий Иванович! — мне стал надоедать этот бессмысленный разговор. — Вот озеро, вот берег. "Мы весь его видим, не так ли? А муравью, чтобы увидеть, надо все по сантиметру обшарить. Так и природа для нас, что для муравья этот лес. Тут ничего не поделаешь.
— Муравей, говоришь? — Геннадий Иванович затянулся. — Глянь-ка на Шар.
Я посмотрел и чуть не рассмеялся, хотя мне было вовсе не до смеха. По гладкой, все так же пульсирующей поверхности Шара — ну, знаете! карабкался муравей. И ничего ему не делалось. На мгновение он замер с таким видом, что у меня мелькнула дикая мысль: может быть, Шар и ему открывает что-то… Но он пополз дальше, возбужденно шевеля своими усиками-антеннами.
— А что, знания действительно сила? — отрывисто спросил Геннадий Иванович.
— Конечно, — я взглянул на него с недоумением. — Конечно.
— Значит, Шар этот огромная сила?
— Естественно…
— А насколько огромная? Большая, чем все наши атомы?
— Ну, так вопрос ставить нельзя, — я растерялся. — С одной стороны, заключенные в Шаре знания, конечно, обладают невиданным потенциалом, но с другой стороны…
А что с другой стороны?
— Значит, — наседал Геннадий Иванович, — вы собираетесь выпустить такую силищу, не зная толком, что из этого выйдет?
— Да, — ответил я раздраженно. — Если бы человек, который открыл огонь, только рассуждал, мы бы не пили сегодня чай.
— Верно. Так его нужда допекала.
— А нас не допекает? С болезнями покончить хотим? Хотим. Помочь другим избавиться от голода? Нищеты? К звездам летать? Жаждем!
— Значит, вы решили как быть?
Решил ли я? Ничего я не решил. Легче решать, когда мало что понимаешь и не задумываешься, когда твердо веришь, что мир прост, вот это заведомо хорошо, а это заведомо плохо. Но когда различаешь тысячи оттенков, когда понимаешь сложную диалектику событий и хочешь сделать лучше с учетом дальних последствий и знаешь, что абсолютно верного решения быть не может, поскольку никто не владеет абсолютной истиной, — вот тогда решать тяжело, а для многих и непосильно. Но как все это объяснить Геннадию Ивановичу, для которого, несмотря на острый ум, мир все же устроен проще, чем для меня?
Мое молчание он истолковал по-своему.
— Ладно, раз решил, то решил, о другом ответь. Вот ты говоришь, что не может ученый такое, как с Шаром, до нужной точки предусмотреть. И в будущем так?
— Мы неплохо учимся, — ответил я, скорей чтобы прекратить разговор. Поэтому есть надежда, что в будущем мы сможем гораздо лучше оценивать и решать такие грандиозные проблемы.
— А Шар вы будете использовать сейчас, — сказал Геннадий Иванович утвердительно.
Я почувствовал, что уже не в силах спорить. После стольких волнений хотелось лечь на траву, слушать дятла и ни о чем не думать. Чуть шелестела листва, грело утреннее солнце, хорошо было в лесу — тихо, привычно. Если забыть о Шаре, конечно.
— Свойства Шара будут использовать, — сказал я больше для себя, чем для Геннадия Ивановича. — Сие от нас не зависит.
— Как не зависит? — он встрепенулся.
— Очень просто. Вот мы сидим, рассуждаем, а все уже решено.
— Вами?
— Нет. Шар открыт, понимаете? А что открыто, то будет применяться. Неизбежно. Не было случая, чтобы открытие не применялось.
— Вот оно как…
— Мы сообщим о Шаре, иначе мы поступить не можем. Съедутся ученые, будут спорить, примерно как мы спорим, возможно, разработают какие-нибудь меры предосторожности, и все равно Шар пойдет в дело. Нет, Геннадий Иванович, потешили мы себя разговорами, пора и честь знать. Хорошо бы засветло к телефону или телеграфу выйти. Где тут ближе всего?
— Сиди, успеем…
Я не торопился — наконец-то можно прилечь! Геннадий Иванович снова задымил, щуря глаза то ли от огорчения, то ли от папиросы. Я ему сочувствовал. Такая у него была жизнь и такая работа, что он привык полагаться на себя, свои выводы и решения, всецело быть хозяином, а тут…
— Решено, стало быть, и подписано, — он встал. — Рыба все подряд глотает, пока крючок не сцапает, да уж поздно.
Он тяжело вздохнул.
— Куда вы, Геннадий Иванович?
Он как будто не слышал. Своим чуть валким, спорым и твердым шагом он двинулся к месту, где лежал Шар. Метрах в полутора, у черты, за которой возникал чужой мир, он зажмурился. Придвинулся, присел и крякнув, поднял Шар.
— Геннадий Иванович!.. — закричал я.
— Тяжелый, однако…
Он побежал к берегу, и, прежде чем я успел опомниться. Шар с гулким всплеском исчез под водой.
— Вот и все, — Геннадий Иванович отряхнул руки. — Здесь не шибко глубоко, да ила с метр. Пусть полежит смирненько, пока вы заранее не продумаете все до точки.
Не бывает
Экспериментируя, профессор Арцинович был въедлив, как серная кислота, и тверд, как молибденовая сталь. Но даже сталь утомляется. В тот день его настолько замучили пляшущие в глазах черные мушки, что он вопреки обыкновению взял велосипед и покатил дышать свежим воздухом.
От научного городка до деревенских проселков было рукой подать, и некоторое время спустя профессор очутился в незнакомой местности. Мирно светило солнце; слева от пыльной дороги были сосенки, справа зеленел овес, а навстречу Арциновичу летел человек.
Точнее, его нес ветерок, человек лишь подгребал, распластавшись, как лягушка. На его коленях пузырились мятые брюки.
Профессор затормозил. "Ну вот, доработался, — молнией пронеслось в мозгу. — Уже мерещится".
Ветерок стих, и человек повис метрах в полутора, над Арциновичем. Профессор смотрел, задрав голову. Ему было очень жаль себя.
— Скажите, — спросил он наконец, — вы умеете распознавать галлюцинации?
— Нет, — хрипло ответил человек, — не умею.
— Конечно, конечно, — согласился Арцинович. — Раз вы сами галлюцинация, то, понятно, вы не умеете. Я, к сожалению, тоже, потому что не специалист в данной области.
— Я не галлюцинация, — возразил человек. — Я Сидоров. У меня и документ есть.
Он похлопал себя по карманам свисающей куртки, и на его лице отразилось огорчение.
— В пиджаке забыл…
Арцинович понимающе кивнул.
— Иначе и быть не могло, — сказал он. — Зрительно-слуховая галлюцинация — это еще туда-сюда, но галлюцинация, предъявляющая документы, — это, простите, нонсенс.
— Чего? — переспросил человечек.
— Нонсенс.
— А-а…
Человек растерянно замолчал.
Профессор тоже задумался. Он был расстроен и огорчен, но горд, что действует как истинный ученый: не растерялся, не ударился в панику и в чудеса не поверил. Сам виноват в случившемся, обвинять некого. Сил не щадил, работал с перегрузкой, что-нибудь подобное должно было произойти. Не это, так гипертония или, чего доброго, инфаркт. Можно даже считать, что ему повезло. Галлюцинация не сумасшествие, так, всего лишь невроз. И лечится вроде бы проще, чем та же гипертония, и безболезненно, не то что зубы. А жаль все-таки, что он не психиатр — такой материал самонаблюдения пропадает! Впрочем, он сделает все, что сможет. В конце концов, это его научный долг.
— Так вы, значит, в меня не верите, — послышалось сверху.
— Вера — вненаучная категория. А я ученый. И потому знаю, что вы ирреальный плод моего, увы, переутомленного сознания.
— Но я же существую! — жалобно воскликнул летающий человек. — У меня дети есть!
— А я не говорю, что вы не существуете. Вы мнимо существуете.
— Но я же летаю!
— Вот именно. А человек сам по себе летать не может. Это было бы чудом. Люди, мало осведомленные в физике, склонны в этом вопросе к доверчивости, Но мы-то знаем, что в природе чудесам нет места.
— Я где-то читал об этой… как ее… антигравитации!
— Вред популярных публикаций в том, что они распространяют полузнания и склонны к сенсациям, — строго заметил профессор. — Антигравитация в такой форме опровергает… Вы даже представить не можете, что она опровергает.
— Не могу, — сознался человек. — Я просто летаю.
— Вот, вот! Всякое проявление необычного имеет строго научное объяснение. Поэтому ваш случай предельно ясен. Даже если бы антигравитация ничему не противоречила, то где источник энергии, который вас поднял? В вас самих? Смешно!
— Может быть, я за обедом чего-нибудь не того съел или выпил… Теперь все химия, очень даже просто…
Профессор раскрыл было рот, чтобы возразить, но тут его неприятно поразила одна простая мысль: он же беседует с самим собой!
Ведь перед ним не человек, а галлюцинация. А он беседует.
Арцинович с ненавистью посмотрел на летающего человека. Тот мотался над ним, как воздушный шарик. И все время греб лапками, точно хотел нырнуть. Ноги суматошно били воздух; на правой не было ботинка, из дырявого носка выглядывал палец.
— Не могу спуститься, — в голосе была мука. — Как взлетел полчаса назад, так и плаваю… Вверх сильно тянет… Ботинок вот свалился… Вы бы мне помогли, а? Зацепили бы чем-нибудь, дотянули до сосенки…
Профессор закрыл глаза. Исследователь обязан оставаться исследователем, все так. Но он, что ни говори, специалист другого профиля! "Сосчитаю до ста, а потом взгляну, — решил он. — Объект должен трансформироваться".
— Значит, пропадать придется, — вздохнул над ним голос. — Хоть семье сообщите… Жене… В Малые Выселки…
Голос стал удаляться.
Ветер тронул лицо профессора. "Семьдесят девять, восемьдесят, восемьдесят один…"
На «сто» он открыл глаза. Объект трансформировался. Исчез. Лишь высоко в небе темнела точка, то ли птица, то ли еще что.
Потом и она растаяла. Пусто стало в бездонной синеве.
В тот же вечер профессор пошел в поликлинику. Психиатр с видом человека, который все знает наперед, выслушал его, осмотрел, проверил рефлексы, буркнул: "У вас, физиков, все не как у людей…" Диагноз был, что нервы профессора сильно расстроены, но особой опасности нет.
Месяц кряду профессор принимал лекарства и соблюдал режим. Галлюцинации его больше не посещали.
Кое-что иначе
Мы стояли потрясенные и спрашивали друг друга, кто же сошел с ума — мы или природа? Над нами голубело степное небо, светило добротное, вполне земное солнце, а в роще неподалеку что-то ворочалось, как исполинский утюг. Нормальная, словом, картина. Только в нашем положении не более правдоподобная, чем взбесившийся стул.
Оба мы, я и Гриша, пространственники. Цель нашей работы, иначе говоря, не звезды с планетами, а космическая среда. Чисто житейски это занятие более всего напоминает добровольное заключение в уютной, со всеми удобствами камере, которая, повинуясь нам, нудно перемещается в объеме нескольких кубопарсеков. Работа, в общем, для автоматов, но автоматы, увы, могут не все. Желая друг другу доброго утра, мы заранее знали, что новый день будет отличаться от прежних разве что каким-нибудь феноменальным, наблюдением, которое переполошит десяток-другой специалистов. Не более, ибо весомость научного вклада зависит не только от размера сделанного, но и от масштаба накопленных знаний. (Одна звезда в небе — это звезда, среди миллионов она всего лишь пылинка. Точно так же ученому моего поколения, чтобы занять в науке место Ньютона, надо быть сверхньютоном, потому что "просто Ньютонов" много.) В горькие минуты Гриша твердил, что все мы лишь клерки, клерки космической канцелярии.