— У нас есть знаменитые женщины, орденоносные, одна героиня труда, — сказал председатель про колхозниц «Отрадного».
Виталий Андреевич вспомнил парад ударниц Красовицкого.
— Хочу написать рядовую.
— Все свою линию гнете?
— Какая такая моя линия, какую я гну? — дерзко бросил художник.
— Не кидайтесь на меня. Вашу линию я одобряю. Есть свое слово, свое и сказано. Так? Вам, художникам, легче — выполнение производственного плана вас не касается.
— Есть другое. Тоже не очень легко, — возразил Новодеев.
Председателю нравились и жизнерадостность и яркость картин художника Новодеева. Глядя на них, хотелось улыбаться и жить.
Противоречивый человек художник Новодеев! Как часто в его сердце печаль, а здесь, в колхозе «Отрадное», он пишет картины, которые зовут улыбаться и жить.
Вот девушка. Прядки черных волос выбиваются из-под повязанной тюрбаном белой косынки, белый халат накинут на бордовое платье, сережки на мочках маленьких ушей, словно ягоды малины, ноги крепки и смуглы. Она моет бидоны на молочном заводе и смеется, белые зубы слепят белизной.
ЭТЮД ПЯТЫЙ. Раннее утро. Сиреневые, палевые, розовые облака раскиданы по небу. Над рекой дымится белый туман. На каждой травинке серебряная капля росы. Нагнись, собирай в пригоршню прозрачные росинки и пей…
Виталий Андреевич не написал этой картины. Мучительная тоска внезапно нахлынула на него. «Что со мной? Больно грудь, ноет сердце. Что дома? Та-ти-а-на, родная, не могу без тебя. Как мало я тебя вспоминал за эти блаженные месяцы небывалого подъема! Ни письма. Правда, мы вообще не переписываемся, странно, но так повелось. Говорим по телефону. Здорова ли? Все ли в порядке? У меня ничего. Работаю. Когда приеду? Не знаю. Правда, они уезжали в отпуск к Татьяниной родне на Оку, — пытался оправдать себя Виталий Андреевич. — Плохо. Оказывается, мы можем месяцы жить друг без друга — нет, я не могу. Без тебя и Антона. Я не слал тебе письма, потому что ты привыкла к моим неудачам, я не смел признаться тебе, как хороши мои этюды в „Отрадном“, боялся, ты не поверишь. Мои наброски прекрасны! Талант мой расцвел. Я не стесняюсь теперь это сказать. Приеду домой и скажу. И ты поверишь».
Скорее домой! А кроме того, есть одно обстоятельство.
Виталий Андреевич сказал председателю о том обстоятельстве. Художественная галерея не может создаваться из этюдов одного Новодеева. Нужны работы многих художников, хотя бы нескольких. При МОСХе есть шефская комиссия, организует в колхозе музеи бесплатно, из фондов.
Если он, Виталий Новодеев, не сообщит о начатом по собственной инициативе деле, кто-то может счесть его самозванцем. Нескромным. Выскочкой. (Виталию Андреевичу представилось сытое лицо Красовицкого.) Нет, Виталий Андреевич не желает быть выскочкой и деньги за свои работы у колхоза не возьмет.
— Категорически нет! — заявил он председателю, когда тот пригласил его в свой министерский кабинет и бухгалтера вызвал оформить оплату.
— Дивлюсь, — верно удивился председатель. — Ведь гол как сокол. Вижу, что гол, а от заработанного отказываешься. А? Встречал ты таких? — спросил председатель бухгалтера.
— Правду сказать, не случалось. Чаще лишку норовят ухватить.
— Колхоз — не частное лицо, — объяснил свою позицию Виталий Андреевич. — Вот съезжу домой, оформлю заказ, тогда уж прикачу к вам за денежками и порисую вволю.
— А сейчас не возьмешь? — настаивал председатель.
— Не возьму.
— Упрям, — покачал головой председатель.
— Упрям, — согласился художник.
Картины он оставил в Отрадном. Взял лишь одну, где облако, похожее на белую птицу, летит над цветущим лугом. Может, выставкой примет для выставки, может, кто-нибудь из посетителей купит.
25
Утро в больничной палате начиналось приходом сестры со шприцами и градусниками. Больным делали уколы, меряли температуру.
Татьяна Викторовна задолго до прихода сестры не спала. Несмотря на снотворное, сон был неспокоен, прерывист, она просыпалась в жестоком душевном упадке. Все мучительно в больнице, особенно утро, когда не хочется вступать в новый день.
Трудные мысли поднимались в ней. Не убежать, не скрыться — безжалостные, проклятые мысли, нет им конца!
Татьяна Викторовна перебирала в памяти прошедшие годы. Не так прожиты годы. И виновата в этом только она, будничная, целиком поглощенная маленькими житейскими заботами, с утра до вечера занятая машинкой, хозяйством. Никто за нее не отслужит службу в учреждении, не выстоит после службы очереди в продуктовом магазине, не приготовит обед, но разве не могла она чуть больше радоваться и радовать его? Сколько раз он неуверенно звал:
— Та-ти-а-на, сходим на выставку молодых. Есть интересные, очень даже интересные есть.
— Ах, какие там выставки! Белье второй день в тазу замочено, не доберусь постирать.
Он понуро уходил в свою мастерскую-коридорчик. Потом, пошептавшись с Антоном, все же убегал вместе с ним в какой-нибудь музей — рядом толстовский, пушкинский, невдалеке Парк культуры и отдыха.
Антон делил его размышления, они толковали на разные отвлеченные темы, более всего об искусстве. Искусство было жизнью и любовью отца.
Она могла бы в воскресный день распорядиться:
— Мужички, начистим к обеду картошки, вымоем посуду — и айда в Третьяковку или пошатаемся по улицам.
Виталий Андреевич знал историю улиц.
— Если вникнуть как следует, Москва — город-музей, — говорил он.
А для нее: что музей — что не музей, в общем-то все равно.
Пропустила она тот Большой мир, в котором, страдая и радуясь, в мечтах и надеждах, в страстном труде жил, не дожив до своей победы, ее муж, художник Новодеев.
«Что же теперь мне осталось? Влачить существование?» — горько думала Татьяна Викторовна.
Существование ее и раньше делилось и далее, наверно, будет делиться на две не связанные между собой половины: работа и дом. В довольно важном учреждении она печатала довольно важные бумаги, но душа оставалась равнодушной. Там ее могут заменить сто — двести машинисток. Дома никто не заменит. Дома она должна растить сына. Скажете, растить сына — не государственное дело? Кто важнее государству: машинистка Новодеева или мать Татьяна Викторовна Новодеева?
«А! Кому до меня дело? Мне, прежде всего мне, важно растить сына! Ему важно, чтобы я, его мать, была на свете. Антон, я тоскую…»
Подходила сестра с градусником.
— Как самочувствие?
— Прекрасно.
Татьяна Викторовна скрывала от врачей, сестер, ото всех убийственную подавленность духа.
Начнут еще лечить от какой-нибудь нервной или душевной болезни. Нет у нее душевной болезни! Она просто несчастна.
Татьяна Викторовна не знала, что пока отец Антона был жив, хотя она и ворчала, и хандрила, и жаловалась, рядом была опора. Теперь опоры нет.
Ее мучали страхи. Сумрачная фантазия рисовала картины — одна ужаснее другой. То представится: в дом проникает грабитель и убивает Антона. То пьяный шофер сбивает его на дороге. Или он заболел ангиной, температура 40°, а некому согреть чаю. А что он ест? Он потерял деньги, не на что купить хлеба. Он забыл выключить газ. Ядовитая отрава облаком выползает из кухни, растекается по комнате, а мальчик с полуоткрытым ртом разметался на узенькой тахте — это не сон, глазам не открыться.
Страхи, страхи…
А кто та девочка, которую он не назвал? Наверное, хитренькая, лживая, жадная. Они, нынешние, все такие. Им нужны кавалеры, преимущественно с машинами и отдельными квартирами. «Антон, ты в нее влюблен, а она хвастается подружкам: отбоя нет, столько за мной мальчишек гоняется! Твое сердце нежно замирает, а ты ей нужен для счета: „За мной столько мальчишек гоняется“. Моя душа изныла о тебе, Антон! Ты мой единственный сын, я живу для тебя».
В полубреду-полуяви Татьяна Викторовна не помнила, как закончились утренние процедуры, прошел завтрак и явился с обходом врач, тот веснушчатый оптимистичный молодой человек, который главным лечащим средством против всех болезней полагал бодрое состояние духа.
— Не киснете?
— Напротив. Полна энергии.
— Ну и хорошо, я бы сказал, отлично!
— Доктор, выпишите меня домой.
— Скоро. Еще два небольших обследования. Вы заметили сегодняшнее ясное осеннее небо? Солнца не видно за крышами, но можно представить, как оно поднялось на востоке. Утро, солнце, жизнь. Так?
Он оставил палату, но через несколько минут возвратился. Быстрым, каким-то подчеркнуто энергичным шагом приблизился к постели Татьяны Викторовны, сел.
— Скоро мы вас выпишем. Запомните: надо бороться с горем. Нельзя опускаться. Следите за своей одеждой, прической, квартирой. Не избегайте развлечений. И боже вас сохрани, в припадке тоски обратиться к рюмке — извините, нам известны такие случаи, неизбежно ведущие к гибели. У вас чудный парень.
— Откуда вы знаете?
— У него на лице написано — чудный.
— Если бы все доктора были такие, как вы, — сказала Татьяна Викторовна.
Он вспыхнул, веснушки его загорелись.
— Мой идеал — Чехов, — сказал он. — Но до идеала идти и идти.
— А вы и идите, — улыбнулась Татьяна Викторовна.
26
Это утро, зарю которого Татьяна Викторовна не увидела из больничной палаты, Яков Ефимович встречал в колхозе «Отрадное». Зари и там не было. Было странное небо, все как бы затянутое голубовато-сизым занавесом, и на восточной стороне, невысоко над горизонтом, висел небольшой темно-багровый шар солнца. Яков Ефимович дожидался на центральной усадьбе попутного грузовика, которым намерен был добраться до станции, и глядел на солнце.
Такого солнца он не помнил, не видывал. Небольшой вишнево-красный шар, без лучей, — знамение чего-то таинственного.
Несколько женщин, как и Яков Ефимович, дожидались грузовика, чтобы везти на рынок огурцы, укроп, репу, разные овощи с личных огородов.
— Бабоньки, гляньте, солнце-то кровью налилось, видать, беду кажет, — говорила одна.
— Не к войне ли, спаси бог, или болезни худой, — вторили ей.
— Бабоньки! Хозяин бежит. А грузовика нет. Неужто в грузовике отказал?
Хозяин, то есть председатель колхоза Михаил Никанорович Дружинин, действительно почти бежал, во всяком случае, поспешно шагал, в распахнутой замшевой куртке и сдвинутой на ухо соломенной шляпе.
— Яков Ефимович! — издалека закричал он. — Уморил ты меня. По хозяйству сотня задач, а я за тобой гоняюсь. Доброе утро, товарищи женщины. Заказан грузовик. Сейчас подойдет. Езжайте, торгуйте — ваш труд, ваше право.
Он подхватил Якова Ефимовича под руку и повел с центральной усадьбы по асфальтированному шоссе на проезжую дорогу к станции.
— Грузовик нагонит, тогда сядете, эй, товарищи женщины! — крикнул он. — Художнику место рядом с водителем забронировано. Он у нас гость почетный и до крайности нужный.
— Почетному да нужному гостю свою бы «Волгу» подали, — крикнула задорная какая-то молодайка.
— На своей «Волге» к большому начальству нынче ехать нужда, — отпарировал председатель.
За короткое время, которое Яков Ефимович провел в Отрадном, они сдружились. Каждый ценил в другом то, что ему самому недоступно.
Яков Ефимович дивился масштабам, размаху, успехам колхоза. Возможно, были недостатки в колхозе. Наверняка были, но Яков Ефимович их не заметил и заметить не мог, потому что колхозную жизнь представлял слишком поверхностно. Председатель же по-детски восхищался мастерством и талантом художников, тоже мало их понимая.
Они вспоминали Новодеева.
— Картинная галерея будет у нас, — говорил председатель. — Картинная галерея имени художника Новодеева. Жалко, эх, жалко, без времени ушел человек! Жить бы, людей своим творчеством тешить. Чистый был человек, некорыстный. А позволят нам его имя присвоить нашей картинной галерее? У нас любят героям посвящать. А чем он не герой? Он герой творчества. Добился своего Новодеев, нам картинную галерею подсказал, его имя и дадим. Мы богаты, походи по домам: телевизоры, гарнитуры, холодильники, полный достаток. Производственный план выполняем. В миллионеры поднялись. А не хватает чего-то. Красоты душа просит.
— Вот она, красота, — повел рукой Яков Ефимович.
Они миновали центральную усадьбу. По ту и другую сторону дороги зелеными коврами раскинулись озимые поля. За полями, радуя глаз, манил многоцветный пестрый лес. Странное солнце ушло. Сизое облако плотным покровом затянуло его. Наступал тихий, нежаркий, нешумный день осени.
— Без этой красоты жить невозможно, — ответил председатель. — А нам и другое давай. Одолела меня, товарищ художник, мечта. Новодеев зажег. К зиме немного поутихнут полевые задания, поделюсь с народом. Учителей расшевелю, комсомольцев. На ваш энтузиазм, товарищ художник, питаем надежды.
— И я мобилизую друзей. У нас ребята горячие, — ответил Яков Ефимович.
Он был доволен и счастлив, напав на след Новодеева. Все его радовало: и что богатый колхоз, и живописная местность, и что председатель умеет мечтать.
В Москве шефская комиссия поддержит идею картинной галереи. Могут возникнуть и сложности, Яков Ефимович их не страшился. Председатель — поддержка такая могучая, что никакие красовицкие не страшны.
— Что касается формы, договариваться с вашим верховным командованием будем совместно, — подтвердил председатель.
Грузовик, с кузовом, полным колхозниц, гуднул тенорком, догоняя.
— Товарищ гость, занимайте гостевое почетное место! — молодо крикнули Якову Ефимовичу.
— До встречи, — простился он с председателем.
— До скорой, — ответил тот.
Грузовик поехал на станцию.
27
Экскурсия была назначена на два часа дня. После обеда группу освободили от уроков, Лидия Егоровна сопровождала экскурсантов. Мастер, одновременно воспитатель, с утра до конца занятий наблюдает за поведением ребят.
Наверное, не во всех ПТУ, не все производственные мастера так ревностно несут свои воспитательские обязанности, но что касается Лидии Егоровны, она отдавала делу все время, а главное — сердце. Она высоко ценила свое преподавание в производственной мастерской, где каждый раз учила ребят все более и более сложным приемам портновского мастерства, в свободные же от производственных уроков дни перебиралась в основной учебный корпус и глаз не спускала с воспитанников. Пробирала за нарушения, прогул, невыученный урок, но необидно, добро. А нарушителю отчего-то становилось неловко; нарушитель, пряча глаза, лепетал что-то в свое оправдание, обещал, что такого больше не повторится, а Лидия Егоровна покачивала головой, верила, и обманывать ее не хотелось.
У этой миловидной светленькой женщины было призвание педагога, что, если говорить о настоящем педагоге, равнозначно доброму сердцу.
Антона Лидия Егоровна привечала с особым вниманием. Новенький, сирота, одинокий. Но она не показывала жалости к нему, не сюсюкала и вроде бы ничем не выделяла.
Итак, они приехали на Кузнецкий мост в Выставочный зал Дома художника. Здесь уже собралось порядочно публики. Петеушникам оставили первый ряд, конечно, благодаря усиленным хлопотам Семена Борисовича. Расселись. Антон между Лидией Егоровной и шахматистом-третьеразрядником, который опять толкнул его в бок, показывая свою игрушечную шахматную доску, но Антон отказался от партии. Сейчас его интриговало другое. Сейчас он увидит и услышит знаменитого московского модельера, который откроет ему вершины портновского искусства.
На сцене рояль. На рояле в стеклянной, под хрусталь, вазе букет лиловых хризантем. Пианист открыл крышку рояля, заиграл что-то тихое, похожее на шорохи осеннего леса, и вдруг бурный каскад ликующих звуков взорвал меланхолическую тишину, и запела тонкая нежная свирель.
— Красота — это природа, во всякое время, живопись, музыка, поэзия. И наша одежда. Эстетические потребности всегда были у человека и все дальше растут. Укажите на девушку, которая осталась бы равнодушной к красивому платью. Мы хотим быть красивыми, но вовсе не значит, что мы несерьезны, пусты, бездумны. Напротив. Когда девушка красиво одета, обнаруживая тем эстетический вкус, она и дом свой захочет красиво оборудовать, и свое рабочее место в учреждении или на заводе. Разве красивый костюм мешает вам мыслить, изобретать? Напротив, он поднимает ваше настроение, творческий тонус. Красиво одетый человек редко груб и невежлив, и душевно он невольно становится тоньше. Помните Пушкина: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей?»