Изначально я попал в наш отдел, когда он еще назывался отделом специальных расследований. Мой дедушка, ветеран Второй мировой войны, всю жизнь потчевал меня историями об этой войне. В детстве моим самым ценным сокровищем была немецкая каска, которую он мне подарил. Внутри каски имелось темное пятно, и дед клялся, что это остатки мозга. (Мама, испытывая непреодолимое отвращение, однажды ночью, пока я спал, убрала каску из моей комнаты и так и не сказала мне, что с ней сделала.) Поступив в университет на юридический факультет и решив «подстелить соломки» на будущее, я устроился на практику в отдел специальных расследований. Я намеревался набраться опыта в юриспруденции, который мог бы отразить в своем резюме, а вместо этого получил дело всей жизни. Каждый, кто работал в этом отделе, оставался там по велению сердца, потому что искренне верил, что занимается чрезвычайно важным делом. И плевать на всех Патриков Бьюкененов[18], которые полагают, что США выбрасывает деньги на ветер, преследуя людей, которые уже настолько стары и дряхлы, что не представляют угрозы для населения.
Я окончил юридический факультет Гарварда и получил несколько предложений от бостонских юридических контор. Я выбрал ту, где мне платили достаточно, чтобы я смог купить модные костюмы и новый «мустанг-кабриолет», на котором мне так и не удалось погонять, потому что я работал как ломовая лошадь, чтобы стать младшим партнером в фирме. У меня водились деньги, была невеста, и в девяноста пяти процентах дел, которыми я занимался, выносился вердикт в пользу моего подзащитного. Но интереса к работе не было.
Через месяц я написал начальнику отдела специальных расследований и переехал в Вашингтон.
Да, знаю, что мыслями я чаще в сороковых годах. Правда и то, что невозможно двигаться вперед, если постоянно живешь прошлым. С другой стороны, никто не может сказать мне, что дело, которым я занимаюсь, – не важное. Если история имеет тенденцию повторяться, должен ведь найтись человек, который будет громко предупреждать об опасности?
Если не я, то кто же?
Заканчивается композиция Дюка Эллингтона. Чтобы заполнить тишину, включаю телевизор. Минут десять смотрю на Стивена Кольберта[19], но его шоу слишком веселое, чтобы служить мне фоном. Я постоянно ловлю себя на том, что отвлекаюсь от отчета Женевры и слушаю его репризы.
Когда в ноутбуке раздается мелодичный звон, смотрю на экран. Пришло письмо от Женевры.
– Ты меня увольняешь? – не выдерживаю я.
– С чего тебе такое пришло в голову?
– Не знаю. Возможно, потому, что мистер Чистюля в моей кухне печет мои булочки к ужину. Поверить не могу, что ты вместо меня наняла какого-то бездельника с хлебозавода…
– Булочную «Король Артур» едва ли можно назвать хлебозаводом, а Кларк не претендует на твое место. Он здесь только для того, чтобы тебе стало немного легче. – Мэри присаживается на гранитную скамью. У нее пронзительные голубые глаза, особенно на фоне сиренево-голубого аконита. – Сейдж, я просто пытаюсь тебе помочь. Не знаю, то ли это усталость, то ли чувство вины, то ли что-то еще, но в последнее время ты сама не своя. Ты стала какой-то рассеянной.
– Но я все равно выполняю свою работу. Выполняла, – возражаю я.
– Вчера ты напекла двести двадцать плетенок.
– А ты их пробовала? Поверь мне, покупатели нигде не попробуют такой халы.
– Но им пришлось бы идти в другую булочную, если бы они захотели ржаного хлеба. Или хлеба на закваске. Или обычного пшеничного. Или любого другого хлеба, который ты решила не печь. – Голос ее становится невероятно мягким. – Я знаю, что это ты уничтожила хлеб с Иисусом, Сейдж.
– Господи!
– Я молилась об этом. Этот хлеб был ниспослан для того, чтобы кого-то спасти. И теперь я вижу, что этот человек – ты.
– Потому что я прогуляла работу? – спрашиваю я. – Мне нужно было навестить бабушку. Она неважно себя чувствовала.
Я изумляюсь, как быстро научилась лгать. Одна ложь накладывается на другую, как слои краски, и ты уже не можешь вспомнить, каким цвет был изначально.
Может быть, Джозеф и сам начал верить, что он именно тот человек, которым его считают окружающие. И возможно, именно это и заставило его сказать правду.
– Сейдж, посмотри на себя, ты витаешь где-то в облаках! Ты вообще меня слушаешь? Выглядишь ты ужасно. Волосы похожи на воронье гнездо, и сегодня ты, наверное, вообще не умывалась, а под глазами такие черные круги, будто у тебя проблемы с почками. Ты сгораешь, как свеча, с обоих концов: по ночам работаешь здесь, а днем совершаешь прелюбодеяние с тем проститутом. – Мэри хмурится. – Как правильно назвать мужчину-проститутку?
– Долбанутый, – подсказываю я. – Послушай, я знаю, что у нас по поводу Адама разные взгляды, но ты же не взбеленилась, когда Рокко спросил, каким удобрением лучше подкармливать кусты конопли…
– Если бы он пришел обкуренным на работу, я бы взбеленилась, – настаивает на своем Мэри. – Можешь не верить, но я не считаю тебя распущенной из-за того, что ты спишь с Адамом. Если честно, мне кажется, что в глубине души это так же гнетет тебя, как волнует меня. И возможно, именно потому ты так увлеклась личной жизнью, что это мешает твоей работе.
Я смеюсь. Да, мои мысли заняты мужчиной. Только так уж получилось, что ему больше девяноста лет.
Неожиданно в голове рождается мысль, хрупкая, как бьющаяся о стекло бабочка: «А что, если все ей рассказать?» А что, если поделиться этим грузом, признанием Джозефа, с кем-то еще?
– Возможно, я действительно немного расстроена. Но Адам тут ни при чем. Дело в Джозефе Вебере. – Я смотрю ей прямо в глаза. – Я кое-что о нем узнала. Нечто ужасное. Мэри, он нацист!
– Джозеф Вебер? Тот самый Джозеф Вебер? Тот, который оставляет двадцать пять процентов чаевых и всегда делится половинкой своей булочки с собакой? Тот самый Джозеф Вебер, которому в прошлом году Торговая палата присвоила звание «Добрый самаритянин»? – Мэри качает головой. – Вот об этом-то я тебе, Сейдж, и толкую. Ты перетрудилась. У тебя в голове все перепуталось. Джозеф Вебер – милый старик, которого я знаю уже лет десять. Если он нацист, милая, то я Леди Гага.
– Но, Мэри…
– Ты кому-нибудь еще об этом говорила?
Я тут же думаю о Лео Штейне.
– Нет, – лгу я.
– Вот и хорошо, потому что, по-моему, это не повод для сплетен.
У меня такое чувство, будто весь мир смотрит через не ту линзу телескопа, и я единственная, кто способен видеть все четко.
– Я не обвиняю Джозефа, – в отчаянии продолжаю я, – он сам мне признался.
Мэри поджимает губы.
– Пару лет назад ученым удалось перевести какой-то древний текст, который, как они предполагали, был Евангелием от Иуды. Они утверждали, что информация, изложенная с точки зрения Иуды, перевернула бы весь христианский мир с ног на голову. Иуда уже не предстает в роли самого подлого в мире предателя, а преподносится единственным доверенным лицом Христа, которое исполнило его волю: Иисус знал, что умрет, и выбрал Иуду, чтобы довериться ему.
– Ты должна мне верить!
– Нет, – спокойно отвечает Мэри, – я тебе не верю. И тем ученым тоже не поверила. Потому что две тысячи лет история говорила, что Иисуса – который, между прочим, Сейдж, был хорошим парнем, как и Джозеф Вебер, – Иуда предал.
– История не всегда права.
– Но нужно с чего-то начать. Если человек не знает, откуда он произошел, как, скажи на милость, он узнает, куда ему стремиться? – Мэри заключает меня в объятия. – Я поступаю так, потому что люблю тебя. Иди домой. Недельку поспи. Сходи на массаж. В горы. Проветрись. А потом возвращайся. Твоя кухня будет тебя ждать.
Я еле сдерживаю слезы.
– Пожалуйста, – молю я, – не лишай меня работы! Это единственное, что я пока не испортила в своей жизни.
– Я не лишаю тебя работы. Хлеб продолжает оставаться твоим. Я взяла с Кларка обещание, что он будет использовать твои рецепты.
Но я сейчас думаю о надрезах.
Во времена коллективных печей люди приносили тесто из дома, чтобы испечь хлеб вместе с остальными жителями деревни. Как можно было отличить, где чья буханка, когда их доставали из печи? Только по тому, как они были надрезаны. Когда надрезаешь тесто, убиваешь двух зайцев: указываешь буханке, где открыться, и позволяешь ей расти изнутри. А еще надрезы позволяют каждому пекарю оставлять свой фирменный знак. Я, например, надрезаю багеты пять раз, самый длинный надрез делаю в конце.
Кларк так делать не будет.
Скажете, глупость, наши покупатели даже не обратят на это внимание, но это моя подпись. Моя печать на каждой буханке.
Пока Мэри спускается по Святой лестнице, я гадаю, не в этом ли кроется еще одна причина, по которой Джозеф Вебер доверился мне: если прятаться довольно долго, стать привидением среди живых, можно навсегда исчезнуть, и никто даже не заметит. Человеку свойственно заботиться о том, чтобы след, который он оставил, кто-нибудь увидел.
– Не знаю, что сегодня на тебя нашло, – говорит Адам, когда я скатываюсь с него и замираю, уставившись в потолок. – Но я чертовски благодарен.
Я бы не назвала то, что сейчас между нами было, занятием любовью; скорее, это попытка заползти Адаму под кожу, раствориться в нем. Мне хочется затеряться в нем, чтобы от меня ничего не осталось.
Я глажу пальцами его грудь.
– Ты не находишь меня странной в последнее время?
Он улыбается.
– Нахожу, особенно в последние полчаса. Но меня полностью устраиваешь новая ты. – Он смотрит на часы. – Мне пора.
Сегодня Адам проводит буддистскую похоронную церемонию в японской семье и предварительно подготовился, чтобы соблюсти все традиции. Девяносто девять и девять десятых процента японцев кремируют, сегодняшний его покойник не исключение. Вчера совершали поминальный обряд.
– Может, останешься хотя бы ненадолго? – прошу я.
– Нет, у меня работы по горло, – отвечает Адам. – Боюсь, как бы не напортачить.
– Ты кремировал уже сотни умерших, – возражаю я.
– Да, но для японцев это целая церемония. Мы не просто, как обычно, перемалываем остатки костей, существует определенный ритуал. Члены семьи берут фрагменты костей специальными палочками и кладут их в урну. – Он пожимает плечами. – Кроме того, тебе необходимо выспаться. Осталось всего несколько часов, прежде чем ты опять пойдешь готовить пончики.
Я натягиваю одеяло до подбородка.
– Если честно, я взяла пару выходных, – говорю я, как будто изначально это была моя идея. – Чтобы попробовать новые рецепты. Провести инвентаризацию имущества.