Некоторые любимые афоризмы Мэри написаны на стенах: «Ищите и обрящете», «Все, кто скитаются, – не потеряны», «Жизнь измеряется не годами, а тем, как ты эти годы прожил». Иногда я гадаю, сама ли Мэри придумала эти высказывания или просто вспомнила броские слоганы на футболках: «Жизнь – это добро!». Хотя мне кажется, что это не важно, пока нашим покупателям нравится их читать.
Сегодня Мэри пишет свою самую последнюю мантру. «Все, что вы замешиваете, – это любовь», – читаю я.
– Что скажешь? – интересуется она.
– Что Йоко Оно затаскает тебя по судам за посягательства на авторские права, – отвечаю я.
Рокко, наш бариста, протирает прилавок.
– Леннон достиг совершенства. Если бы жизнь его длилась… Трудно представить себе!
Рокко двадцать девять лет, его рано поседевшие волосы заплетены в многочисленные косички, разговаривает он исключительно хокку. Когда он просился на работу, то сразу предупредил Мэри, что такая у него «фишка». Она смотрела сквозь пальцы на эту словесную причуду благодаря его поразительному таланту создавать из пенки настоящее искусство – потрясающие узоры на латте и мокачино. Он умеет рисовать папоротники, сердечки, единорогов, Леди Гагу, паутину, а однажды на день рождения Мэри изобразил профиль Папы Бенедикта XVI. Что касается меня, то я люблю Рокко за другую «фишку»: он не смотрит людям в глаза. Уверяет, что так собеседник может украсть твою душу.
Аминь!
– Кончились нынче багеты, – говорит мне Рокко. – Много ли радости в кофе? – Он замолкает, мысленно считая слоги. – Больше сегодня спеки[5].
Мэри начинает спускаться.
– Как прошло занятие?
– Как обычно. Весь день было тихо?
Мэри с глухим стуком оказывается на полу.
– Нет, был наплыв дошколят и хороший обед. – Она встает на ноги, вытирает руки о джинсы и идет за мной в кухню. – Кстати, звонил Сатана, – сообщает она.
– Дай угадаю. Хочет заказать праздничный торт на день рождения Джозефа Кони?[6]
– Сатаной я называю Адама, – продолжает Мэри, словно не слыша моих слов.
Адам – мой приятель. Кроме того, он чужой муж.
– Адам не такой уж плохой.
– Он слишком вспыльчив, Сейдж, и топчет чужие чувства. Если туфли впору… – пожимает плечами Мэри. – Оставляю Рокко на передовой, а сама пойду к храму на прополку.
Хотя она официально там не работает, никто не возражает, что бывшая монахиня, умелая садовница, ухаживает за цветами и деревьями возле храма. До седьмого пота помахать мачете, проредить кусты, покопаться в земле – такая у Мэри разрядка. Иногда мне кажется, что она вообще не спит, восстанавливается фотосинтезом, как ее любимые растения. Такое впечатление, что у нее больше энергии и работает она быстрее нас остальных, простых смертных; на ее фоне даже фея Динь-Динь покажется лентяйкой.
– Там кусты хосты бунтуют.
– Удачи тебе, – желаю я, пытаясь повязать фартук и сосредоточиться на ночной работе.
В булочной у меня огромный винтообразный миксер, потому что я за один раз выпекаю большое количество буханок. Еще в аккуратно подписанных банках при различных температурах хранятся сброженные жидкие полуфабрикаты. Я использую таблицы программы «Эксель», чтобы рассчитать необходимое количество продуктов – сумасшедшая математика, которая никогда не равняется ста процентам. Но больше всего я люблю печь, используя только миску, деревянную ложку и четыре ингредиента: муку, воду, дрожжи и соль. И потом все, что тебе нужно, – это время.
Выпекание хлеба требует физической подготовки. И не только потому, что нужно крутиться между несколькими столами в булочной, чтобы проверить, как подходит тесто, или смешивать ингредиенты, или вытаскивать миску для замеса из-под миксера – а еще требуется недюжинная сила, чтобы в тесте заработал глютен. Даже те, кто не может отличить жидкую опару от бездрожжевого теста, знают: чтобы испечь хлеб, его нужно замесить. Мять и катать, мять и складывать – ритмичными движениями на посыпанном мукой столе. Сделаешь правильно, и высвободится протеин под названием глютен – молекулярная цепочка, которая позволяет разнородным пузырькам углекислого газа вспучивать буханки. После семи-восьми минут – достаточное время, чтобы составить список неотложных дел по дому или прокрутить в голове последний разговор со значимым для тебя человеком, пытаясь догадаться, что же именно он имел в виду, – консистенция теста меняется. Оно становится гладким, эластичным, плотным.
И на этом этапе тесто необходимо оставить в покое. Глупо, конечно, наделять хлеб человеческими качествами, но мне нравится думать, что тесту нужно побыть в тишине, отойти от прикосновений, шума и суеты.
Вынуждена признать, что я часто ощущаю это и на себе.
Рабочее время пекаря удивительным образом влияет на мозг. Когда твой рабочий день начинается в пять вечера и длится до рассвета, слышишь, как над плитой часы отсчитывают каждую минуту, видишь каждое движение в темноте. Не узнаешь звук собственного голоса, и начинает казаться, что ты единственный живой человек на земле. Уверена, именно по этой причине большинство убийств совершаются ночью. Совсем по-другому воспринимают окружающий мир те из нас, кто оживает после заката. Мир кажется более хрупким и нереальным – словно он лишь копия того мира, где обитают все остальные.
Я уже так давно живу наоборот, что меня совершенно не тяготит необходимость ложиться спать с восходом солнца, а просыпаться – когда солнце уже садится за горизонт. Чаще всего это означает, что мне удается поспать часов шесть, прежде чем я опять вернусь в «Хлеб наш насущный» и все повторится сначала, но быть пекарем – значит принимать образ жизни, выходящий за рамки общепринятого, чему я несказанно рада. Люди, с которыми мне доводится встречаться, – это продавцы круглосуточных магазинов, кассиры из придорожных закусочных «Данкин доунатс»; идущие на смену и возвращающиеся с дежурства медсестры. И конечно, Мэри и Рокко, которые закрывают булочную почти сразу после моего прихода. Они запирают меня внутри, как королеву в башне Румпельштильцхена[7], но не для того, чтобы считать зернышки, а чтобы до утра превратить их в хлеб быстрого приготовления и сдобные булочки, которыми будут заполнены полки и стеклянные витрины.
Я никогда не была душой компании, а сейчас вообще активно ищу одиночества. Такое положение вещей подходит мне как нельзя лучше: я работаю в одиночестве, а Мэри – «лицо» нашей булочной, в ее обязанности входит поддерживать беседы с посетителями, чтобы им захотелось вернуться к нам. Я прячусь.
Печь хлеб для меня – способ медитации. Я получаю удовольствие от того, что режу пышное тесто, на глаз определяю нужное количество, отмериваю на весах правильную порцию, чтобы получилась идеальная буханка домашнего хлеба. Мне нравится, как извивается у меня в ладонях колбаска багета, когда я ее раскатываю. Нравится, как «вздыхает» булка с изюмом, когда я первый раз ударяю по ней кулаком. Нравится шевелить пальцами ног в сабо и крутить из стороны в сторону головой, когда шея затекает. Нравится знать, что никто не позвонит по телефону, никто не помешает.
Я уже вовсю занята замешиванием сорока килограммов теста, которое готовлю каждый вечер, когда слышу, как Мэри возвращается со своих садовых работ и начинает запирать магазин. Я споласкиваю руки, стягиваю шапочку, которой всегда прикрываю волосы, когда работаю, и иду ко входу в магазин. Рокко как раз застегивает «молнию» на своей мотоциклетной куртке. Через зеркальную витрину я вижу пересекающую багряное небо зарницу.
– До наступления «завтра»! – прощается Рокко. – Если во сне не умрем мы. Достойный конец.
Я слышу лай и понимаю, что в булочной кто-то есть. Один-единственный посетитель – мистер Вебер из моей группы психотерапии со своей крошечной таксой. Мэри сидит с ним за столиком с чашкой чая.
Завидев меня, он с трудом поднимается из-за столика и неловко кланяется.
– Здравствуйте еще раз.
– Ты знаешь Джозефа? – спрашивает Мэри.
Группа психотерапии – как общество анонимных алкоголиков: нельзя никого «выдавать», пока не получишь разрешение этого человека.
– Встречались, – отвечаю я, встряхивая волосами, чтобы закрыть лицо.
Его такса, сидящая на поводке, подходит ближе, чтобы лизнуть пятнышко муки на моих штанах.
– Ева! – одергивает ее старик. – Как ты себя ведешь!
– Ничего страшного, – говорю я, с облегчением опускаясь на колени, чтобы погладить собаку. Животные никогда не станут на тебя таращиться.
Мистер Вебер надевает на запястье поводок и встает.
– Я вас задерживаю, – извиняется он перед Мэри.
– Совсем нет. Мне нравится ваша компания. – Она смотрит на заполненную на три четверти чашку старика.
Не знаю, кто меня дернул за язык… В конце концов, у меня полно работы. Но уже начался ливень – дождь стеной. На стоянке всего два транспортных средства: «харлей» Мэри и «Тойота Приус» Рокко, а это означает, что мистер Вебер либо пришел пешком, либо будет ждать автобуса.
– Можете подождать автобус в булочной, – предлагаю я.
– Нет-нет! – возражает мистер Вебер. – Я не хочу никого обременять.
– Я настаиваю, – вторит мне Мэри.
Он благодарно кивает, снова опускается на стул и обхватывает двумя руками чашку с кофе. Ева вытягивается у его левой ноги и закрывает глаза.
– Приятного вечера, – желает мне Мэри. – Вложи в выпечку свое маленькое сердечко.
Но вместо того, чтобы остаться с мистером Вебером, я иду за Мэри в заднюю комнату, где она хранит свою байкерскую амуницию на случай дождя.
– Я не буду убирать после него.
– Ладно, – соглашается Мэри, натягивая кожаные краги.
– Я не обслуживаю клиентов.
Если честно, когда я в семь утра выхожу из булочной и вижу полный магазин бизнесменов, которые покупают бублики, и домохозяек, укладывающих пшеничные буханки в пакеты для продуктов, то всегда с некоторым удивлением вспоминаю, что за пределами кухни есть целый большой мир. Мне кажется, что так, должно быть, чувствует себя больной, который умер, но его сердце снова заставили биться, вернули его в суету и суматоху жизни – слишком много информации, все чувства перегружены.
– Ты сама предложила ему остаться, – напоминает мне Мэри.
– Я ничего о нем не знаю. А если он попытается нас ограбить? Или еще чего хуже?
– Сейдж, ему за девяносто. Неужели ты думаешь, что он перегрызет тебе горло своими вставными зубами? – качает головой Мэри. – Джозефа Вебера можно при жизни канонизировать. Его каждый в Уэстербруке знает! Раньше он тренировал детскую бейсбольную команду, он организовал субботник в Риверхэд-парке и много лет преподавал немецкий в старших классах. Он любящий приемный дедушка для каждого. Не думаю, что он тайком проберется в кухню и ударит тебя ножом, когда ты повернешься к нему спиной.
– Я никогда о нем не слышала, – бормочу я.
– Потому что ты живешь в скорлупе, – отвечает Мэри.
– Или в кухне.
Когда днем спишь, а ночью работаешь, не остается времени на такие вещи, как газета и телевизор. Прошло целых три дня, прежде чем я узнала, что Усаму бен Ладена убили.
– Спокойной ночи! – Она быстро обнимает меня на прощание. – Джозеф безобидный. Правда. Худшее, что он может сделать, – это заболтать тебя до смерти.
Я смотрю, как она открывает черный ход в булочную, ныряет под льющий как из ведра дождь и, не оглядываясь, машет мне на прощание рукой. Запираю за ней дверь.
Когда я возвращаюсь в зал, чашка мистера Вебера уже пуста, а собака сидит у него на коленях.
– Простите, – говорю я. – Работа.
Мне нужно слепить сотню буханок, отварить бублики, начинить булочки луком. Да, можно сказать, что я занята. Но, к своему удивлению, я слышу собственный голос:
– Но работа может несколько минут подождать.
Мистер Вебер указывает на стул, где раньше сидела Мэри.
– В таком случае, пожалуйста, присаживайтесь.
Я сажусь, но поглядываю на часы. Таймер выключится через три минуты, и мне придется вернуться в кухню.
– Что ж, – говорю я, – похоже, нам придется пережидать погоду.
– Мы всегда пережидаем погоду, – отвечает мистер Вебер. Такое впечатление, что он откусывает слова с нитки: они звучат так отчетливо, рублено. – Сегодня вечером мы пережидаем плохую погоду. – Он поднимает взгляд. – Что привело вас на сеансы психотерапии?
Я встречаюсь с ним взглядом. В группе существует правило: никто не обязан делиться своей историей, если не готов. Мистер Вебер сам явно не был готов к откровениям, поэтому странно, что он просит собеседника сделать то, чего сам делать не желает. С другой стороны, мы не на групповом сеансе.
– Мама, – отвечаю я и сообщаю ему то, что уже рассказывала остальным в группе: – Рак.
Мистер Вебер сочувственно кивает.
– Мои соболезнования, – говорит он.
– А вас? – интересуюсь я.
Он качает головой.
– Так много причин, что и не сосчитать.
Я даже не знаю, что на это ответить. Моя бабушка говорит, что в ее возрасте друзья мрут как мухи. Похоже, так же обстоят дела и у мистера Вебера.
– Как давно вы работаете пекарем?
– Несколько лет, – отвечаю я.
– Странная профессия для молодой женщины. Не располагает к общению.
Неужели он не видел моего лица?
– Меня это вполне устраивает.
– Вы настоящий мастер своего дела.
– Любой может испечь хлеб, – отвечаю я.
– Но не у каждого это хорошо получается.
Из кухни раздается сигнал. Ева просыпается и начинает лаять. И почти моментально по витрине булочной скользит свет фар от останавливающегося на углу автобуса.
– Спасибо, что позволили посидеть у вас, – благодарит он.
– Не за что, мистер Вебер.
Его лицо смягчается.
– Пожалуйста, называйте меня Джозефом.
Я наблюдаю, как он прячет Еву под пальто и раскрывает зонтик.
– Приходите еще, – приглашаю я, потому что знаю, что Мэри будет рада.
– Завтра приду, – обещает он, как будто мы назначаем друг другу свидание.
Он выходит из булочной и щурится от ярких фар автобуса.
Несмотря на то, что я сказала Мэри, я убираю грязную чашку с тарелкой и только тут замечаю, что мистер Вебер – Джозеф! – оставил блокнот, в котором постоянно что-то писал, когда сидел в булочной. Он перетянут резинкой.
Я хватаю блокнот и выбегаю под дождь. Ступаю в огромную лужу, сабо тут же промокают. Волосы прилипают к голове.
– Джозеф! – окликаю я.
Мистер Вебер оборачивается, маленькие глазки-бусинки Евы блестят в складках его пальто.
– Вы забыли. – Я показываю блокнот и шагаю к нему.
– Спасибо, – благодарит он, пряча его в карман. – Не знаю, что бы я без него делал. – Он наклоняет зонтик, чтобы я тоже могла под ним спрятаться.
– Ваш «великий американский роман»? – предполагаю я.
Мэри установила в «Хлебе нашем насущном» бесплатный беспроводной Интернет – место, которое просто кишит теми, кто хочет опубликоваться.
Он вздрагивает.
– Нет-нет! Я храню здесь свои мысли. В противном случае они разбегаются. Например, если я не запишу, что мне нравятся ваши венские булочки, то в следующий раз забуду их заказать.
Мне кажется, что многим помог бы такой блокнот.
Водитель автобуса дважды нажимает на клаксон, и мы поворачиваемся на звук. Я морщусь, когда свет фар падает на лицо.
Джозеф похлопывает по карману.
– Очень важно ничего не забыть, – говорит он.
Адам почти сразу сказал, что я красавица – и мне тут же должно было стать понятно, что он обманщик.
Я познакомилась с ним в худший день своей жизни – в день маминой смерти. Он оказался владельцем похоронного бюро, в которое обратилась моя сестра Пеппер. Я смутно помню, как он рассказывал о процедуре похорон, показывал разные гробы. Но впервые я по-настоящему обратила на него внимание, когда устроила сцену во время поминальной службы.