К концу декабря Санька понемногу стала грамоту осваивать. А Степан Акимыч был хитрым учителем. Он было принялся ей читать «Бедную Лизу», разохотил Саньку да и перестал.
— Теперь, Санечка, — сказал ей, — изволь сама дочитывать. Словцо за словцом — и доберешься до конца. Узнаешь, чем кончилась сия печальная повесть о любви несчастной Лизы и ее негодного соблазнителя Эраста. Ты, сударушка, понятливая, захочешь одолеть — одолеешь. И Анюта у меня таким же манером обучалась.
Санька и не перечила. Принялась за трудное дело. И слез же пролила, читая повесть о бедной Лизе! Сперва плакала от непосильных трудностей и непонятностей, какие попадались чуть ли не в каждой строчке и даже во многих словах. Гордость же не позволяла всякий раз бросаться за подмогой к дедушке Акимычу. Сама барахталась. Однако, барахтаясь, выучилась и плавать. И вскоре поплыла самостоятельно, радуясь тому, что может теперь преодолевать ранее непреодолимое.
Конечно, сразу же на место Лизы поставила она себя, и негодный дворянский сынок Эраст представлялся ей Федькой-сбитенщиком. И выходило, что повесть о бедной Лизе написана сочинителем Карамзиным вовсе не о Лизе, а о ней, о бедной, покинутой Саньке. И, читая о страданиях Лизы, проливая слезы о несчастной судьбе ее, Санька рыдала взахлеб и о себе, представляя самое себя во всех горестях ее любви. Когда же Лиза, отчаявшись в изменнике Эрасте, утопилась в пруду возле Симонова монастыря, Санька ревела в голос. Шептала про себя: «Утоплюсь, беспременно утоплюсь… Лед сойдет, кинусь вниз головой и пойду ко дну. Тогда будет знать, истукан, злодейская его душа! Захочет взять меня замуж, а я буду на дне песчаном. Буду лежать бледная и прекрасная!..»
Вот уж чего не знал и не ведал Федор, что, сам обиженный Санькой, прослывет он в ее глазах истуканом и злодеем…
Однако нужно сказать в защиту Саньки: в те годы, подобно ей, все читательницы «Бедной Лизы» мечтали утопиться в пруду возле Симонова монастыря, а своих безвинных вздыхателей приравнивали к бездушному Эрасту.
Однажды вечером, подойдя к дверям своей каморки, Степан Акимыч в замешательстве остановился. Услышал чей-то незнакомый голос — низкий, грудной. И голос этот звучал великой печалью, произнося слова: «Сердце мое обливается кровию в сию минуту. Я забываю человека в Эрасте — готов проклинать его — язык мой не движется — смотрю в небо, и слезы катятся по лицу моему».
Крайне заинтересованный, удивленный свыше всякой меры, Степан Акимыч позволил себе заглянуть в замочную скважину. И что же увидел он! Санька, скрестив на груди руки и устремив глаза к потолку, произносит слова из Карамзина. В книгу не смотрит, говорит на память, точно — слово в слово. И такая грусть, такая печаль, такое горе было в ее голосе и глазах, что Степан Акимыч, не зная, как обо все этом думать, тихонько, на цыпочках, по-журавлиному поднимая ноги, отошел от дверей, бормоча себе под нос: «М-да… вот так сударушка! А говорит-то как… с какими чувствами».
Кое-где походил, кое с кем словцом перекинулся, а как стал возвращаться обратно, громко крикнул, якобы с кем-то прощаясь:
— Доброго вам здоровья, сударь! Стало быть, до завтрева…
Так хотел деликатнейший Степан Акимыч предупредить Саньку о своем приходе.
Когда он вошел в каморку, Санька с усердием подметала пол.
В самое сердце поразило Степана Акимыча не то, что Санька на память, не глядя в книгу, произносила слова из «Бедной Лизы», поразило его то чувство, то понимание, которое она вкладывала в каждое слово, поразило выражение ее лица и чистый, красивый ее голос. Степан Акимыч считал, что уж кто-кто, а он в этом разбирается получше многих, он-то знает, как надо актерам роль произносить и есть ли у актера подлинный талант. Слава те господи, многих перевидал на своем веку, может судить! «Ведь иную, — думал он, — с голоса учат. Не дни — месяцы проходят, а все без толку. Никакого понятия в чувствах, никакого священного огня в груди… А эта? Ах, сударушка, сударушка…»
И решил он начиная с сего дня попристальнее наблюдать за Саней. А если понадобится, учить ее актерскому искусству. И от Этих мыслей сам воспрянул он духом. Надежда, что он откроет для театра новый талант, что станет учителем сего таланта, веселила и радовала его душу, приводила его в неописуемый восторг…
А время шло. Старый год уходил восвояси, и приближался новый, 1812-й.
В самых последних числах декабря Анюта взялась уговаривать Саньку в канун Нового года вместе погадать.
— Санечка, душенька… — начала она и объяснила, что ее госпожа 31 декабря пойдет в дом Всеволожских. Там будет маскарад, и там она будет встречать Новый год. Гостям надобно собираться к восьми часам вечера, в полночь же будут пить шампанское, снимать маски и начнется бал. — До утра будут плясать! А тетенька Фекла посулилась пирогов напечь. С морковью любишь? И орехи, и пряники я припасла. Будем на снег воду плескать, песни петь, ореховые скорлупки по лоханке пускать. Узнаем, Санечка, каков уготовлен нам с тобой суженый.
Санька, потупившись, горько усмехнулась: она-то знала своего суженого, только он ее знать не хочет. Сколько дней прошло, как они тогда на Арбате встретились, а ни разу не приходил в театр сбитнем торговать. Неужто она его так обидела в тот день?
А ведь она как его ждет! Каждый вечер выглядывает. Только бы снова пришел, она бы ему сказала: «Не верь мне, глупой! Наговорила я тогда на себя. Не потешалась я над тобой, Федя, наглядеться на тебя не могла, вот до чего ты мне люб!..»
Неужто сказала бы она ему такое? Нет, нипочем… Разве можно парню такие слова говорить? Неужто она про девичью гордость, про девичий стыд позабыла?
Но гадать она любила. Когда у матушки с батюшкой жила, еще до мачехи Степаниды, вместе с подружками каждые святки гадала. Совсем еще махонькой бегала вслед за взрослыми девушками в дровяной сарай. Там из сложенной стенкой поленницы — наравне с другими девушками пытала свою судьбу — таскала полешки. Девушки таскают и всё охают да ахают: им всё не так! То сучковатое полено попадется, — стало быть, ерепенистый, сварливый характер будет у суженого. То и вовсе с трещиной, а это точно — будет муженек поколачивать. А Саньке всякий раз в руки лезли ровненькие да гладенькие дровишки. Девушки сердились, завидовали: «Небось наперед себе подставляешь! Признавайся, Санюха, подложила такое поленце?» А Санька посмеивалась: «Хоть и не подкладывала, а заведомо знаю — за ворчуна, За драчуна не пойду! Хоть до старости сидеть мне в вековушках, а драчливого мужа не надо…» Девушки ее всегда на смех поднимали: «Сосватают, так и за кривого пойдешь! Еще молоко на губах не обсохло — так рассуждать… Неужто спросят тебя? Зашлют сватов, и готовься под венец!»
А еще любила Санька с девушками на птичник ходить, кур кормить. Сперва наложат для кур всякого разного, у кого что есть. Одна скинет с пальца колечко медное, другая — серебряное, а у Аниски, у той было даже золотое. Нальют в плошку воды, накрошат хлеба. А потом каждая свою курицу выпустит, и глядят они во все глаза, к какой приманке подойдет: к золотому кольцу — за богатого идти; к серебряному — тоже не так худо, достаток в доме будет. Ну, а уж если хохлатка начнет из плошки воду пить — пропащее дело: горьким пьяницей будет муж, вся жизнь пойдет под гору.
— И прорубь пойдем слушать. Это всего завлекательнее! Только надо ровно в полночь. Тютелька в тютельку… — сказала Саня.
Нет, о такой ворожбе Анюта ничего не слыхала.
— Неужто? — У Саньки глаза засверкали, когда стала растолковывать про это гаданье. — Вот это да! Вот это ворожба! Такое иной раз привидится в темной воде, обомлеешь со страха… А главное, сбывается. Пойдешь?
— Пойду, — согласилась Анюточка. — Рассказывай!..
И Санька принялась рассказывать разные случаи, когда гаданье это сбывалось в точности. Была у них девушка, Аниской Звали. Увидела в проруби сани да коней. И сбылось: приехали за ней сваты из дальней стороны.
— Высватали?
— Не отдали отец с матерью. Семья там небогатая, Аниска же в богатстве выросла. Так ни с чем и воротились сваты.
— Стало быть, не сбылось гаданье?
Санька с досадой воскликнула:
— Как же не сбылось? Ведь на санях приезжали сваты, не на телеге. Сама подумай, разве не сбылось? Зимней порой приезжали…
Анюта подумала и согласилась: в точности сбылось. Надо им с Санечкой ровно в полночь на Москву-реку сбегать и прорубь послушать. Что-то они увидят в темной воде? О чем им поведает глубина реки?
А у Сани иное в голове. Пожалуй, и права Анюта: разве так сбывается гаданье? Ведь до нынешнего лета сидела Аниска в девках. А сколько ей уже? Не двадцатый ли год пошел? Уже и перестарок…
Что там гаданье! Разве узнать человеку свою судьбу, глядя в прорубь?
Но странной выдалась для них эта новогодняя ночь…
Вначале все было, как задумали. И погадали. И пирогов с морковью, какие кухарка Фекла испекла, поели до отвала. И орехи все сгрызли: ни одна скорлупка не устояла против их крепких белых зубов. Не попалось и ни одного червивого ядра, только целые и сладкие. Все сходились на том, что год подходит хороший, спокойный, веселый…
Ближе к полуночи выскочили они на улицу и, взявшись за руки, побежали на Москву-реку. Вдруг Санька приостановилась.
— Гляди, — шепнула она Анюточке. — Гляди, какая звезда на небе!.. С хвостом. Никогда такой не видывала. Плохое это знаменье, как думаешь?
— Где, где? — затрепыхалась Анюта. — Покажи…
— Не туда смотришь… Вон она!
Миллиарды звезд сияли на темном и высоком небе, и среди всех — одна с длинным прозрачным хвостом.
— Вижу, вижу! — вдруг закричала Анюта. — Там?
Но неохота ей было глядеть куда-то на небо, на звезды, когда рядом такое завлекательное! Нарядные господа танцевали за окнами богатого особняка, возле которого они остановились.
Она досадовала, что не может хорошенько разглядеть всего, что творится внутри, в доме. Сквозь заиндевевшие стекла окоп лишь во множестве виднелись зажженные свечи. Огоньки их сияли трепетно, радужно, многоцветно, искрясь и переливаясь в каждом, даже самом крохотном, кристаллике. И сквозь непроницаемые завесы инея на стеклах, там, за окнами, проносились смутные очертания танцующих пар.
А Саня все смотрела и смотрела на рассыпанные по небу звезды и на ту звезду, которая, прочертив поперек небо, оставляла за собой длинный серебристый хвост… И вдруг почему-то расхотелось ей идти на Москву-реку. Вдруг почему-то страшно стало и непонятной тоской захолодело сердце.
И стояла она, завороженная, смотрела на небо, на звезды и думала: «Что-то готовит грядущий год?»
Тем временем за большими окнами барского дома нарядные господа и дамы, видно, стали поднимать вверх бокалы, стали чокаться. Через стекла к ним донеслись веселые голоса.
— Пришел Новый год, — тихо сказала Анюта. Санька обняла ее. Прошептала на ухо:
— До веку не забуду, как вы с дедушкой меня приветили, обласкали. Пока жива буду, не забуду вашей доброты и ласки.
Анюточка встрепенулась, топнула ногой и вскричала:
— Ах, mа bеllе, охота тебе такие пустяки на века помнить! Лучше давай так. Ну, повторяй за мною: «Отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая! Отвяжись худая жизнь…»
Санька засмеялась, поцеловала Анюту в холодную щеку.
— И то правда — отвяжись худая жизнь… Да и зачем нам худая жизнь?
И Анюточка поцеловала Саню, а поцеловав, вдруг вскричала:
— Санечка, душенька, да ты, никак, плачешь?
— Нет, — сказала Санька и сквозь слезы засмеялась. — С чего бы мне плакать?
— А щеки почему мокрые? Нет, ты мне скажи, ответь: почему плакала?
Да разве могла объяснить ей Саня свои слезы и тоску, которая вдруг стеснила ее грудь. Лишь сказала:
— Пойдем к дедушке.
— Да он спит.
— Не спит, нас ждет…
И мог ли кто-нибудь знать в той полночной Москве, что наступивший год несет тяжкие бедствия всей земле русской, всему народу русскому, а более всего — самой Москве. Веселясь и танцуя на маскарадах, балах и разных иных местах, люди поздравляли друг друга с наступившим 1812 годом, желая друг другу доброго здоровья, долгого благополучия и счастья.
Глава седьмая
В которой Москва ждет приезда двух знаменитых актрис, Саньку же снедает любопытство
Вскоре после Нового года среди театральной публики Москвы разнеслась молва: из Петербурга на гастроли едут две знаменитости — Екатерина Семенова и мадемуазель Жорж Веймер. Две трагические актрисы. Обе любимицы петербургской публики. Одна, приехав из Франции, так и осталась в России, где выступала эти годы со все возрастающим успехом. Другая же была воспитанницей Петербургской театральной школы. Дочь крепостной девушки Дарьи, Екатерина Семенова уже много лет слыла гордостью русской сцены.
Обе они прибудут одновременно. У той и у другой сонмище почитателей их таланта. Каждая считает себя единственной и непревзойденной. И та и другая собираются пленить своей игрой Москву и упрочить за собой славу, завоеванную в Петербурге.
Лишь только пронесся слух об этом приезде, среди театралов пошли нескончаемые дебаты, споры, разговоры. В театральных ли креслах или в райке, в барских гостиных или на гуляньях, среди военного или служилого люда, и днем и по вечерам, всюду, где собиралась компания истых театралов, возникал спор: кто — Семенова или Жорж? Кому отдать пальму первенства?
Публика разбилась как бы на два враждующих лагеря. Иные лучшей актрисы, кроме Жорж, не видели и не знали. Другие горой стояли за Екатерину Семенову. Только ей отдавали все лавры наипервейшей трагической актрисы.
Именно в начале 1812 года театральная Москва стала свидетельницей этого соперничества. И бой, который завязался между соперницами, явился как бы новым шагом к великой славе российского театра.
Но, кажется, более всех в Москве ждал приезда знаменитостей Степан Акимыч.
Он и говорить теперь не мог ни о чем, кроме как об этих двух актрисах — о Жорж и о Семеновой. Думал, гадал, в каких трагедиях будут они выступать. Хотя труппа французских актеров для дебюта Жорж уже репетировала «Федру» Расина, однако уверенности в том, что та захочет выступить именно в роли Федры, не было никакой.
Степан же Акимыч и не сомневался, что Жорж обязательно покажет Федру, свою самую лучшую роль.
— Всенепременно Федру! Вот увидишь, Санечка, будет она играть Федру. И ты посмотришь ее в подлинном величии трагического таланта. Уж я и ночи перестал спать, все видения одолевают!.. Думаю, вот и еще раз приведется увидеть великую Жорж! Она побывала в нашей столице, в матушке-Москве, в 1809 году. Тогда все головы были помрачены ее талантом. За ее каретой бегали, после каждого антракта так хлопали да кричали, что стены театра, казалось, вот-вот рухнут… Триумф, триумф полнейший!
— А Семенова? Она похуже будет? Анюта давеча говорила — никакого сравнения…
Степан Акимыч даже руками замахал:
— Да ты и не слушай Анюту!.. Ничего она в сем высоком искусстве не понимает. К тому же слишком привержена ко всему французскому. Уж это мне французолюбие! Екатерина Семенова — Звезда! Светлая, роскошная звезда на нашем небосклоне… По мне, так Екатерина Семенова сильнее берет за душу, она чувствительнее Жорж… Как бы тебе сказать, Санечка? Оно, конечно, Жорж — превосходная актриса, ну, прямо тебе говорю — первейшая величина! Но холодновата… холодновата… Заученности в ней много, напевности в голосе тоже чересчур. Я как-то осмелился сказать об этом и был осмеян и обруган без пощады.
Никак не могла понять Санька, кто же из них лучше — Семенова или Жорж? Не могут же быть обе равно хороши! И она, стараясь допытаться, выспрашивала у Степана Акимыча:
— Стало быть, Катерина Семенова получше этой самой Жорж? Нет, вы скажите мне, дедушка, стало быть, она получше будет? Гораздо лучше?
Степан Акимыч и на это замахал руками:
— Что ты, что ты… Как можно такое говорить? Да вот вскоре увидишь и ту и другую, тогда сама рассудишь. Теперь скоро прибудут…
За эти несколько месяцев, которые Санька провела при театре, она всего и наслушалась, и насмотрелась; пожалуй, и правда могла судить о многом сама. Теперь уже не была той желторотой девчонкой, которая смотрела на озеровскую трагедию с высоты райка. Знала всех московских актеров наперечет. Знала, у кого какая роль идет лучше, а какая хуже, во многом понимала толк. К тому же и Степан Акимыч своими рассказами способствовал этому.