Не сердись, возлюбленная моя. Ведь ты и сама из тех, кто не всегда знает, в какую сторону рванется твое сердце минуту спустя. А пока я не знаю этого, нельзя, чтобы ты входила со мной в просторный атрий, окруженный колоннами и садами, — да, так кажется в первый момент, что это настоящий апельсиновый сад, а не цветные фрески по всем четырем стенам. Нельзя, чтобы видела девушку, появляющуюся на галерее верхнего этажа. Которая придерживает разлетевшиеся рыжие пряди и машет мне каким-то свитком. И спешит вниз с радостным криком: «Нашла! нашла!» И я принимаю из ее рук папирус и ловлю взглядом верхнюю строчку:
«Пелагий приветствует юную Деметру Пробу…»
НИКОМЕД ФИВАНСКИЙ — О БУНТЕ КОНСУЛА ГЕРАКЛИАНА
Все труднее и труднее становится в наши дни ремесло историка. Казалось бы, событие произошло совсем недавно, каких-то двадцать лет назад. Но когда пытаешься дознаться о нем, приходится брести как в тумане, проверяя каждый мираж фонарем здравого смысла.
Большинство свидетелей сходятся в одном: что летом 413 года наместник Африки консул Гераклиан объявил себя императором и прекратил поставки африканского зерна в Галлию и Италию. Затем он собрал огромный флот и двинул его на Рим.
Но что значит «огромный»?
Христианский летописец Оросиус называет цифру три с половиной тысячи кораблей. Можно ли этому верить? Таких огромных флотилий никогда не видали волны Средиземного моря. Или страх расширял людям глаза и они всякое рыбацкое суденышко засчитывали как боевой корабль?
Другой свидетель сообщает, что Гераклиан имел семьсот кораблей и три тысячи солдат. Семьсот кораблей больше похоже на правду. Но кто же решится нападать на императора Римской империи, имея всего трехтысячную армию? И как они разместились на судах? По четыре человека на корабль? Не слишком ли просторно?
Где высадились войска мятежного консула?
Одни свидетели говорят: в устье Тибра вблизи Остии. И сразу двинулись на Рим. Но якобы какой-то безымянный центурион, верный императору Гонорию, рассеял всю армию мятежников с помощью Божьего чуда.
Испанский хроникер Гидатиус уверяет нас, что армия Гераклиана насчитывала десятки тысяч солдат, что она проникла в Умбрию и там, в месте, где Фламиниева дорога пересекает Тибр, была разбита в тяжелой битве, в которой полегло пятьдесят тысяч. Но спрашивается, как подобная битва могла остаться незамеченной другими летописцами? Когда она произошла? Кто командовал войском императора Гонория?
Посреди этого тумана противоречивых сведений я позволю себе высказать предположение, что войско Гераклиана, каким бы сильным оно ни было, растаяло в Италии само собой, без всякой битвы. А может быть, флот даже не достиг Италии и рассеялся по дороге, потому что воины не хотели рисковать жизнью за опасного авантюриста.
Такое случалось в истории не раз. Вождь, умеющий подчинять себе людей только страхом, не понимает, что страх перед врагом будет сильнее и его солдаты разбегутся накануне сражения. Или они могут утратить веру в вождя и его дело. Не так ли Марк Антоний проиграл битву у Акциума, когда весь его флот отступил перед кораблями Октавиана?
Мятежный наместник вынужден был бежать обратно в Африку на единственном оставшемся у него корабле. Но там уже никто не хотел подчиняться ему. Он был схвачен в карфагенском порту и обезглавлен в древнем храме богини Памяти.
Увы, топор палача не остановился на нем. Многие римские чиновники и префекты африканских городов, выполнявшие приказы Гераклиана только из страха за свою жизнь, теперь стали жертвами террора, который всегда следует за провалом очередного мятежа. Даже достойный патриций Марцеллинус, прибывший в Африку по личному приказу императора усмирять донатистскую смуту, был причислен к изменникам и обезглавлен в городском саду. Католическая церковь не смогла защитить одного из самых своих преданных сынов, а донатисты увидели в этом руку Божественного Провидения.
Наверно, немало достойных и смелых молодых людей, глядя на эти казни, решали в глубине души, что нет опаснее и безнадежнее дела в наши дни, чем служить императору и его наместникам. Они устранялись от государственной службы, оставляя освободившиеся посты жадным вымогателям, ворам и прохвостам.
(Никомед Фиванский умолкает на время)
ГОД ЧЕТЫРЕСТА ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
Мы не сможем оценить доблесть героя, до тех пор пока не увидим его в кольце врагов.
Душа наша не сможет отозваться радостным «да» на слово истины, если оно не окружено кольцом неправды.
О, как бы я хотел, чтобы кончилась ночь, чтобы пришел рассвет и слова нашего учителя утратили бы свой ослепительный блеск! Пусть они разольются тихим светом по всему миру, пусть станут в один ряд с азбучными истинами, известными каждому школьнику. Пусть звучат, как «реки впадают в море», «лед раскалывает кувшин», «голубь возвращается в гнездо», «золото никогда не ржавеет».
Но пока такое время не пришло, пока кругом лишь тучи лжи и мрак святотатства, я буду укрываться в этих палестинских холмах и переносить в свой папирус сияющие незамутненной правдой слова письма, отправленного из этих краев, может, даже из этого самого дома, двадцать пять лет назад.
ПЕЛАГИЙ ПИШЕТ ЮНОЙ ДЕМЕТРЕ
Два дня я провел в скриптории в римском доме Фалтонии Пробы, переписывая длинное послание Пелагия. Будто живой голос учителя звучал в моих ушах, и каждое слово загоралось в душе, как лампадка. На третий день я побежал разыскивать Деметру. Мне казалось, что царство наших общих воспоминаний расширилось теперь вдвое, втрое, что мы сможем теперь раскрыть друг другу новые дверки в душе, которые до сих пор — от смущения, от опаски — держали закрытыми.
Я нашел ее в садике позади дома.
— Никто, — сказал я ей, — никто и никогда еще не делал мне такого бесценного подарка. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь отблагодарить вас достойно.
Она покраснела и улыбнулась, но не удержалась от того, чтобы поддразнить меня.
— Никто. Никто и никогда еще не совершал так мало усилий, чтобы поднести бесценный дар. Пять лет назад я была слишком молода, чтобы оценить послание Пелагия. Но все же догадалась сохранить его. Хотя многие признанные церковные авторитеты уговаривали меня сжечь его, а хранить только послание от епископа Августина.
— Вы — как одна из мудрых дев в Евангелии: просто держали свой светильник полным масла.
— О да… Однако я всегда немного жалела мудрых дев. Пусть их впустили на брачный пир, а неразумные остались за дверью. Но хватит ли на всех мудрых одного жениха?
— Вы помните то место, где Пелагий говорит о разнице между запрещенными деяниями и дозволенными? И дальше — об обещанной награде?..
— Увы, нет. Как я уже сказала, мне было тогда всего тринадцать лет. Я испытывала лишь огромное облегчение от того, что расстроилось ужасное сватовство, что мне не грозит участь стать невесткой Гераклиана. Я собиралась перечитать послание, но все что-то мешало. А теперь пелагианство объявлено ересью, и мне трудно нарушить постановление Церкви. Что я скажу на исповеди священнику?
Волна холодного воздуха качнула апельсиновые деревца и прошла между нами. Деметра вглядывалась в меня просительно, испытующе, чуть виновато.
— Я тревожусь за вас. Уже на второй день после вашего приезда сюда, в Рим, какой-то человек на улице пытался расспрашивать Фрискию о наших гостях. Эти вездесущие куриози шныряют нынче повсюду. Вы навещали в Остии бывшую невесту Пелагия. Не могли они взять вас там на заметку?.. Фриския, конечно, сказала, что вы просто дальний родственник, приехавший искать протекции в столице… Но рано или поздно они дознаются. И тогда даже могущество Аникиев будет бессильно защитить вас…
Мы оба оставались на своих местах, но мне казалось, что расстояние между нами увеличивается с каждым ее словом. Приоткрывшиеся дверки души закрывались одна за другой на замочки страха. Я вдруг представил себе, как должен чувствовать себя прокаженный. Он движется среди людей, отодвигая их от себя плотным облаком опасности. И приближаться ему дозволено только к таким же зараженным, как он сам.
Я понял, что мне не суждено пробыть долго в доме Фалтонии Пробы.
НИКОМЕД ФИВАНСКИЙ О СВАДЬБЕ ГАЛЛЫ Г1ЛАСИДИИ
Когда короли и генералы ведут переговоры и затем торжественно ставят свою подпись на пергаменте или прижимают именным перстнем расплавленный сургуч, им следовало бы честно делать одну добавку к любому договору: «Клянусь выполнить все, указанное в этом документе, но, конечно, лишь в том случае, если у меня не будет возможности переписать все это мечом с большей выгодой для себя».
Именно так и произошло в очередной раз с договором, подписанным между визиготами и римлянами в Тисинуме. После того как визиготы выполнили свою часть и очистили Галлию от власти узурпаторов, они начали обосновываться в Аквитании и Нарбонне на правах федеративных союзников Западной империи. Свою резиденцию Атаулф устроил в Нарбонне. Бордо и Тулуза открыли визиготам ворота и приняли их вполне дружески. Город Ним устроил в своем знаменитом амфитеатре бои с дикими зверями в их честь.
Но Марсель отказался впустить пришельцев.
Было ли это самоуправством местных властей или они действовали по тайному приказу из Равенны, сказать трудно. В марсельской гавани было много кораблей, и правительство императора Гонория могло опасаться, что, завладев ими, визиготы смогут легко обеспечить себя хлебом из Африки сами. (Еще император Феодосий выпустил указ, запрещавший обучать варваров мастерству кораблестроения.)
Так или иначе, у стен Марселя произошла неожиданная стычка, в которой Атаулф был серьезно ранен. Визиготы отступили и увезли своего короля обратно в Нарбонну. И там, после выздоровления, в январе 414 года он сочетался христианским браком с дочерью Феодосия Великого Галлой Пласидией.
Торжества происходили в доме знатного нарбоннского гражданина Ингениуса. И жених и невеста были одеты как римляне: Галла — в традиционном свадебном наряде, Атаулф — в форме римского легата, включавшей генеральский плащ, называемый «палудаментум». Пятьдесят прекрасных юношей, в шелковых туниках, внесли свадебные подарки невесте. Каждый держал по два кубка в руках: один — с золотом, другой — с брилиантами.
По сообщениям очевидцев, Атаулф произнес такую речь.
«В молодости, — говорил он, — я горел желанием уничтожить Римскую империю. Я рвался отомстить римлянам за то, что они сделали с нашими отцами, когда те доверились им и безоружными переправились через Дунай. В мечтах мне виделась империя готов на том месте, где когда-то была империя римлян. Себя я видел цезарем Августом, власть которого простирается от моря до моря.
Но долгий опыт жизни научил меня, что прочная власть в государстве может строиться только на подчинении законам. Мы, готы, умеем хорошо воевать, но подчиняться законам мы еще не научились. В нас слишком много горячих, необузданных страстей.
Поэтому я отказался от мысли разрушить Римскую империю. Как и мой предшественник, великий Аларих, я хочу использовать мощь готов для возрождения славы римлян. Только на прочном основании старинных римских законов можно построить прочное государство, в котором готы займут свое почетное место. Только с помощью наших мечей смогут сегодняшние римляне отогнать полчища врагов, терзающих тело империи.
И да будет сегодняшняя свадьба первым прочным камнем нашего союза».
Некоторые историки считают, что римская принцесса Галла была орудием Провидения, пославшего ее примирить короля визиготов с Римом. Другие видят в случившемся исполнение пророчества, которое мы находим в Библейской книге Даниила (11:6): «Дочь южного царя придет к царю северному, чтобы установить правильные отношения между ними».
Я же хочу к этому добавить лишь одно: Галла Пласидия еще в раннем детстве должна была видеть своего отца в окружении верных и преданных воинов — визиготов. А детские впечатления порой врезаются в память так сильно, что мы продолжаем любить какую-то местность, или человека, или чужую речь, даже не отдавая себе отчета — за что и почему.
(Никомед Фиванский умолкает на время)
Летом 414 года Афенаис страстно влюбилась. Но не в какого-нибудь красавца студента, не в знаменитого дискобола — приятеля ее братьев, не в одного из холодных афинских умников, посещавших ее отца, и — увы — не в меня.
Нет — она влюбилась в женщину!
Которую она никогда не видела.
Жившую за сотни морских миль от нас — в Александрии.
Чуть не каждый день мне приходилось выслушивать, что нового сказала, написала, учредила, выкинула умнейшая и оригинальнейшая, неповторимая и прелестная, проницательная и прославленная — Гипатия.
— А ты знаешь, что ее комментарием к «Арифметике» Диофантуса Александрийского пользуются профессора во всех школах Малой Азии и Палестины? А ты знаешь, что она написала также комментарий на астрономию Птолемея? Вчера отец получил от нее письмо, в котором она сообщает, что сам префект Александрии Орестус начал посещать ее лекции. Вот увидишь: неоплатонизм станет признанной религией и Гипатия будет первой жрицей нового культа.
Чтобы не остаться за бортом ее новой страсти, мне пришлось урывать время от основных занятий и до поздней ночи читать в библиотеке неоплатоников. Тогда наутро я мог прийти к ней и заслужить снисходительную улыбку, пересказав какой-нибудь отрывок из Плотина или Порфирия. Сам основатель неоплатонизма, Аммониус Сакус, не оставил письменных трудов.