Матрах, представлявший собой путаницу базаров, лавок и жилых домов, был торговым центром Омана, в то время как Маскат – центром политическим. Матрах лежал на берегу изогнутой бухты, отличавшейся бóльшими размерами от той, на которой находилась столица. Роберт указал рукой на целое поле, заполненное лежащими верблюдами, – всего за несколько мгновений до того, как вонь от их помета и шерсти начала проникать внутрь машины.
– Их не пускают в город, – объяснил он. – Поэтому караваны останавливаются здесь и разгружаются.
Посреди стада верблюдов возвышалось несколько палаток, а от костров, на которых готовили пищу, поднимались столбы дыма. Водитель притормозил, и Джоан сделала несколько снимков.
– По-моему, верблюды просто замечательны, – сказала она и посмотрела на Рори, но тот лишь рассеянно улыбнулся в ответ.
– Лучше держаться от них подальше, – заметил Роберт. – Я видел след от укуса верблюда. Не самое приятное зрелище. Посмотри вон туда. Видишь широкое ущелье в горах? Это Вади-Самаил[56]. Если поехать по той дороге, попадешь прямо в пустыню, дикую и необитаемую. Если, конечно, тот ухабистый проселок можно назвать дорогой.
– Но разве слово «вади» не означает «река»? – спросила Джоан.
– Да, оно означает русло реки, но обычно сухое. Вади иногда наполняется водой, но только в определенное время года. Вади-Самаил достаточно широко, чтобы по нему можно было проехать, даже во время разлива, – пояснил он. – Кстати, там есть несколько деревень.
Джоан уставилась на зияющую брешь в скалах, страстно желая увидеть пустыню, находящуюся в ее дальнем конце.
Генеральный штаб вооруженных сил султана находился в Бейт-аль-Фаладже, то есть «доме у арыка», примерно в миле от берега. Это был большой, хорошо укрепленный форт, огороженный колючей проволокой. Над ним возвышались беленые стены древнего замка, на башне которого развевался алый флаг Омана. Внутри комплекса стояли длинные офицерские палатки, низкие глинобитные казармы для рядовых, несколько отдельных домов для старших командиров и огромный пыльный шатер, на который Роберт указал как на офицерскую столовую. Через приоткрытые окна машины в кабину сразу проникли запахи выжженной солнцем земли и волна тепла – в лагере, похоже, было на несколько градусов жарче, чем за его пределами. За проволокой тянулась короткая взлетно-посадочная полоса, у которой стояли два самолета модели «пионер»[57]. По всему было видно, что они давно не летали: их окна казались матовыми от пыли. Джоан заерзала, когда автомобиль подъехал к парковке на территории комплекса. Она вглядывалась в лица оказавшихся поблизости военных, высматривая Даниэля в надежде, что он услыхал звук подъехавшего автомобиля и вышел их встретить. Джоан узнала бы его сразу и с любого расстояния – способность, отточенная долгими часами, проведенными у окна во время войны, еще девочкой. Она поджидала, когда брат вернется из школы, вернется со встречи скаутов, вернется от друга. И тут она ощутила фантомные запахи, врезавшиеся ей в память с детства. Вот мать жарит печень с беконом. Вот делает рулет с вареньем. Вот из гостиной повеяло запахом пыли, забившейся в складки штор. Вот запахло лосьоном отца, которым тот пользуется после бритья, этот аромат еще надолго сохранится в коридоре после того, как он уйдет. Когда в доме остались только Олив и Джоан, их жилье стало казаться слишком пустым и в то же время слишком тесным. Джоан всегда высматривала, не возвращается ли Даниэль, и при этом испытывала страстное нетерпение и тревогу.
Война стала главным событием детства – и у нее, и у брата. Правда, в отличие от большинства одноклассников, их отец оставался с ними, что по тем временам было настоящей роскошью. Плохое зрение и бронхиальная астма освободили его от призыва, и вместо армии он вступил в Национальную гвардию[58]. Джоан и Даниэль завели много новых друзей, когда в Бедфорд хлынула волна эвакуированных с юго-востока. Однажды, когда они с товарищами собирали чернику, над ними пронесся немецкий бомбардировщик – всего один самолет, который Даниэль сразу же опознал. Он даже бросил в него камень. Джоан расплакалась. Позже она услышала, что летчик обстрелял группу ни в чем не повинных работников фермы. В июле 1942 года, когда свежим летним утром поблизости разорвались четыре осколочно-фугасные бомбы, Джоан, которой тогда исполнилось десять, еще несколько часов после отбоя тревоги пряталась под кухонным столом вместе с матерью. Они были напуганы так сильно, что не могли шевельнуться. Парализованные мыслью о пожаре, рухнувших стенах и удушающем дыме, Джоан и Олив, казалось, ощущали запах собственного страха. Когда они наконец решились вылезти, то тут же привели Даниэля домой, хотя рядом с его школой бомбы не падали. Но мальчик сразу убежал смотреть на воронки, разрушенные дома и облака дыма. Он и его друзья собирали осколки бомб с тем же рвением, с которым до войны коллекционировали сигаретные карточки[59]. Джоан в течение трех дней вела себя как немая. В день победы она расплакалась и на устроенном на их улице торжестве услышала, как мать говорит соседке:
– Ступай, ступай, Джоан. Ты все равно не успокоишься, пока его не увидишь, – сказал Роберт.
Джоан с чувством благодарности направилась в сторону палатки, а Рори поплелся сзади, отставая на полшага.
Но прежде чем они дошли до нее, Рори коснулся руки Джоан, словно желая ее остановить. Она взглянула на него с удивлением:
– В чем дело?
– Джоан… Я понимаю, он твой брат, но и я знаю его много лет. Просто… Постарайся не… – Он запнулся, явно смущенный, ища подходящего слова.
– Постараться не делать чего? – спросила Джоан, немного сбитая с толку. – Смущать его? Ты хотел сказать это?
– Не набрасываться на него.
– Что ж, я постараюсь взять себя в руки. Но вообще-то, он мой младший брат, Рори.
– Знаю, Джоан. Не сердись. Я просто имею в виду… Помни, где мы находимся. Он на службе, вот все, что мне хотелось сказать.
Рори робко посмотрел на нее. Уязвленная, Джоан в свою очередь взглянула на жениха, пытаясь понять, чего тот недоговаривает.
– Я, право, не понимаю, почему ты считаешь, что должен… – Она умолкла, потому что из палатки вдруг вышел молодой офицер, стройный и черноволосый.
– Может, вы оба хотя бы на пять минут прекратите молоть чепуху и поздороваетесь со мной? Или вы приехали не затем, чтобы со мной повидаться?
– Дэн! – воскликнула Джоан и, вопреки всему, обняла брата, прикасаясь к жестким буграм мышц на его груди и спине, вдыхая его неповторимый аромат, едва пробивающийся сквозь армейские запахи мыла, носков, холщовой палатки и машинного масла.
Даниэль казался одновременно знакомым и чужим. При встречах ей всегда представлялось, что к ней сейчас выбежит прежний мальчуган, кожа да кости. Она любила мысленно возвращаться в то давнее время, когда она была выше его, сильнее. Джоан уткнулась носом в его воротник и сделала глубокий вдох. Все чувства, которые он когда-либо вызывал, разом возникли в ней – гнев, страх, восхищение, удивление… Вспомнились все нюансы их отношений, в основе которых лежало одно простое чувство – ее любовь. На секунду она снова оказалась дома. Вернулась в домашний мир, существовавший много лет назад, когда они были маленькими и у мамы было больше света в глазах, а отец был тем солнцем, вокруг которого вращались члены его семьи. Все, что ей требовалось в жизни, было заключено в этом ничем не примечательном домашнем мирке… Потом счастливый миг детских воспоминаний миновал, оставив грызущую тоску обо всем потерянном с тех пор, как она выросла.
Через пару секунд Джоан отстранилась от Даниэля – на тот случай, если объятие вышло слишком пылким, – но тот широко улыбался. Яркое оманское солнце било ему в глаза, и за черными ресницами брата Джоан видела серо-голубые вспышки. Лучи света отбрасывали косые тени под скулами, отчего лицо выглядело изможденным. Щеки словно выстругали топором, лишив плоти, и все равно юноша оставался красивым. У Даниэля был не совсем правильный прикус, отчего он улыбался чуть криво: его правая щека всегда поднималась выше левой, и носогубная складка на ней оказывалась более глубокой. Но и это ему тоже шло.
– Боже, как странно видеть вас обоих! Видеть здесь, где вам, в сущности, не место, – проговорил Даниэль. Они с Рори крепко обнялись и похлопали друг друга по плечу. – Как поживаешь, Тапи? Надеюсь, присматриваешь за моей сестрой?
– Разумеется. Правда, она не очень в этом нуждалась. Скорее, дело обстоит наоборот, – признался Рори. – Значит, я для тебя все еще Тапи? Знаешь, ты единственный, кто еще помнит это прозвище. Все остальные разъехались кто куда.
В его словах прозвучал оттенок обиды.
– Тебе его дал я, и ты будешь его носить, пока я жив. Так что не сопротивляйся, просто прими это как данность, – проговорил Даниэль. Прозвище осталось с той поры, когда они учились в одном классе. Все, что знала Джоан, – это что оно служит сокращением слова «тапиока»[62], но ни один из них не желал рассказать о его происхождении более подробно. – Ты останешься на обед? А не прогуляться ли нам сначала? Может, найдем какую-нибудь тень… В палатке сейчас жарче, чем в аду.
– Хорошо, но сперва ты должен пойти поздороваться с дядей Бобби и Мэриан, они в форте, разговаривают с полковником Сингером.
– Ты все еще называешь его «дядя Бобби», Джоан? – весело спросил Даниэль.
– Вообще-то, он до сих пор называет меня «малышка Джоан».
– Интересно почему?
Офис полковника Сингера находился в одном из верхних помещений замка. Потолочные вентиляторы вели неравную борьбу с жарой. Мух здесь, казалось, было еще больше, чем на улице, и они тут же принялись виться над подносом с кофе глясе и финиками, который принес молодой солдат.
– Угощайтесь, – предложил полковник. – Если, конечно, вас еще не воротит от фиников.
– У меня они больше не перевариваются, – пожаловалась Мэриан. – Я их раньше любила, но даже самый лучший продукт нельзя есть бесконечно. Так что я выписала из дома печенье «рич-ти»[63].
Джоан вдруг поняла, насколько ненавистна для Мариан жизнь в Омане. Далее речь зашла о войне и повстанцах, которые продолжали игнорировать власть султана, подчиняясь имаму Галибу, засевшему в своей твердыне под названием Джебель-Ахдар, Зеленая Гора. Шейх горных племен по имени Сулейман бен-Химьяр сохранял верность имаму, горы изобиловали пещерами, в которых боевики могли прятаться, а центральное плато было усеяно деревнями, где мятежники получали еду и кров. Кроме того, там пролегало множество караванных троп, используемых для контрабанды оружия.
– Объясните мне, ради всего святого, почему это место называют Зеленой Горой? По-моему, я никогда не видел мест менее зеленых, чем здешние, – поинтересовался Рори.
– Ну, может, потому, что эти горы зеленые по сравнению с пустыней, но мне говорили, что там, наверху, действительно совсем другой мир, – пояснил полковник. – Мне пока не доводилось подняться туда и посмотреть самому. Собственно, это не удавалось еще ни одному европейцу. Но на верхнем плато прохладнее и влажнее… Там выращивают фрукты и зерновые культуры, которых нет здесь. У них даже есть сады.
– С травой? – мечтательно спросила Мэриан.
– С травой, миссис Гибсон, – ответил полковник, подтверждая свои слова кивком.
– И нам нужно как-то выкурить этих типов из их рая, – посетовал Даниэль.
– Но… я читала, что девятьсот лет назад эти горы успешно взяли штурмом персы, – сказала Джоан.
– Именно так. Мы надеемся оказаться следующими после них. Недавно мы нашли путь, по которому можно взобраться на плато, используя те ступеньки, которые они вырубили в скалах с восточной стороны, – похвастался Даниэль. Он произнес это спокойным тоном, но его глаза при этом загорелись решительным огнем, который Джоан хорошо помнила.