Прибыв в новую Латтаку, полковник Эверест передал Томасу Дэйлу письмо доктора Ливингстона, рекомендовавшего англо-русскую комиссию своим друзьям в Южной Африке. Миссионер прочел его с живейшим удовольствием, потом, вернув его полковнику Эвересту, сказал, что оно может быть ему весьма полезным во время экспедиции, поскольку имя Дэвида Ливингстона известно и почитаемо во всей этой части Африки.
Членов комиссии разместили в миссионерском доме — просторном здании, построенном на возвышении и Окруженном непреодолимой изгородью наподобие крепостной стены. В этом доме им было гораздо удобнее, чем если бы они поселились у туземцев. И не потому, что жилища бечуанов не содержались в чистоте и порядке. Напротив, на глиняном иолу любой из хижин нс было ни пылинки, а крыша из длинной соломы совсем не пропускала дождя: но домики эти были всего лишь шалашами, входом в них служило небольшое круглое отверстие, что представляло явное неудобство. В таких хижинах жить пришлось бы со всеми домочадцами в одной комнате, а это не вызывало восторга у европейцев, привыкших к совсем иным условиям жизни.
Вождь племени бечуанов, живший в Латтаку, некий Мулибахан, счел долгом явиться к приезжим и засвидетельствовать им свое почтение. Мулибахан, довольно красивый плотный мужчина, был одет в плащ из разных шкур, сшитый с большим искусством, и набедренную повязку, называемую «pukoje» на местном наречии. На голове он носил кожаную феску, на ногах — сандалии из бычьей кожи. Выше локтя на смуглой коже выделялись белизной браслеты из слоновой кости, в ушах качались медные пластины длиною в четыре дюйма[113] — нечто вроде серег, являвшиеся также и амулетом[114]. К феске его был прикреплен хвост антилопы. В руке он держал охотничий посох с пучком коротких черных страусовых перьев наверху. Густой слой охряной краски, покрывавший бечуанского вождя с ног до головы, скрывал естественный цвет его кожи. Несколько надрезов на ляжке, оставивших глубокий след, указывали на число врагов, убитых Мулибаханом.
Вождь, державшийся, по крайней мере, столь же важно, как Матвей Струкс, приблизился к европейцам и потрогал всех по очереди за нос. Русские восприняли этот жест серьезно. Англичан он несколько покоробил. Тем не менее, согласно африканским обычаям, такой жест означал торжественное обязательство оказать европейцам гостеприимство.
Завершив свою церемонию, Мулибахан удалился, не произнеся ни единого слова.
— А теперь, когда мы стали натурализованными бечуанами, — сказал полковник Эверест, — давайте займемся, не теряя ни дня, ни часа, нашими делами.
Ни дня и ни часа действительно потеряно не было, и все же (ведь организация подобной экспедиции требует стольких хлопот и содержит столько мелочей) комиссия подготовилась к исследованиям не раньше первых чисел марта. Впрочем, пока не закончился сезон дождей, их и не стоило начинать. Зато потом вода, наполнив подземные резервуары, станет драгоценным источником жизни для путешествующих по пустыне.
Отъезд назначили на второе марта. В этот день весь караван, поставленный под начало Мокума, был готов выступить в поход. Европейцы попрощались с миссионерами Латтаку и в семь часов утра покинули селение.
— Куда мы идем, полковник? — спросил Вильям Эмери в тот момент, когда караван миновал последнюю хижину селения.
— Все прямо и прямо, господин Эмери, — ответил полковник, — пока не найдем подходящего места для постройки базиса[115].
В восемь часов караван перешел через невысокие, покрытые низкорослыми деревцами холмы, со всех сторон окружавшие Латтаку. И перед взорами путешественников раскинулась пустыня, со всеми ее опасностями и тайнами.
Глава VI,
В КОТОРОЙ ЗНАКОМСТВО ДОВЕРШАЕТСЯ
Конвой под командой Мокума состоял из ста человек туземцев. Все они были бушменами — людьми трудолюбивыми, не раздражительными, не строптивыми, способными переносить любые лишения. Когда-то, до появления здесь миссионеров, бушмены пробавлялись лишь убийствами да грабежами, расправляясь обычно со своими противниками, когда те спали. Миссионерам удалось немного смягчить их дикие нравы: и все же эти туземцы и по сей день время от времени грабят фермы и уводят скот.
Десять повозок, похожих на ту фуру, которую бушмен доставил к Моргедским водопадам, составляли гужевой транспорт экспедиции. Две из них представляли собой нечто вроде домов на колесах, и, предлагая определенный комфорт, они должны были сослужить хорошую службу в лагере европейцев. Таким образом, за полковником Эверестом и его спутниками следовало жилище, сделанное из дерева, хорошо укрытое брезентом, снабженное спальными местами и всем необходимым для туалета. В местах лагерной стоянки благодаря им к тому же экономилось время, необходимое на установку палатки, поскольку это жилище прибывало к месту уже собранным.
Одна из таких повозок была предназначена для полковника Эвереста и двух его соотечественников — сэра Джона Муррэя и Вильяма Эмери. Обитателями другой повозки были русские — Матвей Струкс, Николай Паландер и Михаил Цорн. Еще две, выполненные примерно по тому же образцу, принадлежали пятерым англичанам и пятерым русским, составлявшем экипаж судна «Королева и Царь».
Корпус и машину самоходной барки, разобранной на части и погруженной на одну из фур, тоже везли за путешественниками через всю африканскую пустыню. На континенте есть много внутренних озер. Некоторые из них могли оказаться на пути возможного следования научной комиссии, и тогда судно весьма бы пригодилось.
Другие повозки везли инструменты, продовольствие, вещи путешественников, их оружие, боеприпасы, приборы, необходимые для проведения запланированной триангуляции, — такие, как портативные пилоны[116], сигнальные столбы[117], фонари, подставки для измерения базиса треугольника и, наконец, вещи, предназначенные для ста человек конвоя. Провизия бушменов состояла в основном из «biltongue» — мяса антилопы, буйвола или слона, разрезанного на длинные полоски и высушенного на солнце или умеренном огне, которое может сохраняться в течение нескольких месяцев. Такой способ приготовления мяса сокращает потребление соли и очень распространен в тех районах, где испытывается недостаток в этом полезном минерале. Что касается хлеба, то бушмены рассчитывали заменить его различными плодами и корешками, ядрами арахиса[118], луковицами некоторых видов мезембриантенума[119] — таких как местный инжир, каштаны или сердцевина разновидности саговой пальмазамии[120], которая так и называется «кафрским[121] хлебом». Эти запасы провизии растительного происхождения должны были пополняться по дороге. Что касается живности, то и о ней подумали организаторы экспедиции, поручив охотникам каравана прочесывать леса и долины, которые встретятся на их пути. Кстати, последние с необычайным искусством владели своими луками из дерева алоэ и своими «ассагэ», напоминающими длинное копье.
В каждую повозку впрягли шесть быков капской породы — длинноногих, ширококостных и большерогих — с помощью упряжки из буйволиной кожи. Тяжелые повозки, эти неуклюжие образцы первобытного гужевого транспорта, могли не бояться ни крутых склонов, ни оврагов и передвигаться если не быстро, то надежно на своих массивных колесах.
Что касалось верховых животных, предназначенных для самих путешественников, то в караване имелись маленькие лошадки испанской породы, черной или сероватой масти, вывезенные в капские земли из Южной Америки, — добрые и выносливые животные, которые очень ценились в этих местах. Расчет делался также и на полудюжину таких представителей отряда четвероногих, как домашние «couaggas» — разновидность тонконогих ослов с крутыми боками, рев которых напоминает лай собаки. Эти «couaggas» должны были пригодиться во время коротких вылазок, связанных с геодезическими операциями, чтобы перевозить инструменты и приборы там, где не смогут проехать тяжелые повозки. И только бушмен Мокум, составляя исключение, с грацией и необыкновенной ловкостью гарцевал на великолепном животном, вызывавшем восхищение сэра Джона Муррэя, большого знатока. Это была зебра, шкура которой, испещренная поперечными коричневыми полосами, отличалась несравненной красотой. Она была высотою в холке четыре фута и семи футов от пасти до хвоста. Это недоверчивое и пугливое животное не стерпело бы на себе никакого другого всадника, кроме Мокума, сумевшего приручить его.
Несколько собак полудикой породы, которых иногда ошибочно называют «охотничьими гиенами», бежали с двух сторон каравана. Своим строением и длинными ушами они напоминали европейскую легавую. Таков был общий состав каравана, намеревавшегося углубиться в пустынные дебри Африки. Быки, направляемые «джам-боксами» своих возниц, коловших их в бок, продвигались вперед спокойно и размеренно, и вид этого отряда, растянувшегося в походном порядке на фоне холмов, представлял весьма занятное зрелище.
Куда направлялась эта экспедиция, покинувшая Латтаку?
«Все прямо и прямо», — сказал полковник Эверест.
И действительно, в настоящий момент полковник и Матвей Струкс не могли придерживаться какого-то вполне определенного направления. Дело в том, что, прежде чем начать свои геодезические операции, они должны были найти большую, совершенно гладкую равнину с тем, чтобы построить на ее поверхности основание первого из тех треугольников, сеть которых покроет южный район Африки на протяжении нескольких градусов. Но руководители экспедиции понимали, что без подсказки Мокума им вряд ли удастся скоро набрести на такое место. Поэтому полковник Эверест призвал охотника и с основательностью ученого заговорил с ним о треугольниках, прилегающих углах, о базисе, измерении меридиана, зенитном расстоянии и так далее. Бушмен какое-то время дал ему высказываться, но скоро прервал его.
— Полковник, — сказал он, сделав нетерпеливый жест, — я ничего не понимаю в ваших углах, базисах и меридианах. Я даже никак не могу взять в толк, что вы собираетесь делать в африканской пустыне. Но, в конце концов, это ваше дело. Что вы хотите от меня? Хорошую и большую равнину, очень ровную и очень гладкую? Хорошо, мы вам такую найдем.
И по распоряжению Мокума караван, только что переваливший через холмы Латтаку, взял направление на юго-запад, к притоку Оранжевой Куруману, надеясь в долине этой реки найти место, подходящее для планов полковника.
С этого дня охотник взял себе в привычку ехать во главе каравана. Хорошо экипированный сэр Джон Муррэй не отставал от него, и по раздававшемуся время от времени выстрелу коллеги узнавали, что сэр Джон осуществил знакомство с очередной африканской дичью. Полковник же, весь погруженный в свои мысли, ехал на лошади, не правя, думая о том, как сложится судьба экспедиции в этих диких краях, руководить которой действительно очень нелегко. Матвей Струкс, либо верхом на лошади, либо сидя в повозке, в зависимости от характера местности, всю дорогу ехал, не разжимая губ. Что касается Николая Паландера — настолько плохого всадника, что хуже нельзя себе представить, то он чаще всего шел пешком либо забирался в свою повозку и там уходил с головой в самые глубокие абстракции[122] высшей математики.
Вильям Эмери и Михаил Цорн по ночам занимали каждый свою повозку, днем же, во время перехода каравана, они были неразлучны. Эти молодые люди с каждым днем привязывались друг к другу все более тесными узами дружбы. Каждый этап они преодолевали верхом, держась рядом, беседуя и споря о многом. Часто они отрывались от каравана, то удаляясь в сторону, то обгоняя его на несколько миль — перед ними, насколько хватало глаз, простиралась равнина. Тогда они становились свободными детьми природы, словно затерянными в этой дикой местности. Тут-то они начинали болтать обо всем на свете, кроме науки! Они забывали о цифрах и проблемах, о вычислениях и наблюдениях, это были уже не астрономы, созерцатели усеянного звездами небосвода, а два сбежавших с уроков школьника, которым так радостно ехать сквозь густую чащу леса, мчаться по бесконечной равнине, вдыхать полной грудью воздух, насыщенный пряными запахами. Они смеялись, да-да, смеялись, как простые смертные, а не как степенные люди, которые проводят жизнь в обществе комет и других небесных тел. И если они никогда не смеялись над самой наукой, они все же порой подсмеивались над мрачными учеными. Впрочем, это делалось без всякой злобы. Они оба были славными молодыми людьми — экспансивными[123], общительными, преданными науке, составляя резкий контраст со своими начальниками, являвшимися скорее натянутыми, чем подтянутыми, — полковником Эверестом и Матвеем Струксом.
Эти ученые часто становились предметом их обсуждения. Вильям Эмери начинал лучше узнавать их по рассказам своего друга Михаила Цорна.
— Да, — сказал однажды Михаил Цорн, — я достаточно долго наблюдал за ними во время нашего переезда на борту «Августы» и, к сожалению, вынужден констатировать, что два этих человека завидуют один другому. Кроме того, хотя полковник Эверест формально является главой нашей экспедиции, все же Матвей Струкс не обязан беспрекословно ему подчиняться. Русское правительство четко оговорило его положение. Оба наши начальника одинаково властны, как один, так и другой, и, я это повторяю, между ними существует зависть ученых, а это самая скверная из всех завистей.
— И самая бессмысленная, — отозвался Вильям Эмери, — потому что каждый из нас получает выгоду от усилий всех. Но если ваши наблюдения верны, а у меня есть все основания думать, что это так, дорогой Цорн, то это — досадное обстоятельство для нашей экспедиции. Ведь нам нужно полное согласие для того, чтобы столь сложная операция завершилась успешно.
— Несомненно, — ответил Михаил Цорн, — и я очень опасаюсь, что такого согласия не будет. Представьте всеобщее смятение, если каждая деталь операции — выбор базиса, метод подсчета, размещение ориентиров, проверка цифр — всякий раз станет вызывать все новые и новые споры! Я, конечно, могу ошибаться, но я предвижу такие разногласия, когда речь пойдет о сведении записей в две наши реестровые книги[124] и о внесении туда цифр с точностью до четырехсотмиллионной доли туаза[125].
— Вы меня пугаете, дорогой Цорн, — ответил Вильям Эмери. — Действительно, будет очень обидно, если, рискнув забраться так далеко, мы потерпим крах из-за отсутствия согласия в подобном деле. Пусть Богу будет угодно, чтобы ваши опасения не оправдались.
— Я тоже этого желаю, Вильям, — ответил молодой русский астроном, — но, повторяю вам, во время нашего плавания я несколько раз становился свидетелем их споров относительно научных методов, в которых проявилось невообразимое упрямство полковника Эвереста и его соперника. Честно говоря, я почувствовал во всем этом элементарную зависть.
— Но оба эти господина всегда вместе, — заметил Вильям Эмери. — Ни одного из них никогда не встретишь без другого. Они неразлучны, даже более неразлучны, чем мы с вами.
— Да, — ответил Михаил Цорн, — они не расстаются в течение всего дня, но не обмениваются за день и десятью словами, они наблюдают друг за другом. Если одному из них не удастся одержать верха над другим, нам придется работать в условиях поистине экстремальных[126].
— А вот как по-вашему, — спросил Вильям с некоторой долей нерешительности, — кого бы из этих двух ученых вы предпочли?
— Дорогой Вильям, — ответил Михаил Цорн совершенно откровенно, — я покорно приму в качестве руководителя того из двух, кто сможет поставить себя в этом качестве. Когда касается дела, я не проявляю никаких предрассудков, никакого национального самолюбия. Они оба представляют большую ценность для науки. Англия и Россия должны в равной степени воспользоваться результатами их работы. А потому не слишком важно, кто этой работой будет руководить — англичанин или русский. Вы не такого же мнения?
— Абсолютно такого же, дорогой Цорн, — ответил Вильям Эмери. — Давайте не дадим увлечь себя нелепым предрассудкам и по мере наших сил употребим с вами все усилия на благо общего дела. Выть может, нам удастся предотвратить удары, которые собираются нанести друг другу оба противника. Кстати, а ваш соотечественник Николай Паландер...