Когда они приблизились ко мне, я пригрозил им пистолетами.
— Стоять, — предупредил я, — или я стреляю.
Их предводитель, почти карлик, одетый в замызганный черный плащ и такую же рубаху, направил на меня один из громадных пистолетов, дуло которого пришлось мне прямо между глаз, и ухмыльнулся. Затем он проговорил глухим голосом:
— Только попробуй выстрелить, высокородный господин. Мы без промедления убьем тебя.
Я выстрелил ему в грудь. Он взмахнул руками, со стоном повалился на землю, несколько раз дернулся и умер. Никто из его людей и не подумал поднять с земли пистолет, вывалившийся из его рук.
Один из бандитов, стоявший позади остальных, натянул лук и выпустил в меня стрелу. Наконечник ударил в мой нагрудник, но я оставил это без внимания. Мой хорошо выдрессированный конь остался так же спокоен, как и я сам.
— Чтобы этого больше не было, — предупредил я, — иначе я пущу в ход свой второй пистолет. Вы убедились, что я неплохой стрелок.
Я заметил, как они отбросили в сторону мушкет и аркебузу.
Косоглазый парень проговорил с прусским акцентом:
— Мы голодны, ваша милость. Уже несколько дней мы ничего не ели. Мы — уцелевшие солдаты — мы все, и теперь нам приходится сосать лапу, ведь все офицеры дезертировали.
Я засмеялся.
— Даже если я поверю вам на слово, у меня нет лишних продуктов. Если вы уже настолько хотите есть, почему бы вам не найти занятие для себя, которое дало бы средства к существованию?
Другой возразил:
— По воле Божьей…
— Я не люблю Господа, и он ко мне относится так же, — сказал я с определенным убеждением, — и вы не можете ожидать от человека, которого хотели ограбить, любви к себе.
Они подошли ближе. Я взвел курок. Они остановились, но один, который находился в середине, поднял пистолет, и выстрелил. Пуля вскользь ударила по черепу моего коня. Одно мгновение он еще оставался на ногах, но потом начал падать. Я выстрелил, но попал не в стрелявшего, а в его товарища.
Все они кинулись на меня.
Удирать было поздно. Они живо окружили меня, раскрыли седельные сумки и занялись едой. Я защищался мечом: поставил одну ногу на обломок скалы для устойчивости и засунул пистолеты обратно за пояс, чтобы освободить руки. Я убил троих, потом прикончил еще одного, но теперь они не боялись меня, и я знал, что через некоторое время мне придется расстаться с жизнью.
Я получил два небольших ранения — одно в верхнюю часть ляжки, другое — с внутренней стороны руки, но этого оказалось достаточно, чтобы рука и нога почти перестали действовать. Бандиты пытались добить моего коня на земле, что было особенно жаль, ведь из всего, чем я владел, он был мне особенно дорог.
И тут позади меня послышался громкий дикий крик, прокатившийся эхом по этой зажатой между скалами долине. Несколько разбойников оставили меня в покое, готовясь встретить нового противника.
И тут я узнал его. Это был молодой московит из Херберга. Его сабля опускалась справа и слева, а сам он гарцевал на маленьком пони, разрубая в капусту бросившихся к нему разбойников подобно хирургу, препарирующему мертвецов. Его клич был таким громким и долгим, что все разбойники, казалось, должны были оглохнуть. После этого он втянул голову в плечи так, что шлем его почти опустился ему на воротник, засмеялся и послал проклятье в адрес немногих оставшихся в живых разбойников. И только после этого я увидел второго всадника на некотором отдалении позади него.
Он остановился на краю долины, почти неподвижно восседая на гнедой лошади и смотрел невозмутимым взглядом, сжав губы, на Григория Седенко и меня.
Седенко снова рассмеялся и повернул лошадь.
— Это была хорошая битва, — сказал он мне.
— Я благодарен вам, — ответил я.
Он пожал плечами.
— Путешествие уже наскучило мне. Я был рад развеять скуку.
— Я поставил вашу жизнь на карту против сумасшедшего и агностика, — сказал Клостерхайм, нахлобучив широкополую шляпу на глаза. — Я удивляюсь вам, Седенко.
— Он такой же солдат, как и я — и это значит больше, чем вы можете себе представить, Клостерхайм.
Мне показалось, что юноша шутит, проповедуя войну, но тут мне вспомнились евреи в Тойфенберге, и я с некоторым сомнением посмотрел на русского. Я был почти уверен, что это он убил евреев прошлой ночью.
— Вы должны были оставить его умирать, — процедил, не разжимая губ, Клостерхайм. — Вы меня не послушались.
— Я всегда поступаю так в подобных ситуациях, — ответил юноша. — Я сыт по горло вашими проповедями и вашими убийствами, брат священник. Если я должен вместе с вами добраться до Швайнфурта, мне хотелось бы, чтобы этот господин нас сопровождал, если даже вы и будете против.
Клостерхайм покачал головой.
— Этот человек проклят. Разве вы не видите, что это написано на его лице?
— Я вижу перед собой обыкновенного солдата.
Клостерхайм пришпорил коня. Его ненависть ко мне казалась лишенной основания. Он медленно поехал по долине, огибая свежие и старые трупы.
— Я поеду один, — произнес он. — Вы потеряли мое расположение, Седенко. А также и золото.
— Благослови вас Господь, я обойдусь без обоих! — прокричал ему вдогонку рыжеволосый юноша. Потом он обратился ко мне:
— Куда вы держите путь, господин? Не могу ли я составить вам компанию?
Я улыбнулся. Юноша мне определенно нравился.
— Я направляюсь в Швайнфурт и дальше. Я с удовольствием поеду вместе со столь умелым фехтовальщиком. А куда направляетесь вы?
— У меня нет определенного направления. Швайнфурт в этом плане так же нехорош, как и остальные. — Он посмотрел вслед удаляющемуся Клостерхайму. — Этот человек — сумасшедший, — проговорил он.
Я проверил свое снаряжение. Оно не было особенно повреждено. Правда, кое-что все-таки пострадало. Однако вскоре мы уже продолжили путь.
— Как Клостерхайм хотел вас использовать? — поинтересовался я, пока мы ехали. — В качестве личного охранника?
— Частично. Он знает мою неприязнь к евреям, туркам и всем другим неверующим. По дороге ему в голову пришла мысль, что я могу помочь ему в казни нескольких евреев в Тойфенберге. Он говорил мне, что у него есть доказательства того, то они пьют кровь христианских младенцев. Всем известно — евреи виноваты уже в том, что существуют. У меня не было особенного желания ему помогать.
Я ничего не ответил на это. Твердость, с какой южные московиты ненавидят своих восточных мусульманских соседей, общеизвестна. А юноша не называл никаких имен.
— Вы убили всех евреев? — спросил я.
Он оскорбился.
— Конечно же нет. Один из них был слишком стар, а другой — слишком юн. Это убедило меня в том, что Клостерхайм обманул меня. Никаких доказательств не было.
— Но они все равно были умерщвлены?
— Конечно. Я сказал Клостерхайму, что он должен закончить свою работу. Он сделал это с сожалением, видно было, что он передумал, но потом он объяснил мне, что могут обнаружиться другие неверующие. Мне становилось все яснее, что я не столько борюсь с неверующими, сколько просто убиваю. Кем бы я не был, но я не убийца, господин. Я убиваю честно, в открытой битве, только сомневаюсь, следует ли уничтожать всех евреев и турок.
Компания Седенко сделала для меня дорогу до Швайнфурта намного короче. Иногда на пути перед собой мы видели пурпурный полевой плащ и черный клобук Клостерхайма. Заметив нас, он увеличивал темп движения и снова оказывался впереди на день пути. Тем временем Седенко продолжал рассказывать.
Он был из казаков — тех самых пионеров, освободивших юг континента от татарского ига, (отсюда их ненависть к востоку) и построили поселение неподалеку от теперешнего Киева, их южной столицы. Его земляки прославились как отличные наездники и бойцы, и сам он, как утверждал, был искушен в каждом казацком искусстве. Ему удалось организовать восстание против поляков и убить одного из их предводителей — Гетмана. За это он был изгнан своим кланом и решил отправиться на запад и наняться на службу к какому-нибудь балканскому графу. Одно время он служил карпатскому королю, вплоть до войны, которая, как я понял, была междоусобным столкновением двух банд разбойников. Как и большинство представителей его расы, он был религиозным фанатиком, и, прослышав о «святой войне» в Германии, он решил, что это ему подходит. Потом он выяснил, что его симпатии склонялись то в одну, то другую сторону — его религия брала начало от патриарха в Константинополе, а не от Папы в Риме.
— И я решил, что стоит сражаться против неверных, — заключил он, — против татар, евреев и турок. Но эта война — свара между христианами, и никто не хочет знать, отчего она началась. На мой взгляд, все они сумасшедшие, причем никто из них не верит в Бога. Я могу сражаться как на одной, так и на другой стороне. Я попробовал поступить на службу в лейб-гвардию к одному дворянину, но, на его взгляд, мой характер слишком необуздан. Когда мне встретился Клостерхайм, я был близок к голодной смерти.
— А где вы встретились впервые?
— Там, где вы нас увидели. Я знал, что этот крестоносец может обеспечить работой нуждающихся христиан, потому и решил быть не особенно щепетильным после того, как получил один серебряный гульден в качестве аванса. Этим я смог оплатить свою поездку в Тойфенберг. Всем известно, что хороший христианин стоит двадцати евреев. Я ожидал чего-то страшного, например, что Тойфенберг окружила по меньшей мере армия неверных. Но трое!.. Всего лишь трое евреев в городе! Для меня, конечно, это было определенного рода облегчением, господин. Я могу сказать вам об этом. В следующий раз я ни за что не соглашусь участвовать в любой авантюре, подобной предложенной мне Клостерхаймом. Для него каждый встречный — неверующий.
Я нашел его по-детски наивным — его готовность бороться против несправедливости и непоколебимость веры не привлекли моего внимания, но вернули меня к собственным невеселым мыслям о личных проблемах.
Некоторое время спустя мы достигли Швайнфурта — не очень большого, с высокими шпилями, но достаточно крепкого, чтобы устоять против войны, города. Наше пребывание там не было продолжительным — мы только справились о лучшей дороге на Нюрнберг. Мы с Седенко остановились на постоялом дворе, и я намеревался утром договориться с ним о последующем путешествии, но он ухмыльнулся и сказал:
— Если вы ничего не имеете против, капитан фон Бек, я останусь с вами еще некоторое время. Вы сделаете мне одолжение, позволив разделить ваши приключения, так как у меня нет лучшего выбора. Я никому не рассказывал ни о вас, ни о вашей миссии, и в свою очередь рассчитываю на ваше молчание. Но общество бойца делает мою жизнь занимательной и, может быть, я найду, если поеду с вами и дальше, службу в подразделении наемных солдат.
— Я и не пытаюсь отделаться от вас, маторе Седенко, так как сам ищу вашего общества, что вы уже смогли заметить, — ответил я. — Теперь мой путь лежит на Нюрнберг, и оттуда к маленькому городку под названием Аммендорф.
— Я ничего не слышал о нем.
— Я тоже. Но у меня есть основания направляться туда, и я должен это сделать. Вполне возможно, когда мы прибудем в Аммендорф, вы не захотите сопровождать меня дальше, отыскав лучшую возможность для приложения ваших умений. Вы знаете, что я не отступлю от моего задания, и правильно решили, что оно важно. Независимо ни от моего, ни от вашего желания, мы должны для себя уяснить, что я должен следовать приказу, направляющему мои поиски.
— Я солдат и знаком с солдатской дисциплиной, капитан. Кроме того, это ваша страна, вы знаете ее значительно лучше, чем я. Я буду горд возможностью сопровождать вас столько, сколько смогу оказаться полезным.
Седенко нахлобучил шляпу и снова ухмыльнулся.
— Я профессиональный казак. Все, что мне нужно — немного еды, командир, которому я доверяю, моя вера в Бога, возможность передвигаться верхом и использовать это. — Он вытащил саблю и поцеловал эфес. — И я почти счастлив.
— Еду, по крайней мере, я могу вам обещать, — сказал я.
Немного позднее, на пути в Нюрнберг, он рассказывал мне о своих предыдущих работодателях. Его неприязнь к Клостерхайму поутихла.
— Он перечислял уничтоженных им ведьм — среди них были дети. Возможно, даже и христианские. Я подчеркиваю — дети. Что вы на это скажете, капитан фон Бек?
— На моих руках много крови, — заметил я, — очень много, чтобы подобное меня тревожило, юный московит.
— Но это было на войне — нет войн без кровопролитий.
— О, не все ли равно, на войне или прикрываясь этим названием. Сколько детей, по-вашему, было умерщвлено, как вы думаете, Седенко?
— Вы — командир. Бывают моменты, когда человек вынужден отдать подобный приказ.
Я ответил:
— Относительно всего содеянного я раскаиваюсь. Но если я о чем-то сожалею, так это о том, что покинул замок Бек. Оставшись там, я не стал бы солдатом. Вы происходите из рода военных, у нас же не было особых традиций в военных делах. — Я пожал плечами. — Моими людьми были убиты дети крестьян. И я был в Маглебурге.
— Ага, — сказал Седенко. — Маглебург.
Он молчал некоторое время, и я уже было подумал о мрачной перспективе путешествия в одиночестве. Почти час спустя он сказал мне:
— Там была кровавая резня, так?
— О да, это было именно так.
— И каждый настоящий солдат не хотел бы оказаться там?
— И тем не менее, я был там, — напомнил я ему.
Больше о Маглебурге мы не говорили.
Некоторое время спустя на дороге нам стали попадаться следы больших групп людей, и поэтому мы свернули на тропу, указанную моей картой местности, которую я доставал только в случае крайней необходимости. Она вела параллельно главной дороге. Все же время от времени мы встречались с небольшими подразделениями, и пару раз нам пришлось ввязаться в драку. Чтобы поддержать свою репутацию, мне в конечном итоге пришлось время от времени кричать: «Посланник!». После этого нас уже пропускали без лишних вопросов.
Я решил, что сразу же направиться в Нюрнберг будет не особенно умно. Прохожие рассказывали о собравшейся там группе известных саксонских дворян, вероятно, с целью заключения мира. Однако с тем же успехом они могли также разрабатывать новую стратегию и заключать новые союзы. У меня не было особого желания иметь с ними что-либо общее, тем более, если я буду принят в их кругу, у меня будут затруднения при ответах на их вопросы. В любой момент может раскрыться, что я не принадлежу ни к одной из партий, ни какому-либо господину.
Впрочем, как это произойдет, не имело никакого значения.
Примерно в пяти милях от Нюрнберга на поляне мы разбили лагерь, и я поинтересовался у Седенко, неужели у него столько свободного времени, чтобы сопровождать меня в путешествии.
— В Нюрнберге, возможно, нам придется посетить кое-кого, — сказал я. — И вполне может оказаться, что нам вскорости придется распрощаться.
Он покачал головой. — Я в любой момент могу повернуть обратно, — возразил он.
— Перед нами лежат страны, куда вы не сможете отправиться.
— Сразу за Аммендорфом, капитан?
— Не знаю. Я должен получить там новые указания.
— Но, я думаю, ехать нам вместе дальше или расстаться, можно будет решить и потом, когда вам станет известна суть этих указаний.
Я улыбнулся.
— Вы неуемны, как терьер, Григорий Петрович.
— Мы, казаки, славимся своим темпераментом, капитан. Мы свободные люди, и ценим свою свободу.
— Вы выбрали меня своим господином?
— Можно послужить и вам, — задумался он. — Вам или кому-нибудь еще. Подойдет вам такой ответ, капитан?
— О, я не думаю, что был бы против, — ответил я.
Но что он решит, спрашивал я себя, если узнает, что я служу делу Сатаны?
На самом же деле я преследовал совершенно иную цель. Меня не покидала надежда, что рано или поздно я соединюсь со своей возлюбленной Сабриной. Ведьма она или нет, но она была первой женщиной, которую я полюбил так сильно, как, я думал, вообще можно любить. Думая о том, чем могут закончиться мои поиски, я терял свой здоровый оптимизм. Если Люцифер говорил о судьбе мира, о Небе и Аде, то я не мог подняться выше обыкновенного чувства — любви. Я понимал, но сделать с собой не мог ничего.
На следующее утро мы достигли виселицы, на которой болталось шесть трупов. Мертвецы были одеты в черное, и на суставах у них запеклась кровь. Это означало, что их сначала пытали и выламывали конечности, прежде чем повесить. В ногах одного из них я заметил деревянное распятие. Определить, к какому ордену принадлежали эти монахи, было практически невозможно, впрочем, это не имело особого значения. Важнее было то, что их ограбили, а потом убили. Неудивительно, что даже черные одеяния монахов не смогли защитить их в эти дни.