— Это не ящер, — сказал я с сожалением.
— А я, — продолжал он, все время переводя взгляд с моря на пальмовую рощу и с берега на сосняк, — если бы я мог выбирать, я бы остановился на менее отдаленной эпохе, на том геологическом времени, когда в животном окончательно проявился наконец человек. Ах, увидать первых людей! Адама и Еву неоспоримой геологической Книги бытия!..
— Вот и птицы возвратились, — заметил я. — Они ловят рыбу вдали. Оперение у них кажется белым, или же так влияют расстояние и солнце… Это огромные чайки.
— Мне бы так хотелось узнать, что это такое, — пробормотал Флери-Мор. — Но нужно отказаться. Не будем терять драгоценного времени и попробуем, по крайней мере, разглядеть то, что есть поблизости. Вон там я вижу чудовищные груши; они меня интригуют. Попробуем подойти к лесу.
Он сделал несколько шагов, нащупывая почву ногой и вытянув руки, словно ослепнув: все это потому, что он боялся реальных препятствий, скрытых миражем.
— Эй! — вскрикнул он; резко остановившись, он повернулся ко мне и, прикрыв рот рукой, прошептал нерешительно и восхищенно: — Пещера! Смотрите…
Я молча сделал ему знак вернуться и ощутил вдруг несказанное отчаяние при мысли, что мы, быть может, навсегда останемся на этой Земле, где людей еще не было. Во мраке пещеры зажглись огоньки. Это были маленькие яркие точки, расположенные попарно, красно-зеленые и зелено-красные, неоспоримые, неоспоримо знакомые, — глаза!
— Я иду туда! — заявил Флери-Мор.
— Нет! — И я кинулся к нему.
— А вдруг мираж рассеется? — убеждал он меня. — Разве вы не будете вечно раскаиваться в том, что упустили случай? Воспользуемся им, друг мой! Воспользуемся этим благодетельным миражем!
— Но разве вы не видите, что эти глаза СМОТРЯТ НА ВАС?
— Э, вы с ума сошли! Смотрят в будущее?
Но я держал его крепко, ибо сам был под властью чего-то повелительного, сильнее здравого смысла. Он должен был уступить мне и ограничиться обследованием на расстоянии.
Глаза сверкали, как парные звезды, и иногда мигали, закрываясь пугающими в своей незримости веками. Моя фантазия пририсовывала к ним целое семейство наводящих ужас медведей, ростом с бегемота.
— Вы ничего не замечаете? — вдруг спросил я.
— Что такое?
— Вы не замечаете?.. Луч солнца…
— Какой луч?
— Тот, что проникает в пещеру, — вот эта косая полоса света…
— Ну?
— Так вот, пара глаз, ближайшая ко входу… не находится ли она ВЫШЕ полосы света?
— Да, это верно.
— Значит, если бы это были глаза животного, стоящего на земле, мы бы увидели его в луче…
— Браво! По всей видимости, эти глаза принадлежат животному, висящему со свода… если только оно не парит прямо в воздухе.
В глубине пещеры, неустанно пронзая мрак, парные звезды глаз все умножались и умножались…
Мы стояли очень открыто, и я не мог не следить за окружающим, несмотря на бессмысленность этого занятия. Пальмовая роща, разделенная надвое поляной красного песка, бросала тень своих стволов справа и слева от пещеры. Я не мог удержаться от дрожи ужаса: эта тень тоже была усеяна красно-золотыми огоньками! На каждой из исполинских груш блестело по паре огоньков. Их были сотни. И лес, как Аргус, смотрел на нас всеми своими неподвижными зрачками.
Мысль о том, что грушевые деревья — не растения, проползла у меня в мозгу, как мохнатый паук.
Но Флери-Мор заговорил разумно.
— Ваши груши, — сказал он, — это попросту летучие мыши; это вампиры-гиганты, висящие с ветвей вниз головой, как обычно. С потолка пещеры — тоже. Но они должны быть дневными, потому что ваши так называемые чайки — это тоже вампиры, за это я ручаюсь. Те, что окружают вас, вероятно, спят.
— Просыпаются, вы хотите сказать!
Я предпочел бы не поправлять его. Мне до тошноты отвратительна даже обыкновенная летучая мышь; судите же, какое впечатление мог произвести на меня целый город этих вампиров, еще более чудовищных благодаря своим размерам.
Я смотрел на пещеру, на пальмовую рощу, на повисших, грушеобразных летучих мышей. Флери-Мор — на море и на тех вампиров, что летели вдали.
Так прошла минута, и ничто не двигалось.
Невероятное, парадоксальное безумие: эта неподвижность, удлиняющая бесконечно тревогу ожидания, толкала к действию меня, более робкого из двоих. Я порывисто подобрал несколько камешков.
— Можно? — спросил я, нацеливаясь на темное устье.
Флери-Мор рассеянно кивнул.
Первый камень не попал в цель и, ударившись о стену, упал на груду рыбьих костей у входа. Второй полетел прямо в глубь пещеры.
Тотчас же в ее недрах поднялся ужасающий гвалт, от которого волосы у меня встали дыбом, и пещера наполнилась сатанинскими завываниями, словно ход, ведущий прямо в преисподнюю. Мрак внутри усеялся пылающими угольками. И мы увидели наконец, что в недрах тьмы что-то задвигалось, вырисовываясь все яснее с каждым шагом, и направилось к выходу посреди горящих глаз.
— Человек! — прошептал я.
— Обезьяна! — шепнул Флери-Мор.
Он был и тем, и другим, и ни тем, ни другим; прямостоящий, двуногий, страшно худой, с жалким, маленьким, круглым черепом, с курносым носом, выдавшейся челюстью, с ушами, как капустные листья, и весь в шерсти! Сомнений не было: перед нами стоял питекантроп — предок-человек! Питекантроп, такой, каким реконструировал его Дюбуа по яванским костям… Плиоценовый питекантроп здесь, в миоцене, в Европе, в Шампани… живой! Да еще, по какой-то чудовищной странности, он был союзником вампиров и делил с ними пещеру!..
— Ба! — сказал я себе, чтобы успокоиться, — он использует их как рабов или как охотничьих собак, вернее, как рыболовных собак!
Обезьяночеловек остановился на пороге пещеры и раскрыл свои близко поставленные глаза, до сих пор полузакрытые.
На свету стало видно то, что в нем было самого поразительного. И попробуйте только угадать — что! Слушайте: этот дикарь из дикарей, который должен был бы быть совсем голым, оказался закутанным в широкий кожаный плащ, тонкий, темный, блестящий, с симметрично падающими до самых пят складками!
— Плащ! — изумлялся геолог. — Уже цивилизован! Оранг, уже умеющий одеваться!.. К чертям эту одежду! Она мешает нам увидеть его внешнюю анатомию…
Питекантроп сморщился по-обезьяньи, потом повернул голову, как человек. Гам в пещере утих.
— Он смотрит на нас, говорю вам!
— Похоже на то, — согласился Флери-Мор. — Но если он на нас смотрит, то может и услышать нас? Полноте, это невозможно! — Он странно улыбнулся и крикнул человеко-животному: — Эй, дедушка! — И засмеялся, конечно, чтобы рассмешить меня. Но мне смеяться не хотелось, да и времени на это не было.
Наш предок протянул свою длинную руку, приоткрыв полу кожаного плаща. Его рот, разинувшись, превратился в клыкастую пасть. Оттуда вылетел визгливый, лающий голос, толчки которого сотрясали его тощую грудь; что-то вроде: «Аттуи, туи, туи! Хи-ра-ха! Рато! Рато!»
По этому зову, вернее — по этому приказу, стая антропоидов вырвалась из пещеры, с каждой стороны пальмовой рощи ринулась на поляну толпа наших предков, а гребень откоса покрылся теми, что выскочили из сосняка. Аммиачный запах обезьянника стеснил нам дыхание. Тишина наполнилась отвратительным гиканьем. Враждебная толпа замкнула нас в плотное кольцо. Все, как их начальник, были облачены в более или менее темные плащи, складками которых они яростно потрясали.
Я обернулся к утесам на берегу моря… Над волнами стремглав неслась стая этих гигантских чаек, или огромных летучих мышей… Сейчас мы узнаем, кто летит на подмогу вампирам, альбатросы или другие вампиры…
— Крылатые люди! — вскричал Флери-Мор.
Да, это были крылатые люди! И темно-бурый плащ, этот мундир окруживших нас приматов, что это было? Вы угадали: это были широкие свернутые крылья. Груша, птица, летучая мышь, питекантроп — все это было одним и тем же существом: нашим праотцем — Адамом, царившим на земле, как и в небесах.
Теперь отовсюду мы были окружены. Взлетев, они создали над нами купол из хлопающих крыльев. Они взяли нас под колпак, и этот живой колпак затмевал солнце. Бегство было немыслимо.
Инстинкт прижал нас спиной к спине. Таким образом, двое в одном, зоркий двуликий Янус, мы могли преодолеть жалкую слепоту нашего тела. Я нервно сжимал ружье в судорожной руке.
— Вы видите, это мираж двусторонний, — с трудом выдавил я из себя. — Мы видим их, а они — нас.
Я почувствовал, как он пожимает плечами.
— Призраки, призраки! — пробормотал он. — Понимаете? Восхитительная иллюзия. Постараемся запомнить все, что можем. Ха-ха-ха! Так человек в конце концов потерял свои крылья! Потерял потому, что не пользовался ими! Эволюция покарала его за леность, как пингвина! Ха-ха-ха! Постараемся же запомнить, что только можно!
— Хорошо, согласен. Вы все время твердите одно и то же.
Крылатые люди довольствовались пока что тем, что держали нас под наблюдением. На нас были устремлены все взгляды, и это не могло не вселить в меня робости. Кроме того, непрерывный гам, крики, хлопанье крыльев, — от всего этого голова начинала кружиться. Я старался победить чисто физическую слабость; все мои силы уходили на борьбу с самим собой, и я страстно ожидал конца всех этих чудес. Флери-Мор, напротив, думал о мираже вслух. Чтобы лучше запомнить виденное, несравненный наблюдатель делал устные заметки. Я слышал, как он бормочет:
— Лицо негроидное. Никакой цивилизации. Огня нет. Зачатки языка. Вожак — самый сильный, а не самый старший. Как у животных, полное равенство самцов и самок. Никакого оружия. Крылья… ах, несравненные крылья, которыми соединяются руки и ноги!.. Ха-ха!.. Вот они, промежуточные существа, занимающие середину между летучей мышью и летучей белкой! Но они не насекомоядные и не грызуны. Рыбоеды, да, пожиратели рыбы. Словом, они происходят от птеродактилей; да и вся наземная фауна произошла от ящеров. Вы тоже так думаете, не правда ли, Шантерен?
— Все вертится, словно у меня морская болезнь! — отвечал я. — Что нужно сделать? Я хочу что-нибудь предпринять…
Мой арьергард недовольно заворчал:
— Глупо… Безобидное представление… Живые картины… Галерея… портреты предков…
Потом он начал проклинать отсутствие всяких инструментов.
— Используйте хотя бы хронометр, — посоветовал я. — Засеките время. Который час?
— Пять минут шестого.
— Спрячьте их! — вскричал я. — Они блестят, раздражают! Спрячьте часы, они сыграют с вами глупую шутку. Спрячьте скорее!
Что-то темное, тяжелое обрушилось на нас. Я отлетел в сторону. Когтистая, мохнатая лапа схватила руку с блестящими часами. На земле, подмяв под себя упавшего Флери-Мора, барахтался, сверкая крыльями, питекантроп, отвратительный, как дьявол. Подбрасываемый толчками, зверь подставлял мне свой плоский затылок. Я вскинул ружье, выстрелил.
На этот раз выстрел грянул, как гром. Густой дым окружил меня, закрыв вдруг первобытное солнце. За ним последовали холод и молчание…
Дым не рассеивался.
Он и не мог рассеяться, ибо это был вновь появившийся туман. Вспышка моего пороха сотрясла его и погасила удивительное видение. Мы снова были в XX веке.
Немедленно и словно вследствие того же сотрясения дым превратился в изморось. Меня обдало мелким, леденящим дождем.
Настал вечер в вечере. В полумраке, где ночь сливалась с туманом, я увидел у своих ног ноги Флери-Мора, лежащего на земле ничком.
Он очнулся и застонал:
— Меня убили! Меня убили!..
И действительно, он словно жаловался по ту сторону смерти. Руки у него были как у мертвеца, и я напрасно растирал их. Он был ошеломлен ужасом; лицо у него было как маска, а глаза — такие, какими должны быть глаза спящего под сомкнутыми веками.
Я показал ему в сумерках тень орешника. Это знакомое зрелище успокоило его. Он сказал, что видит достаточно хорошо, чтобы вернуться, и хочет сделать это как можно скорее.
Я быстро связал крестик из веточек и воткнул его в землю. Флери торопил меня уйти.
Метрах в двадцати отсюда мы нашли тропинку. Еще один крестик. Новое нетерпение Флери-Мора.
Еще дальше нам встретились каменотесы, возвращавшиеся в Норуа Ле-Кормонвилль. На мои вопросы они ответили, что не видели ничего, кроме тумана, и не слышали ничего, кроме выстрела.
— Странный феномен ограничивался очень малым радиусом, — заметил я, когда они ушли. — Это очень удачно. Иначе сколько селений было бы затоплено!
Я хотел засмеяться, — напрасно…
Флери-Мор спускался с холма во всю прыть, но с необъяснимыми поворотами и внезапными остановками, встревоженный черными молниями летучих мышей, испуганный зеленым туманом спаржевых посадок, которые можно было бы пересечь для скорости. Сова, пролетевшая беззвучно, как тень, заставила его съежиться в страхе.
Я кое-как следовал за ним. Мы вернулись в замок.
Было условлено, что мы сохраним случившееся с нами приключение в тайне. Не было ничего легче. Вечером мой друг ослабел еще больше. Руки у него оставались мертвенными, лицо окаменело. Его уложили. Я дежурил над ним вместе с его женой.
Утром лихорадка уменьшилась. Доктор прописал покой, сон и молчание. Перед тем как начать лечение, Флери-Мор захотел поговорить со мною наедине.
Он хотел, чтобы я вернулся на место миража, чтобы определил положение пещеры:
«Ее нужно найти во что бы то ни стало. Там должны найтись бесценные окаменелости». Он горячо поблагодарил меня за поставленные мною вехи и заклинал беречь их, чтобы ни ветер, ни какой-нибудь прохожий не свалили их.
Я отправился туда с землекопами, захватившими свои орудия.
Крестики оказались нетронутыми. Первый из них указывал на второй, а второй — на пещеру. Мое зрение сохранило картину расстояний: между местом, где упал Флери-Мор, и входом в пещеру было метров тридцать. Но протекшие века сдвинули край обрыва метров на двадцать, и нам пришлось бы рыть ход такой длины, если бы двумя метрами левее и в нужном направлении не был уже устроен карьер. Я отсчитал по его фронту двадцать метров; землекопы начали рыть и почти тотчас же наткнулись на глину.
Часа в три пополудни я остановил работы. Пещеры не было. Я думаю, она обрушилась вследствие геологических нарушений. Но, тщательно разыскивая, мы обнаружили в мергелистой массе конгломераты красной земли, перемешанной с костями.
Я тут же выделил части скелета. На всех костях рук и ног виднелись какие-то наросты; они не были ни механическими повреждениями, ни следами артрита, а попросту природными выступами, к которым прикреплялись сухожилия перепончатых крыльев. (Эти части, надлежащим образом собранные, образуют почти полный составной скелет; любители могут видеть его в музее под названием Pteropithecantropus erectus, и это название считается фантастическим. Его называют также антропоптерикс, или, чаще всего, кормонвилльским летучим человеком.) Как я и предвидел, раскопки не обнаружили ни керамики, даже грубой, ни кремней, даже необработанных; ни слоновой кости, готовой палицы; ни рога нарвала, могущего служить копьем. Поэтому велико было мое изумление при виде извлеченной из земли затылочной кости черепа с круглым отверстием в ней.
Я размышлял над этим обломком черепа усерднее, чем Гамлет над черепом Йорика. Это загадочное нечто, этот пустой кружок не давал мне покоя. Мне пришло в голову измерить его. Диаметр у него оказался такой же, как у пуль моего ружья 12-го калибра!
Не успел я опомниться от догадки, которой озарило меня это простое численное соотношение, когда один из рабочих принес мне только что выкопанную добычу: правую руку, плотно впаянную в глыбу глины, охватившей ее легкие, хрупкие, белые кости. Ее решетчатый кулак сжимался на каком-то предмете, который я решил высвободить.
Вот уже миллионы лет, как эта рука была погребена в недрах горы. И все-таки она держала ЗОЛОТОЙ ХРОНОМЕТР.
Никогда еще я не видел столь жалкой реликвии. Останки циферблата были усеяны крошками стекла, радужными от невообразимой древности. Шарниры срослись. Я открыл часы ножом, как устрицу. От стального механизма осталась лишь ржавая пыль с искорками рубинов. Но нетленное золото устояло перед натиском времени. На потускневшем корпусе виднелось имя продавца: «Самуэль Гольдшмидт, авеню Оперы, 129, Париж». А покрывшиеся минеральной коркой стрелки показывали — через целую вечность ПЯТЬ МИНУТ ШЕСТОГО.