– В Сингапуре намного больше разных видов, чем в Англии, – вещала она. – Намного больше сотни, но, разумеется, я отношу к ним и равнокрылых стрекоз.
Она уже знает, что случилось с ее матерью? Наверняка должна знать, наверняка тетушка Фелисити сказала ей.
Маленькой девочке будет трудно расти без ее драгоценной Ибу. Кто знает? Может, со временем она сможет оценить по достоинству парочку советов.
В вестибюле наша компания разделилась, все разошлись по своим комнатам. Первым ушел отец, медленно поднимаясь по ступенькам. Я хотела пойти за ним, утешить его, но, честно говоря, не знала, как это сделать.
Может быть, со временем я найду противоядие от горя. Но сейчас я могу только молча жалеть его.
Поскольку меня совершенно не интересовали равнокрылые стрекозы и я не была голодна, я отправилась прямиком в лабораторию, чтобы покормить Эсмеральду, которая, похоже, совсем по мне не скучала. Она набросилась на еду, не обращая на меня ни малейшего внимания.
Кажется, прошла вечность с тех пор, как я была наедине с собой.
Впервые за всю мою жизнь я не знала, что делать. Не хотела читать, не хотела слушать музыку, да и химия тоже не могла мне помочь.
Я достала спичку из коробка и лениво зажгла огонь под бунзеновской горелкой. Опираясь локтями на скамью, я уставилась в переменчивое пламя – желтое, оранжевое, пурпурное, синее, чувствуя себя далеким наблюдателем из-за края Вселенной, следящим за рождением галактик.
Есть только я и больше ничего. Остальное не существует.
Свет и тепло: вот в чем дело.
Секрет звезд.
Но когда начинаешь задумываться об этом, понимаешь, что свет – это энергия, и тепло тоже.
Так что, если задуматься, энергия – это великая штука, начало и конец всего, исток всех вещей.
Пламя мигнуло, как будто поддразнивая меня. Я секунду погрела ладони и выключила газ.
Пуф! Конец Творения!
Уничтожено без малого двенадцатилетней девочкой с косичками.
Вот и все.
Не особенное утешение, но другого мне неоткуда взять.
Я не слышала, как дверь открылась и как Доггер вошел в комнату. Могу только предположить, что он не хотел потревожить меня.
– О! Доггер! А я тут сижу и размышляю.
– Удивительно прекрасно времяпрепровождение, мисс Флавия, – заметил Доггер. – Я часто занимаюсь тем же самым.
В этот момент я могла бы спросить Доггера, о чем он размышляет, вспоминает ли хоть иногда о том, как спас жизнь отцу и как его заставили работать на Перевале адского огня, строить Дорогу смерти.
Не то чтобы я не осмеливалась, скорее я не хотела, чтобы эти тени омрачили его бдительную душу. Бог ведает, они достаточно омрачают его сны.
До сегодняшнего дня я никогда не задумывалась о том, какую мучительную боль может вызвать в нем один вид железнодорожных путей.
Великое благо, что в самые тяжелые для нашей семьи времена Доггер ни разу не страдал от ночных кошмаров. Он – скала. В будущем я постараюсь, чтобы наши беседы были занимательными и не затрагивали железную дорогу.
– Доггер, – спросила я, – сколько времени требуется, чтобы человек истек кровью?
Доггер взялся за подбородок указательным и большим пальцами.
– В среднем человеческое тело содержит около галлона крови. У женщин ее немного меньше, чем у мужчин.
Я кивнула. Звучит разумно.
– А сколько, например, надо времени, чтобы женщина истекла кровью до смерти?
– Полное обескровливание, – ответил Доггер, – может произойти меньше чем за минуту. Разумеется, это зависит от размера и здоровья субъекта и от того, какие сосуды были перерезаны. Вы думаете о мисс Лене?
Я не могла это скрывать.
– Да, – сказала я.
– Могу уверить вас, что она умерла очень быстро.
– Она страдала?
– Сначала да, – ответил Доггер. – Но вскоре наступило бессознательное состояние и затем смерть.
– Спасибо, Доггер, – поблагодарила я. – Мне надо было знать.
– Понимаю, – сказал Доггер. – Я так и подумал.
– Как отец? – поинтересовалась я. Мне внезапно пришло в голову, что отец размышлял о том же, о чем и Доггер.
– Справляется, – ответил Доггер.
– И все?
– Да. Он хочет видеть вас в девятнадцать ноль-ноль.
– Всех?
– Нет, мисс Флавия. Только вас.
Меня охватил ужас.
Отец дождался конца похорон, чтобы наказать меня за то, что я вскрыла гроб Харриет. Я по глупости ожидала, что обретение ее давно утраченного завещания каким-то образом сделает его счастливым, но он не дал ни малейшего знака, что его тревоги облегчились.
На самом деле теперь, когда я об этом подумала, он выглядел еще более встревоженным, более молчаливым, чем когда-либо ранее, и это меня испугало.
Как мы будем жить дальше? Харриет мертва и похоронена, и у отца не осталось ни капли надежды. Кажется, он сдался.
– Что мы будем делать, Доггер?
Это вопрос показался мне разумным. После всего, что ему довелось пережить, Доггер разбирается в безнадежных ситуациях.
– Ждать завтрашнего дня, – сказал он.
– Но что, если завтра будет еще хуже, чем сегодня?
– Тогда мы подождем послезавтрашнего дня.
– И так далее? – уточнила я.
– И так далее.
Хорошо иметь ответ, даже если не понимаешь его. Должно быть, у меня был скептический вид.
Было еще рано; до девятнадцати часов далеко. С тем же успехом можно ждать еще девятнадцать тысяч лет.
Что мне делать до этого времени?
Ответ пришел ко мне мгновенно, как часто бывает, когда ты в растерянности.
В обычной ситуации я бы сидела и ждала, грызла ногти, считала часы и нервничала. Но не сегодня, нет.
На этот раз я возьму контроль над ситуацией, до того как контроль возьмут надо мной. Я не стану ждать до семи часов. Зачем? Мне надоело быть пешкой.
Кроме того, надо многое обсудить. Поскольку половина наказания заключается в его ожидании, только тем, что я явлюсь раньше, я уже уменьшу свой приговор вдвое. Мне не особенно хочется исповедоваться в своих грехах перед отцом, но чему быть, того не миновать. Лучше разделаться с этим поскорее.
Я спустилась по лестнице, и пусть ощущение в моем сердце не было чем-то вроде счастья, оно было близко к нему.
Я легонько постучала в дверь отцовского кабинета. Ответа не было.
Приложила ухо к двери, но гулкость пустой комнаты подсказала мне, что его там нет. Маловероятно, чтобы он пошел наверх; в конце концов, разве Доггер только что не разговаривал с ним?
Быстрая прогулка по западному крылу дала знать, что его нет в гостиной, где Фели сидит за роялем, молча уставившись в ноты; нет в библиотеке, где Даффи сидит на полу, скрестив ноги, и листает огромную Библию.
– Закрой за собой дверь, – сказала она, не поднимая глаз.
Я только что снова прошла мимо отцовского кабинета, когда услышала звук, от которого я оцепенела.
Я часто слышала этот звук в еженедельных выпусках радиопередач о Филипе Оделле, частном детективе, и сразу же его узнала: это взвели курок пистолета. Его принесли из оружейного музея.
Моя кровь заледенела.
Каким бы безрассудством это ни могло показаться – сейчас я с трудом верю, что я это сделала, – но я распахнула дверь и вошла.
Отец стоял перед открытым стеклянным ящиком, и в его руках лежало оружие чрезвычайно зловещего вида.
Я часто заглядывала в этот ящик и помнила, что табличка гласила: табельный револьвер марки «Раст Гассер», модель 1898 года, сделан в Вене для Австро-Венгерской армии. Хотя эта штука заряжается всего лишь восемью восьмимиллиметровыми патронами, по ее виду сразу понятно, что этого достаточно.
«Злобный» – вот каким словом Даффи описала бы этот револьвер.
Мой мозг вскипел. Что я могу сказать?
– Вы хотели меня видеть? – спросила я. Это единственное, что пришло мне в голову.
Отец удивленно взглянул на меня – почти виновато и да, словно во сне.
– О, Флавия… да… я… но только позже. Наверняка еще нет семи часов?
– Нет, сэр, – ответила я. – Нет еще. Но я решила явиться пораньше, чтобы не заставлять вас ждать.
Отец не обратил внимания на мою извращенную логику. Явно в моих словах не было смысла, но отец, кажется, ничего не заметил. Медленно, словно револьвер сделан из хрусталя, он вернул его в ящик и провел ладонью по лбу.
– Барсуки, – произнес он. – Я думал отпугнуть этих маленьких паршивцев. Они совершенно разорили западную лужайку.
Мое сердце сжалось. Даже я могла бы придумать предлог получше. О чем только он думает? Что проносится в его голове?
– Очень мило с твоей стороны, – начал он, имея в виду мой ранний приход, но не успел он продолжить, как я его перебила:
– Я хотела сказать, что мне очень стыдно из-за завещания. Я не думала, что причиню вред. Я не хотела проявить неуважение.
Нет нужды рассказывать ему про мой провалившийся план воскрешения Харриет. Чем меньше сказано об этом, тем лучше.
Да, отцу ни к чему знать об этом.
– Сэр Перегрин счел своим долгом проинформировать меня, что гроб твоей матери был поврежден.
Черт бы побрал этого человека! У министерства внутренних дел ни стыда, ни совести! И сердца тоже нет!
– Да, сэр, – признала я, собираясь с силами.
Я ждала, когда падет удар. Какое наказание ни планирует отец, это явно будет конец Флавии де Люс.
Вот и все, – подумала я. – Меня отправят либо в «Уормвуд Скрабс»[23], либо в приют для девочек-правонарушителей на Собачьем острове.
Я наблюдала, как он поднимает руку и чешет переносицу большим и указательными пальцами.
Когда он заговорил, в его голосе прозвучал не гнев, а бесконечная печаль.
– Я собираюсь отослать тебя, – произнес он.
30
Отослать меня? Немыслимо!
Не могу даже описать, что творилось в моей голове.
Это был даже не шок.
В этот миг я поняла, как себя чувствует корова на скотобойне, когда тот, кто должен был ее покормить, валит ее с ног ударом между глаз.
Только из-за того, что я вскрыла гроб матери?
Я неверяще уставилась на отца. Этого просто не может быть. Это сон, ночной кошмар.
– Зная тебя, – добавил он, – я бы очень удивился, если бы ты этого не сделала.
Удивился, если бы не сделала?
О чем он говорит?
В какую кроличью нору я угодила? Кто этот незнакомец, одетый в костюм моего отца, и почему он несет такую чушь?
Может, я умерла, только еще не поняла этого, и угодила в Ад, где меня будет вечно карать это невразумительное пугало, принявшее образ моего отца?
Удивился, если бы не сделала?
– Это так похоже на тебя, Флавия. Должен сказать, я ожидал, что ты выкинешь что-то в этом роде.
– Я, сэр? – Глаза распахнуты, челюсть отвисла.
Отец покачал головой.
– Я несколько раз говорил тебе, как ты похожа на мать, и более всего именно сейчас – в этот самый момент.
– Простите, – сказала я.
– Простить? За что?
В моей душе забурлила старая тоска, и глаза наполнились слезами.
– Не знаю.
– Так бывает, – мягко произнес отец. – Люди часто не знают.
– Да, – согласилась я.
Звучит абсурдно, но мы с отцом вступили в разговор. Такое бывало лишь несколько раз за всю мою жизнь, и каждый раз у меня кружилась голова, как будто я иду по веревке, натянутой между двумя деревьями в саду.
– Я хотела вернуть ее к жизни, – выпалила я.
Я не хотела, но все равно проболталась.
Отец снял очки и тщательно протер их носовым платком.
– В этом нет необходимости, – наконец ласково произнес он. – Твоя мать действительно вернулась ко мне – в тебе.
Теперь мы оба были на грани слез, сдерживаемые только тоненькой ниточкой знания, что мы оба де Люсы. Я хотела прикоснуться к нему, но знала свое место.
Любовь на расстоянии вытянутой руки – таким должен быть наш семейный девиз, а не вымученная игра слов Dare Lucem.
– А теперь, – заговорил отец, – мы должны продолжать.
Он произнес эти слова с такой решимостью, будто он Уинстон Черчилль собственной персоной. Могу представить его настойчивый голос, льющийся из радио в гостиной: «Мы должны продолжать».
Мой мозг воскресил звуки ликующей толпы на Трафальгар-сквер. Я чуть ли не видела развевающиеся флаги.
– Я пренебрегал твоим образованием, – сказал отец. – Ты кое-что смыслишь в химии, но химии недостаточно.
Кое-что смыслю? Мои уши подводят меня?
Химии недостаточно? Химия – это все!
Энергия! Вселенная! И я – Флавия Сабина де Люс.
Химия – единственная настоящая вещь. Все остальное – лишь пена на бульоне.
Отец потушил наш едва начавшийся разговор ледяной водой, не успел он по-настоящему разгореться.
Кое-что смыслю, да уж!
Но он не закончил.
– Может, потому что твои сестры старше, у них было несправедливое преимущество. Пришло время заняться твоим просвещением.
Я оцепенела. Почувствовала, как у меня немеет лицо.
– Я обсуждал этот вопрос с тетей Фелисити, и мы пришли к полному согласию.
– Да, сэр?
Я – узник за решеткой, хватающийся за прутья так, что костяшки пальцев побелели, и ждущий, когда судья покроет свою голову черным платком и провозгласит смертный приговор.
«Да смилостивится Господь наш вашей душой».
– Канадская школа твоей матери, Женская академия мисс Бодикот, согласилась зачислить тебя с осеннего семестра.
Повисло тошнотворное молчание, и потом мой живот сделал то, что он делает, когда одетый в форму лифтер в магазине «Армия и флот» хитро тебе улыбается и переводит рычаг в положение «вниз».
– Но отец, а расходы?
Хорошо, признаю: я барахтаюсь в поисках отговорок.
– Поскольку твоя мать завещала Букшоу тебе, полагаю, будет верно сказать, что расходы больше не будут проблемой. Разумеется, предстоит решить еще много вопросов, но как только все будет должным образом…
Что?
– Конечно, тетя Фелисити и я будем выступать твоими опекунами, пока…
Прошу прощения? Букшоу мой? Что за жестокая шутка?
Я заткнула уши пальцами. Не хочу это слышать.
Отец бережно отвел мои руки, и его ладони оказались на удивление теплыми. Наверное, впервые он по собственной воле дотронулся до меня, и мне захотелось снова заткнуть уши пальцами, чтобы он опять это сделал.
– Букшоу? – выдавила я. – Мой? А Фели и Даффи знают?
Жестокая мысль, но она первой пришла мне в голову и я высказала ее, не успев сдержаться.
– Нет, – ответил отец. – И я предлагаю тебе не говорить им об этом, по крайней мере какое-то время.
– Но почему?
В глубине души я уже хвасталась своим королевством на манер Генриха VIII:
Тебя я изгоняю, гордячка, и тебя, о книжный червь,
На отдаленный остров каяться в своем нахальстве
И ждать, когда я смилуюсь…
Ответ отца прозвучал нескоро, как будто он выуживал слова из прошлого, одно за другим.
– Давай я попробую объяснить тебе это следующим образом, – наконец произнес он. – Почему ты никогда не добавляешь воду в серную кислоту?
– Из-за экзотермической реакции! – воскликнула я. – Концентрированную кислоту всегда надо добавлять в воду, а не наоборот. Иначе она сыграет злую шутку с твоей комнатой!
От одной мысли об этом я задрожала от волнения!
– Именно, – сказал отец.
Разумеется, я сразу поняла, к чему он клонит. О, какой мудрый человек мой отец!
Но тут в мои мысли вторглось настоящее. Я осознала его слова.
Мне придется уехать из Букшоу.
Мне захотелось броситься на пол, лупить по нему руками и ногами и кричать, но, конечно, я не могла.
Это просто несправедливо.
– Я сделал для тебя все что мог, Флавия, – продолжил отец. – Несмотря на яростные возражения остальных, я прилагал чертовски большие усилия, чтобы оставить тебя в покое, а это кажется мне самым драгоценным даром, которым можно наградить ребенка.
На меня нахлынуло понимание.