– Точно, – сказала я Ундине. – Но для пущего интереса давай на этот раз сыграем по-другому.
Ундина снова счастливо захлопала в ладоши.
– Давай представим, что железнодорожная платформа – это поднос и все люди на ней – это предметы, которые мы должны запомнить.
– Это нечестно! – возразила Ундина. – Я не знаю никого из тех людей, кроме тебя и твоей семьи… И, конечно, мистера Черчилля. Ибу указала мне на тебя.
– Ты же хорошо нас всех рассмотрела, верно?
Мой мозг, словно «даймлер», работал на всех двенадцати цилиндрах.
– Прекрасно! – сказала она. – Как в пантомиме.
Что-то в глубине меня шелохнулось. Казалось неправильным, что прибытие тела моей матери в Букшоу кто-то – особенно эта маленькая зануда – рассматривал как дешевый спектакль в мюзик-холле.
– Что ж, хорошо, – сказала я, держа себя в руках. – Я начну. Там была тетушка Фелисити. Один.
– И мужчины в форме, которые вынесли твою мать из поезда. Шесть – я выигрываю!
Безумие, подумала я, но игра должна продолжаться.
– Отец, Фели, Даффи и я, – продолжила я. – И, конечно, Доггер. – Шесть.
– Нечестно! Я уже всех вас сосчитала! Одиннадцать в мою пользу!
– Миссис Мюллет, – добавила я. – И ее муж Альф.
– Викарий! – завопила Ундина. – Я узнала его по воротничку. Двенадцать!
Я сосчитала на пальцах:
– Женщина с тетушкой Фелисити… офицер, который отдал честь отцу… Машинист паровоза на площадке, – добавила я, охваченная внезапным вдохновением, – проводник и двое караульных в вагоне. Это девять, плюс Шейла и Флосси Фостер и Кларенс Мунди, таксист.
Хотя мне казалось, что я заметила Шейлу и Флосси на краю платформы, я назвала Кларенса наугад. Ундина все равно не разберется.
– Итого двенадцать, – сообщила я. – Я закончила. Последний шанс.
Ундина начала грызть костяшки пальцев и нахмурила брови.
– Тот мужчина в длинном пальто! – сказала она, и ее лицо засияло.
Мое сердце замерло.
– Какой мужчина в длинном пальто? – выдавила я, и мой голос дрогнул. – Ты его выдумала.
– Тот самый, кто разговаривал с Ибу! – закричала она. – Я победила!
Ее круглое сияющее личико покраснело от возбуждения и успеха.
Я даже слегка улыбнулась.
Я наблюдала, как радостная улыбка Ундины внезапно застыла – и исчезла. Она смотрела за мое плечо с таким видом, – как незнакомец на вокзале, – словно увидела привидение.
Когда я повернулась, у меня волоски на шее поднялись и странно наэлектризовались.
В дверях стояла Лена, и я клянусь, ее глаза сверкали, словно раскаленные угли, в темноте коридора. Сколько она там простояла и что слышала, я не могла догадаться.
– Иди в свою комнату, Ундина, – сказала она, и ее голос прозвучал так, будто ледяной ветер терся о замерзшую траву.
Без слов Ундина проскользнула мимо меня и скрылась.
– Тебе не следует ее поощрять, – произнесла Лена, когда девочка ушла. Она говорила тем же странным голосом, как будто кукла чревовещателя, управляемая коброй. – Она слишком возбудима. Слишком доверять своему воображению пагубно для здоровья.
Она улыбнулась мне и закурила сигарету. Выпустила дым к потолку, выдвинув нижнюю губу.
– Понимаешь?
– Пагубно для здоровья, – повторила я.
– Именн-н-но! – сказала Лена и выпустила очередную порцию дыма.
Я быстренько прикинула риск и выпалила:
– Кто он? Тот мужчина в длинном пальто, имею в виду.
Лена живописно поднесла сигарету к губам.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– О мужчине на вокзале. Ундина сказала, вы с ним говорили.
Лена подошла к окну, положила ладони на подоконник и целую вечность стояла, глядя на Висто.
Вспоминала ли она счастливые дни? Те дни, когда Харриет на «Голубом призраке» взлетала и садилась на эти поросшие травой просторы?
– Насколько хорошо вы знали мою мать? – спросила я. Она даже не ответила на мой первый вопрос, а я уже задаю второй. Я почти – но не совсем – пришла в ужас от собственной дерзости.
– Не так хорошо, как хотелось бы, – ответила она. – Мы, де Люсы, народ особый, ты знаешь.
Я улыбнулась ей, как будто понимала, о чем она говорит.
– Кузина Эксельсиор – так мы прозвали ее в Корнуолле. Харриет летала дальше, выше и быстрее, чем имело право любое человеческое существо. Полагаю, в некоторых кругах это не одобряли.
– В ваших?
Я не могла поверить, что это произносит мой рот!
– Нет, не в моих. – Лена отвернулась от окна. – Я очень ее любила.
Очень любила? Именно эти слова употребила Ундина, говоря о чувствах ее матери к Харриет.
– На самом деле, – продолжила Лена, – мы были дружны, твоя мать и я, по крайней мере, когда мы встречались за пределами семейного круга.
Я сидела совершенно неподвижно, надеясь, что вакуум, создаваемый моим молчанием, привлечет больше слов о моей матери. Близко наблюдая за приемами допроса, которые использует инспектор Хьюитт, я узнала, что молчание – это знак вопроса, который нельзя проигнорировать.
– Я собираюсь кое в чем тебе признаться, – наконец сказала Лена.
Аллилуйя! Моя ловушка сработала!
– Но ты должна пообещать, что мои слова не выйдут за пределы этой комнаты.
– Обещаю, – отозвалась я, действительно в тот момент так думая.
– Ундина – очень необычный ребенок, – произнесла она.
Я глубокомысленно кивнула.
– Ее жизнь не была легкой. Она потеряла отца в трагических обстоятельствах, когда была еще совсем ребенком – почти как ты.
На секунду я восприняла эти слова как оскорбление, но потом поняла, что она имеет в виду: что мы с Ундиной обе потеряли одного родителя еще в колыбели.
Я снова кивнула, на этот раз печально.
– Ундина – довольно нервозный человек, боюсь. С ней надо обращаться по-особому.
Лена умолкла и уставилась на меня, как будто давала время на то, чтобы некий жизненно важный смысл проник в мой мозг.
Хотя я сразу же поняла, к чему она клонит, я решила отреагировать на ее незавуалированный намек выражением лица деревенской дурочки. Однако я удержалась и не стала высовывать кончик языка из уголка рта.
Я выяснила, что одна из примет поистине великого ума – это способность изображать глупость в случае необходимости.
Она меня проигнорировала и медленно обвела взглядом комнату, как будто никогда раньше ее не видела – как будто медленно пробуждалась ото сна.
– Здесь была лаборатория твоего дядюшки Тара, верно?
Я кивнула.
Воцарилась еще одно неловкое молчание, она снова подошла к окну – у меня мурашки пробежали по коже, когда я вспомнила, что именно у этого окна стоял незнакомец на кинопленке.
Какая прекрасная штука – окна, если задуматься: кварц, поташ, сода и известь, соединенные в тонкие твердые листы, через которые можно видеть.
Сейчас я поняла – в этот самый момент, – что Лена даже смотрит сквозь ту самую створку окна, сквозь которую много лет назад смотрел незнакомец и сквозь которую камера смотрела на незнакомца.
Окно, я осознала, может оставаться неизменным, если смотреть на него с точки зрения изменчивости времени. Чудо химии под самым носом!
Оконное стекло технически – это жидкость. Медленно текущая жидкость, но тем не менее. Под действием силы тяжести ей потребуются сотни – или даже тысячи! – лет, чтобы продвинуться на четверть дюйма, для чего воде нужна тысячная доля секунды.
Мой друг Адам Сауэрби, археопалеонтолог, недавно заметил, что простое цветочное семечко – это настоящая машина времени. Я взяла себе на заметку просветить его: в следующий раз, когда я его увижу, буду настаивать, чтобы в своей несколько поспешной теории он учел простое, заурядное оконное стекло.
– Я решила прибегнуть к твоей помощи, Флавия, – сказала Лена с неожиданной решимостью, отворачиваясь от окна и нарушая мои размышления.
Ее лицо наполовину было в тени, наполовину на свету, словно те черно-белые венецианские карнавальные маски, которые иногда видишь в иллюстрированных газетах и журналах.
Я чопорно поджала губы и одарила ее легким послушным кивком.
– Ундина, видишь ли, – начала она, выбирая слова так аккуратно, как бриллианты, – Ундина, видишь ли… О боже мой!
Что-то пролетело снаружи за окном, закрыв солнечный свет и на миг погрузив комнату в полумрак.
– Боже мой, – повторила Лена, поднеся руку к груди, – что, во имя…
Я уже была у окна, отталкивая ее, чтобы прижаться носом к стеклу.
– Это «Голубой призрак»! – закричала я. – Самолет Харриет! Он вернулся домой!
Так оно и было. Я наблюдала, как биплан «де Хэвиленд Джипси Мот» легко, словно перышко, сел на поросшую кустарником равнину Висто и замер посреди наперстянки и обломков старых статуй, там и сям торчавших среди растений.
Его двигатель прибавил оборотов, биплан повернулся и качнулся, его рулевые поверхности дерзко качались и хлопали, будто говоря: «Эй! Разве не здорово?»
Не стоит и говорить, что я пулей вылетела из комнаты, сбежала по восточной лестнице и выскочила во двор, где длинная череда гостей, пришедших попрощаться с Харриет, с молчаливым изумлением наблюдала, как я несусь мимо них – бегу по заросшим травой остаткам теннисного корта и дальше по зеленым просторам Висто.
Я оказалась у «Голубого призрака» еще до того, как его пропеллер остановился и высокий мужчина – очень высокий – начал выбираться из кабины.
Он был слишком огромен для такого хрупкого и маленького вместилища, но все поднимался и поднимался, пока наконец не появилась ступня, аккуратно переступила обтекатель и встала на крыло.
Он поднял защитные очки, прикрывавшие его глаза, потом отстегнул летный шлем и снял его, обнажив самую золотую копну волос на этой планете с тех пор, как во время Троянской войны Аполлон летал здесь на своем персональном облаке.
Неожиданно и всего на миг мое сердце, кажется, наполнилось воздухом, и потом так же неожиданно сдулось, и это ощущение исчезло.
Я повозила носком туфли в пыли. Что со мной происходит?
– Мисс де Люс, я полагаю? – поинтересовался он, протягивая руку. – Я Тристрам Таллис.
Его голос был резким и при этом мягким: откровенным, честным.
Я не осмелилась прикоснуться к нему. Даже простой акт рукопожатия с богом может превратить тебя в терновник, и я это точно знала.
– Да, – выдавила я. – Я Флавия. Как вы узнали?
– Твоя мать, – ласково сказал он. – Ты ее точная копия.
Внезапно и без малейшего предупреждения из моих глаз по щекам полились реки горячей воды. Много дней я намеренно пыталась постоянно чем-то занимать свой мозг, разными мелочами, тем и сем, чтобы не оставалось ни минутки подумать о том, что моя мать мертва.
А теперь в единый миг одно слово из уст незнакомца лишило меня контроля и превратило во влажный кисель.
К счастью, мистер Таллис оказался в достаточной мере джентльменом, чтобы сделать вид, будто ничего не заметил.
– Я говорю, жаль, что так вышло с Оксфордом, не так ли?
– С Оксфордом? – Он застал меня совершенно врасплох.
– С университетским соревнованием по гребле. В пасхальные выходные. В Хенли. Оксфорд потонул. Ты разве не слышала?
Разумеется, я слышала, как любой другой человек в Англии – и в целом мире, если уж на то пошло. К этому моменту новость, наверное, показали во всех кинотеатрах от Лондона до Бомбея.
Но дело было несколько дней назад. Только англичанин особого сорта может до сих пор прокручивать это событие в голове.
Или он шутит?
Я внимательно всмотрелась в его лицо, но оно ничего не выражало.
Я не смогла сдержать улыбку.
– На самом деле, я слышала, – сказала я. – Чертов Кембридж.
Должна признаться, я действовала наудачу. Понятия не имела, к каким из наших двух великих университетов он принадлежит, разве что его легчайший акцент… Но поскольку он произнес: «Бедный Оксфорд», я решила думать, что он не шутил.
Его согласная улыбка сказала мне, что я сделала правильный вывод.
– О дааа! – сказал он, чуточку перегибая палку.
Кризис миновал. Мы довольно изящно миновали деликатный момент, мы оба, и сделали это самым цивилизованным образом – сменили тему.
Отец бы мной гордился, я это знаю.
Я нежно прикоснулась к туго натянутой ткани «Голубого призрака», в теплом солнечном свете издававшей чуть заметный приятный запах нитроцеллюлозного лака. Какое совершенство в своем роде, подумала я: оболочка биплана окрашена взрывоопасным пироксилином в его жидкой форме.
Я исподтишка понюхала свои пальцы и в этот момент добавила в свою копилку памяти запах, которые отныне и навечно, до конца времен, всегда будет напоминать мне о Харриет.
Я бросила взгляд вверх – почему-то виноватый – на окна лаборатории, чтобы увидеть, наблюдает ли за нами Лена, но древнее стекло, словно затуманившиеся глаза какого-нибудь деревенского старика, лишь отражало небо.
11
– Красавец, не правда ли?
Тристрам Таллис стряхнул воображаемую пылинку с крыла «Голубого призрака».
– Я купил его у твоей матери прямо перед войной. Тогда мы славно проводили время!
И внезапно он покраснел, как маринованная свекла.
– В смысле, я с «Голубым призраком». Не с твоей матерью.
Я непонимающе уставилась на него.
– Однако чистосердечно сознаюсь: много лет назад я его переименовал. Теперь это «Вихрь».
Мне показалось это святотатством, но я оставила эту мысль при себе.
– Наверное, вы провели много приятных часов, летая на нем.
– Не так много, как хотелось бы. «Вихрь»…
Он увидел выражение боли на моем лице.
– Ладно, пусть «Голубой призрак», если тебе так больше нравится, много лет стоял в ангаре.
– Так значит, вы немного летали.
– Я бы так не сказал, – спокойно возразил он. – Нет, отнюдь. Но мое время прошло.
– Вы служили в Королевских военно-воздушных силах! – осенило меня.
– Биггин Хилл[14], – скромно кивнул он. – В основном, «спитфайры».
Ну надо же! Я общаюсь с одним из тех молодых людей, которых мистер Черчилль именовал «немногими»: одним из тех юных воинов, которые поднимались высоко в небо над прекрасной зеленой землей Англии, чтобы противостоять немецким люфтваффе.
Я видела их фотографии в старых выпусках «Пикчер Пост», захламивших библиотеку Букшоу, словно кучи опавших осенних листьев: эти пилоты-мальчишки в спасательных жилетах и сапогах из овечьей кожи раскинулись на холщовых шезлонгах посреди травы, ожидая, когда резкий голос из громкоговорителя «Танной» призовет их к действию.
Не могу дождаться возможности познакомить Тристрама Таллиса с Дитером! И Фели!
– Когда я услышал о твоей матери, – сказал он, – я понял, что должен привезти «Голубого призрака» в Букшоу. Я… я… имею в виду… проклятье! Я не очень хорош по этой части.
Но я прекрасно его поняла.
– Моя мать была бы благодарна, – сказала ему я. – И она бы хотела, чтобы я сказала вам спасибо.
– Послушай, все это дьявольски неудобно, – продолжил он. – Я не знаю, что подумает твоя семья, когда я вломлюсь таким образом и в такое время… – Он неопределенно махнул рукой в сторону длинной очереди жителей деревни, медленно и печально переставлявших ноги по направлению к дому. – Черт бы все это побрал! Имею в виду, приземлиться на лужайке в Букшоу, будто на чертовом летном поле в Кройдоне. Имею в виду…
– Не думайте об этом, мистер Таллис, – перебила его я, отчаянно пытаясь скрыть от него, что сама испытываю ужасные затруднения. Когда дело касается социальных условностей, я совершенно теряюсь.
«Как бы повела себя Фели?» – подумала я. И попыталась на секунду поставить себя на место сестры.
– Возможно, вы хотите зайти в дом и освежиться, – сказала я, легко касаясь его запястья и одаряя его сверкающей улыбкой. – Полагаю, от полетов ужасно хочется чаю.
Самые подходящие слова. На его лице расплылась широкая мальчишеская улыбка, и секунду спустя он уже шел впереди, широкими шагами направляясь к двери в кухню.