Приземистый паренек с выпученными глазами согласился:
– Такое положение долго не просуществует. Возможно, от неожиданности, что с ним так быстро
согласились, у Видаля вырвалась неосторожная фраза.
– Конечно, против стариков, – сказал он, – есть веские аргументы.
Опасаясь, что его спросят о них – а Видаль не был уверен, что вспомнит эти аргументы, и не хотел давать оружие в руки врагу, – он попытался вести речь дальше. Но приземистый парень его перебил.
– Знаю, знаю, – сказал он.
– Вы-то знаете, но эти буйные юнцы, настоящие преступники, что они знают? Сам Артуро Фаррелл…
– Демагог, согласен с вами, болтун.
– Печально то, что в основе этого движения нет ничего. Абсолютно ничего. Отчаяние.
– О нет, извините. В этом пункте вы ошибаетесь, – сказал парень.
– Вы так думаете? – спросил Видаль и, возможно ища поддержки, посмотрел в сторону Аревало.
– Я точно знаю. Там есть ученые. Среди основателей этого движения много врачей, социологов, плановиков. И по строжайшему секрету скажу вам: там есть также люди из церкви.
«У тебя лицо рыбы», – подумал Видаль, а вслух сказал:
– И все эти светила не нашли лучших аргументов?
– Это вы зря. Аргументация слабовата, но прекрасно рассчитана на то, чтобы воспламенять массы. Им нужно действие быстрое и сокрушительное. Но поверьте: истины, движущие центральным комитетом, другие. Уверяю вас, совершенно другие.
– Не может быть! – усомнился Видаль и снова бросил взгляд в сторону Аревало.
Тут прыщавый парень прибавил:
– Ну как же! Потому-то и ликвидировали, как вы помните, губернатора, который не отдал приказ стереть с герба провинции слова «Править – значит заселять». Есть еще какая-то другая похожая фразочка, не менее безответственная, которую я сейчас что-то не припомню.
– На мой взгляд, – сказал пучеглазый, – прямая вина лежит на врачах. Это они расплодили столько стариков, а продолжительность жизни не увеличивается ни на один день.
– Я тебя не понимаю, – проговорил прыщавый.
– Много ты знаешь людей в возрасте ста двадцати лет? Я – ни единого.
– Это правда. Они ограничились тем, что наводнили мир стариками, практически ни на что не годными.
Видалю вспомнилась мать Антонии.
– Старик – это первая жертва роста населения, – заявил приземистый. – Вторая жертва, и, на мой взгляд, более значительная, – это индивидуальность. Сами посудите. Индивидуальность, пожалуй, становится запретной роскошью и для богатых, и для бедных.
– Да, но, возможно, все это несколько преждевременно? – предположил Видаль. – Нас как бы хотят лечить при полном здравии.
– Это вы верно сказали, – обрадовался прыщавый. – Профилактическая медицина.
– Мы тут с вами обсуждаем теории, – сказал Видаль, – а тем временем совершаются убийства. Чтобы далеко не ходить, бедняга Нестор…
– Это ужасно, но такое было всегда. Кабы послушали в этом деле меня, я бы наделенных сознанием стариков оставил в покое и организовал бы второе избиение младенцев.
– Ох и наслушались бы мы тогда нареканий! Ты представляешь, какой вой подняли бы матери?
– А я о них не беспокоюсь. Они бы тогда знали, что не должны привлекать внимания.
Второй раз за этот вечер Видаль подумал, что человек живет, ничего не замечая. Пока он был занят Бог знает какими личными мелочами (прежде всего пунктуальным соблюдением своих привычек: мате в должные часы, сиеста, непременное сидение на площади Лас-Эрас, чтобы не упустить послеполуденное солнце, партия в труко в кафе), в стране произошли огромные перемены. Молодые люди – прыщеватый и приземистый, с виду более интеллигентный, – говорят об этих переменах как о чем-то общеизвестном и привычном. А он, возможно потому, что не следил за процессом, теперь их не понимает. «Я остался где-то на обочине, – сказал он себе. – Я уже стар или близок к тому».
21
Приземистый парень не лишенным учтивости тоном спросил:
– О чем вы думаете, сеньор?
– О том, что я стар, – ответил Видаль. И мгновенно спросил себя, не слишком ли он неосторожен. Кончится тем, что он навлечет на себя неприятности.
– Простите, – возразил приземистый, – но, по-моему, то, что вы говорите, нелепость. Вы старик? Нет. Я вас поместил бы в зону, которую этот болтун Фаррелл называет ничейной землей. Молодым вас нельзя назвать, но и старым – решительно нельзя.
– Штука в том, – заметил Видаль, – чтобы кто-нибудь из этих одержимых, которых так распустили, не ошибся.
– Я бы сказал, что ошибки маловероятны, хотя – я этого не отрицаю – возможны, – согласился приземистый и тут же пояснил: – По причине разгула страстей.
Видаль снова пал духом и затосковал о прежнем своем неведении того, что творится. Его беседа с парнями показалась ему жалкой попыткой снискать их милость.
– Извините, – пробормотал он и, чтобы вздохнуть свободней, перешел к своим друзьям.
– Вот мы посмотрим на правительство в момент истины, – с пафосом ораторствовал Рей. – Когда оно заплатит свои долги.
– Учти, что этого момента придется подождать, – предупредил Аревало. – Даже если восстановят порядок, нам не заплатят.
– Где Джими? – спросил Видаль.
– Не перебивай, – сказал Данте, конечно ничего не расслышав. – Мы обсуждаем денежные дела. Вопрос о пенсиях.
– Правительство еще подумает, платить ли их, – настаивал Аревало.
– Признаем, сеньоры, – вставил большерукий господин, – чтобы дать распоряжение о выплате пенсий, требуется большое мужество. Мера непопулярная, и логично, что ей будут сопротивляться.
– А исполнение обязательств разве пустяк? – спросил Рей.
– На днях, – вмешался остролицый, – я слышал разговор о плане компенсации: пожилым людям предложат землю на Юге.
– Скажите лучше попросту и честно, что всех стариков сошлют, – сказал Данте.
– Как пушечное мясо, – уточнил Рей.
– Чтобы воспрепятствовать возможной инфильтрации наших братьев чилийцев, – прибавил Аревало.
– Где Джими? – спросил Видаль.
– Как это – где? – спросил Аревало. – Он же вышел из дому, чтобы тебя позвать. Разве вы не встретились?
– Может, он пошел в уборную? – спросил Видаль.
– Я видел, как он вышел из дому, – подтвердил Рей. – Через эту дверь. Он сказал, что идет за тобой.
– Джими – настоящий лис, – пояснил Данте. – Ему невтерпеж долго сидеть на таких сборищах, и при первой возможности он убегает домой, в свое логово.
– Он сказал, что идет за тобой, – повторил Рей. – Я его не видел, – сказал Видаль.
– Настоящий лис, – повторил Данте. – Убежал домой, в свое логово. Мы же его знаем не со вчерашнего дня.
– Беднягу Нестора мы тоже знали всю жизнь, – возразил Аревало. – Пойду проверю, дома ли Джими.
– Я с тобой, – сказал Рей.
– Соболезнования как будто уже принесены, – улыбаясь, проговорил остролицый. – Я бы не стал беспокоиться, он скоро вернется.
– Нет, пойду я. Он вышел позвать меня, так что пойду я, – сказал Видаль.
– Ладно, – сказал Аревало. – Пойдем вдвоем. Аревало надел плащ, а Видаль накинул свое пончо.
На пороге они на минуту остановились, вглядываясь в темноту, потом вышли.
– Не то что я боюсь, – объяснил Видаль, – но неприятно, когда на тебя нападут врасплох.
– Еще хуже – ждать нападения. Кроме того, я не хочу предоставлять этим кретинам инициативу в вопросе моей смерти. Признаюсь, что смерть от болезни меня тоже мало прельщает. Пустить себе пулю в лоб или выброситься из окна – пренеприятная, должно быть, штука. Или, к примеру, уснешь с таблетками и вдруг захочешь проснуться – что на это скажешь?
– Не продолжай, не то еще выберешь кретинов – правда, эти двое мне сказали, что нас не зачислили в старики.
– Значит, не такие уж они кретины. Они поняли, что никакой старик не считает себя стариком. И ты им поверил? Они хотят внушить нам доверие, чтобы, мы им не доставили хлопот.
– Как по-твоему, я поступлю очень плохо, если рискну?
– Ты это о чем? – спросил Аревало.
– Деревья в темноте так заметны. Уж наверно, у меня будет жалкий вид, если сейчас на меня нападут.
Видаль помочился у дерева. Аревало, последовав его примеру, заметил:
– Это от холода. Холод и годы. Одно из самых частых занятий в нашей жизни.
Дальше пошли в более бодром настроении.
– Один из парней мне объяснял… – начал Видаль.
– Прыщеватый?
– Нет, тот, что пониже, с лицом как у окуня.
– Ну, это все равно.
– …объяснял мне, что в основе этой войны со свиньями лежат разумные причины.
– И ты ему поверил? – спросил Аревало. – По разумным причинам не убивают людей.
– Они говорили о росте населения и о том, что количество никчемных стариков все увеличивается.
– Люди убивают от глупости или от страха.
– И все же проблема никчемных стариков не фантазия. Вспомни мать Антонии, женщину, которую прозвали Солдафоном.
Аревало, не слушая его, твердил свое:
– В этой войне мальчишки убивают из ненависти к старикам, какими они сами станут. Ненависть от страха…
Холод заставил их ускорить шаг. Чтобы не проходить возле костров, они – будто в молчаливом сговоре – сделали крюк в несколько сот метров и подошли к участку, где фонари не были разбиты.
– При свете, – заявил Видаль, – эта война со свиньями кажется немыслимой.
Они подошли к дому Джими.
– Здесь все спят, – сказал Аревало.
Напрасно искали они в окнах хоть одну светящуюся щель.
– Позвоним? – спросил Видаль.
– Позвоним, – ответил Аревало.
Видаль нажал на кнопку звонка. Где-то в глубине темного дома послышался звон колокольчика. Они подождали. Через несколько секунд Видаль спросил:
– Что будем делать?
– Звони еще раз.
Видаль опять нажал на кнопку, и опять они услышали дребезжащий звук колокольчика.
– А что, если Данте прав и он попросту спит? – спросил Видаль.
– Дурацкое положение. Получается, мы с тобой два паникера.
– Ну ясно, если с ним что-то случилось…
– Ничего с ним не случилось. Он спит. Старый лис.
– Ты так думаешь?
– Да. Уйдем, чтобы не выглядеть паникерами.
Вдалеке горел костер. Видалю вспомнилась картина, которую он видел в детстве, – Орфей или какой-то дьявол, объятый адским пламенем, играет на скрипке.
– Какая глупость, – сказал он.
– Что?
– Ничего. Костры. Все.
22
Возвратясь в дом Нестора, они заметили, что у друзей озабоченный вид.
– Здесь что-то случилось, – шепнул Аревало.
– Вот этот появился, – объяснил Видаль, указывая на племянника Больоло.
«Всякий новоприбывший, – подумал он, – обновляет печаль. Я проверил. Те, кто уже собрались на бдение, подчинились ходу вещей: жизнь продолжается, ничего другого не остается, как чем-то отвлечься; однако новоприбывшие опять привлекают внимание к покойнику». И как бы сквозь сон услышал слова Данте:
– Говорят, что Джими схватили.
– Кто говорит? – спросил Аревало.
– Такой слух, – подтвердил племянник Больоло, – идет в молодежных кружках.
Рей издал что-то вроде глухого рычанья, заметно побагровел, запыхтел. «В гневе он, наверно, превращается в зверя, в настоящего свирепого быка», – подумал Видаль и сразу же горько пожалел, что он и Аревало проявили такую нерешительность. Они не должны были возвращаться, не выяснив, дома ли Джими.
– Мы были недостаточно настойчивы, че. Всего лишь два раза позвонили.
– А если бы и проявили настойчивость, – рассудил Данте, – и выяснили, что Джими нет дома, тоже не много бы успели: только переполошили бы женщин.
– Уж взялись, надо было довести до конца, – возразил Видаль.
– Бедняга сказал, что идет позвать тебя, – объяснил Рей. – Вышел вот в эту дверь. Больше мы его не видели.
Видаль отвел племянника Больоло на другой конец столовой и сказал ему твердо:
– Говорю с вами конфиденциально. Если правда, что Джими схватили, постарайтесь встретиться с похитителями и, пожалуйста, скажите, чтобы они его отпустили. Если будут возражать, скажите, чтобы поговорили со мной.
– Но подумайте, как я могу с ними связываться? – спросил племянник жалобным тоном.
«Неужели я поддался импульсивному порыву? – подумал Видаль. – Но я должен был что-то сделать для Джими. Я тогда стоял как дурак и смотрел в это дурацкое окно и подверг его опасности. А теперь вышел показать свою храбрость, а его похитили».
Он вернулся к друзьям. Рей, величественный в своем гневе, что-то проворчал о сыне Нестора и о племяннике Больоло.
– Что ты говоришь? – спросил Данте с улыбкой.
– Что? Не слышу.
– По правде сказать, это подозрительно, – сказал Аревало. – Молодежные активисты сообщили ему об этом чересчур быстро.
Видалю вспомнилось, как Нестор гордился своим 90
сыном. Потом он подумал об Исидорито и спросил себя, знает ли сын про последние убийства и хватит ли у него мужества их не одобрить.
– В нашей пассивности, – заявил Рей, – есть что-то недостойное. Если мне суждено умереть, пусть у меня хотя бы будет утешение, что я вспорол брюхо трем или четырем из них. Скажите этому парню, что его, мол, вызывают по делу.
– Вы его встретите на улице, и что тогда? – спросил большерукий.
– Да ничего. Уложу одним ударом по башке, – ответил Рей.
– Но разве это не будет зверством? – спросил остролицый.
– Вроде бы существует молчаливый сговор, – заметил Аревало. – Одна половина общества имеет право бесчинствовать, другая нет. Всегда было так.
– Я с вами не согласен. У меня, слава Богу, еще хватит и духу и сил, и я с удовольствием проучу одного из этих нахальных юнцов… Только, ох, – Рей издал хриплый стон, – птичка-то упорхнула!
Все взглянули на дверь – да, племянник Больоло, откланявшись, уходил. Видаль спросил себя, стоит ли радоваться. Снова появилась соседка с чашечками кофе на подносе.
– Сеньора, – обратился к ней Данте, – не могли бы вы объяснить, на каком основании вы утверждали, что выдал Нестора собственный сын?
– Не выдумывайте, – запротестовала женщина. – Я никого не обвиняю, и я не позволю, чтобы обвиняли меня.
Аревало протер стекла очков и астматическим своим голосом проговорил:
– Страх – не глупость. Верно, кто-то из этих молодчиков сказал ей, что, если она будет болтать, из нее душу выбьют.
– Грозятся, убивают, – проворчал Рей, – а мы сидим сложа руки.
Видаль услышал шум мотора, визг тормозов.
– Возможен и другой вариант, – рассудил Аревало. – Хитрая старуха чует в воздухе перемену к худшему.
– А может, от вашего прямого вопроса у сеньоры, так сказать, помрачение в мозгу? – спросил большерукий. – На экзаменах такое бывает.
– Tc-c-c, – прошептал остролицый. – Не оглядывайтесь. Разговаривайте, будто ничего не случилось.
Видаль оглянулся – оказывается, в столовую ворвалось четверо парней. Он не только посмотрел на них, но (видимо, потому, что не сразу понял, что произошло) задержал взгляд на том, который казался у них старшим. После нескольких секунд грозного молчания этот тип направился к приземистому и прыщеватому; остальные двинулись за ним, громко стуча подошвами; до сих пор все, кто был в доме, ходили на цыпочках и разговаривали шепотом. Внезапно пошли стенные часы.
– Они невольно выдают, кто они есть, – беззвучно, словно страдая афонией, произнес большерукий.
– А кто они? – с тревогой спросил Данте.
– Грубияны, которые не уважают дом в трауре, – пояснил большерукий.
– Грубияны и невежи, – еле слышно подтвердил остролицый.
Новоприбывшие, приземистый и прыщеватый о чем-то оживленно спорили. Время от времени они поглядывали на группу пожилых или, не глядя, указывали на них пальцем. Тиканье часов усугубляло напряженность.
– Я считаю, отсюда до двери шагов четыре-пять, – сказал остролицый.
– Если успеем выскочить, мы спасемся, – подтвердил большерукий.
Рей пригрозил:
– Молчите, или я вас пристукну.