– По слухам, ты утверждаешь, будто при сем была… записка. – Последнее слово он произнес с особой брезгливостью, словно поневоле взял двумя пальцами какую-то гадость.
– В ней было сказано: «На крайний случай» или как-то так, точно не помню. И вместо подписи – буква «С».
– Надо думать, она утрачена.
– Да.
– Неужели у тебя не возникло ни малейшего подозрения? – скорбно спросил он. – Неужели тебе не показалось странным, что я надумал подсунуть тебе нашу реликвию, последнюю нить, связывающую нас с Ласкентайром, когда сам же направил тебя к Неспасенным?
Я смотрела в стакан:
– Это показалось мне знаком доверия. – У меня вспыхнули щеки. – Мне было удивительно и лестно, но я ровным счетом ничего не заподозрила; расценила это как твое благословение, как талисман для успешного завершения моей миссии, который и ободрит, и поможет.
– И что же? Помог?
– Нет.
– Но ты запустила в него руку.
– Это так. Только… Ничего не вышло. Сама не знаю почему. У меня была надежда услышать глас Божий, но…
– Тогда ты решила испробовать дурман, которым отравляют себя Неспасенные.
– Да.
– Однако и это не помогло.
– Не помогло.
Покачав головой, он допил виски. Бросил взгляд на мой стакан и потянулся за бутылкой. Я тоже расправилась со своей порцией. Он плеснул еще спиртного нам обоим. Я прокашлялась, из глаз потекли слезы.
– Надо понимать, Исида, что наша сестра Мораг обязана своей славой не… духовной музыке, и вообще не музыке, а выполнению половых актов перед кинокамерой для последующей продажи этого материала всем Непросвещенным, которые пожелают его приобрести?
– В общем, да.
– Ты уверена?
– Абсолютно. В одном эпизоде появляется крупный план ее лица в ярком солнечном свете: она там сосет…
– Так-так. Что ж, в этом мы пока склонны тебе верить, Исида, но полагаю, нам все же надо переступить через омерзение и убедиться воочию.
– Для этого даже не потребуется телевизор: один из коллег брата Зебедия, по имени Боз, говорит, что фотографии Мораг можно найти в любом порнографическом журнале.
Дедушка сокрушенно покачал головой.
– Нужно еще упомянуть вот что, – осмелела я. – Вполне вероятно – правда, мне не удалось найти тому подтверждений, – что Мораг по-прежнему занимается концертной деятельностью, хотя…
– Довольно, – вспылил Сальвадор.
– Нельзя отрицать…
– Да какая разница? – Он повысил голос и отхлебнул виски.
Я тоже пригубила содержимое стакана.
– Нельзя отрицать, дедушка, что в ее нынешних занятиях тоже присутствует элемент святости. Конечно, здесь преобладают корыстные мотивы и средства распространения лжи и суетности, но все же сам акт священен, этого не отнимешь, а потому…
– Ну-ну. – Он ухмыльнулся поверх стакана. – Много ли ты понимаешь, Исида?
Меня опять бросило в краску, но я выдержала его взгляд.
– Ровно столько, сколько сказано тобою в моем присутствии, в присутствии остальных – ровно столько, сколько сказано в твоем учении! – воскликнула я.
Он отвел глаза.
– Учения развиваются, – пророкотал его голос из-за белых облаков растительности.
Я непонимающе посмотрела на него. Он посмотрел в стакан.
– Но не до такой же степени, – ком в горле мешал мне говорить, – чтобы мы уравняли себя с Непросвещенными в порицании любви!
– Конечно нет, – сказал он. – Об этом не может быть и речи. – Он со вздохом указал на мой стакан. – Допивай; нам нужно дойти до истины.
Я с усилием влила в себя виски. Что это – какой-то новый обряд? Мы теперь ищем истину на дне бутылки? Что делается? К чему он клонит? Наши стаканы опять наполнились спиртным. Сальвадор со стуком опустил бутылку между двумя тяжелыми мерцающими свечами.
– Айсис, – позвал он неожиданно тихим и даже каким-то жалобным голосом, но с прежним блеском в глазах. – Скажи, Айсис, есть в твоих словах хоть крупица правды?
– Все правда, от начала до конца, дедушка! – Я подалась вперед, и он взял меня за руку.
Растерянно и безнадежно покачивая головой, он отхлебнул виски и произнес:
– Не знаю, Айсис, не знаю. – У него слезились глаза. – Один говорит одно, другой – другое; кому же верить, кто прав? – Он сделал добрый глоток. – Конечно, я уже стар, молодость не вернуть, но мысли еще ясные, хотя кто-то намеренно сбивает меня с толку, понимаешь? Я слушаю речи людей – и сомневаюсь в их правоте; слушаю глас Божий, а сам подчас сомневаюсь, верно ли Они говорят, хотя наперед знаю, что верно, вот я и задумываюсь: может, дело во мне? Нет, твердо знаю, что сам я ни при чем, после стольких лет… Знаю, и все тут. Понимаешь, дитя мое?
– Кажется, понимаю, дедушка.
Он сжал мою руку, лежащую на простынях.
– Умница. Умница. – Осушив стакан, он слезливо заулыбался. – Ты да я, Исида, мы с тобой не такие, как все, правда? Ты мне внучка, но ты – Богоизбранница, отмеченная Богом, как и я, правда?
После некоторых колебаний я кивнула:
– Божьей волею, согласно твоему учению – это, конечно, так.
– Ты веруешь в Господа, веруешь в глас Божий? – озабоченно спросил он, до боли сжимая мне ладонь.
– Верую, – сказала я. – Да, конечно.
– Веруешь ли ты в то, что Они говорят, что снисходит на землю, что поверяется мне?
– Всем сердцем и душой, – подтвердила я, осторожно пытаясь высвободить руку.
– Тогда почему я слышу от тебя ложь? – Он отбросил стакан и всем туловищем навалился на меня.
Я упала на спину; скрещенные по-турецки ноги вдавились мне в грудь и в живот; пришлось отвести в сторону руку, держащую стакан, чтобы не разлить виски на простыни; другая рука сама собой сжала ворот рубашки. Передо мной маячило багровое лицо деда.
– Это не ложь! – закричала я.
– Нет, ложь, детка! Признайся! Распахни душу! Выпусти яд!
Под его тяжестью мои коленки впивались в грудь. Он стал трясти меня за плечи; из стакана лилось виски, холодившее пальцы. Я пошарила рядом, ища твердую поверхность, чтобы пристроить стакан и освободить руку, но нащупала только скомканные простыни.
– Какой еще яд? – Мне не хватало воздуху. – При чем тут яд? Моя совесть чиста!
– Не лги мне, Исида!
– Я не лгу! – кричала я. – Это правда!
– Упорствуешь? – зарычал он и снова принялся меня трясти, обдавая запахом виски. – Отягчаешь свой грех?
– Ничего подобного! На мне нет греха!
– Ты взяла святыню! Ты ее украла!
– Нет! Нет! Нет! Почему ты винишь меня?
– Потому что ты меня ненавидишь! – рявкнул он.
– Нет! Это не так! – вырвался у меня сдавленный стон. – Я тебя люблю! Дедушка, что ты делаешь? Пожалуйста, отпусти!
Откатившись на кипу подушек, он застыл на боку и уставился на меня глазами, полными слез.
– Ты меня не любишь, – прохрипел он. – Смерти моей хочешь, чтобы расчистить себе дорогу. Думаешь только о себе.
С трудом поднявшись на колени, я наконец поставила стакан на полку и положила руку деду на плечо. Он тяжело дышал, глядя на дальнюю стену.
– Не любишь, – бормотал он. – Ты меня не любишь…
– Дедушка, я не просто тебя люблю. Ты мне родной, ты столько для меня сделал, ты воспитал нас с Алланом, как собственных детей, но я люблю тебя вдвойне, потому что ты еще и Основатель нашей веры. Не могу представить, чтобы я полюбила кого-нибудь другого хоть наполовину так сильно, как тебя, хоть на одну четверть… – Я приблизила к нему лицо. – Прошу тебя, верь мне. В моей жизни ты всегда будешь на первом месте! Что бы ни случилось! Я люблю тебя… больше всего на свете!
Отвернувшись, он уткнулся в простыню.
– Нет, – ровно и приглушенно произнес он. – Не верю. Я слышал глас Божий и узнал от Них меру твоей любви. Прежде она была безграничной, но теперь… хотя ты, видимо, над этим не властна.
Это было выше моего понимания.
– Дедушка, для каждого из нас ты означаешь все. Ты наш свет, наш наставник, наш Блюститель! Мы без тебя никуда. Без тебя мы осиротеем, но твое вероучение, твое «Правописание», твой пример всегда будет вселять в нас надежду, даже в самые лихие времена. Я знаю, что никогда не смогу стать вровень с тобой, бесполезно даже пытаться, но, может быть, как Богоизбранница, как дочь твоего родного сына я смогу достойно нести хотя бы частицу твоего света, руководствуясь твоим учением, и в конце концов сумею подобающим образом возглавить наш Орден. Это мой…
Он повернулся ко мне; в желтом свете пламени слезящиеся глаза блестели неправдоподобным блеском.
– Хорошо сказано, Исида, но ты не знаешь жизни. Мы ограждали тебя от всех тягот, не требовали жертв, избавляли от мук и сомнений.
– Во имя веры я готова на все!
Он испытующе заглянул мне в глаза.
– Не думаю, – Он мотнул головой, – Говоришь ты красиво, но… не убедительно. Ты только думаешь, что у тебя есть вера.
– У меня на самом деле есть вера!
– Она еще не прошла испытаний, Исида. Моя вера прошла испытания, а твоя…
– Так испытай меня!
– Не могу, – сказал он. – Это может сделать только Бог, и Они это сделают, через меня, но я при этом рискую тебя потерять.
– Что? – вскричала я, обнимая деда. – Что Они тебе говорят?
Он опять отвернулся.
– Ты мне доверяешь?
– Клянусь жизнью. – Я сжала объятия. Его лицо обратилось ко мне:
– По-настоящему доверяешь?
– Безраздельно.
Мы встретились глазами.
– Айсис… – Мне показалось, он колеблется.
– Что? – Я погладила его плечи.
– Ты на меня надеешься?
– Да, я на тебя надеюсь.
– Не усомнишься?
– Не усомнюсь.
Он глубоко-глубоко вздохнул и медленно, с трудом приподнялся над периной. Я помогла ему встать; он кивком поблагодарил. Теперь у него перед глазами оказалась полка, на которой между двух ароматических свечей стояла бутылка виски, а рядом в массивных курильницах тлели палочки благовоний. От этих запахов у меня помутнело в голове. Шагнув вперед, дед задул пару свечек, оставив одну гореть сбоку от бутылки. Потом он начал двигаться вдоль стены, задувая свечи одну за другой; в спальне стало темнее. Я озадаченно наблюдала за ним. У дальней стены, под наглухо зашторенными окнами, осталось всего две свечи. У двери в ванную он остановился, спиной ко мне.
– Нам нужно разоблачиться, – сказал он.
– Разоблачиться? – не поняла я.
– Разоблачиться, – подтвердил он и, нагнувшись, задул очередную свечку.
Я проглотила застрявший в горле ком. Мне было трудно соображать. Что еще от меня требовалось? Я же сказала, что верую, сказала, что доверяю. До меня не доходило, что могло быть у деда на уме, что ему повелел Господь, однако я знала: это нечто благое, священное, но определенно – к стыду своему, я подумала и об этом – это никак не могло быть то, что способен заподозрить испорченный ум, ибо это запрещено «Правописанием».
– Да, хорошо, – сказала я, снимая куртку и опуская ее к ногам.
Мои пальцы нащупали пуговицы на блузе. Дед набрал полные легкие воздуха и задул еще один ряд свечей, не глядя в мою сторону, а я тем временем снимала блузу и расстегивала кожаные брюки. Погасла еще одна пара свечей. Теперь во всей огромной комнате их осталось гореть не более скромной дюжины: где прежде был мягкий свет, остались сумерки; где прежде были сумерки, остался мрак. У меня пересохло во рту; стянув брюки, я положила их рядом с курткой и блузой. Дед, так и не повернувшийся ко мне лицом, застыл перед кипой подушек. Скрестив руки, он опустил их ниже пояса и чуть качнулся, когда кряхтя стаскивал через голову свое одеяние. Под ним не оказалось ничего. Я сняла носки и осталась в одних трусах. Сзади дедушкино тело выглядело большим и тучным, но, вопреки моим ожиданиям, не жирным и не рыхлым. Торс, конечно, не сужался к талии, как у молодых, а, наоборот, раздавался вширь, зато крупные, бычьи ягодицы оставались плоскими – мало кто из мужчин в таком возрасте может этим похвалиться.
– Нужно сбросить все покровы, – тихо произнес он в стену.
Сердце бухало у меня в груди, как молот. Дрожащими руками я сняла трусы.
Сальвадор воздел голову, словно впервые видел затейливый лепной потолок своей спальни.
– Пути Господни многообразны и неисповедимы, – заговорил он, обращаясь к полке. – Мы сомневаемся, раздумываем – и сомневаемся в своих раздумьях, пытаемся решить, что хорошо, что дурно, где правда, где ложь, что дано нам свыше и что идет изнутри. – Он медленно покачал головой. – Нам не дано знать ответы, и со временем наши раздумья неизбежно иссякнут. – Помолчав, он так же медленно кивнул, передернул плечами и прикрыл глаза ладонью. – Ах, Исида. – У него дрогнул голос – Всегда ли Господь прав? Я изначально верил в Их правоту, однако… – Голова свесилась на грудь, плечи затряслись.
Немного выждав, я шагнула вперед, остро ощущая свое нагое тело, и положила руки ему на плечи. Он накрыл их своими ладонями, но тут же повернулся и привлек меня к себе – его толстый живот коснулся моего, плоского.
– Мы – всего лишь пыль, Исида, – прошептал он, крепко удерживая меня за плечи. – Мы – тростинки, накрытые бурей, смытые паводком; кто мы такие, чтобы противиться Их воле?
Я тряхнула головой, пытаясь не особенно таращить глаза.
– Не знаю. – Ничего другого на ум не пришло. Он посмотрел куда-то вниз, между нами.
– Давай присядем, Исида.
Теперь мы оба сидели: я в позе лотоса, а он – на корточках, упираясь руками в колени. Его глаза обшаривали мое тело, и я чувствовала себя чистой и благостной, но вместе с тем бесстыдной, одурманенной алкоголем и еще Бог знает чем.
– Ах, Исида, ты явилась мне в том самом видении!
– Я создана по образу и подобию Бога, как и все мы, – дрожащим голосом выдавила я.
– Нет-нет, здесь нечто большее, – задыхался Сальвадор, не отводя взгляда. – Господь поведал… – Он встретился со мной глазами и широко развел руки. – Исида, – прохрипел он, – иди ко мне.
Из позы лотоса я встала на колени и осторожно потянулась вперед. Он взял меня за руки, привлек к себе и, обдавая теплом, заломил мне руки.
– Исида, Исида, – повторял он, зарываясь лицом мне в грудь и учащенно дыша.
– Дедушка, – выдохнула я ему в макушку, где розовела проплешина. – Что поведал тебе Господь?
– Исида! – повторил он, поднял голову и еще теснее прижал меня к складкам своего туловища. – Исида! – Его голова терлась из стороны в сторону о мои груди. – Мы в Их власти, мы у Них под надзором. Мы должны делать, как Они велят!
Его руки мяли мои ягодицы. Рот дышал мне прямо в лицо.
– Мы должны соединить свои души, детка. Мы должны причаститься друг друга! – Он впился мне в губы.
– Что? – завопила я, пытаясь его оттолкнуть. – Как же так, дедушка?
– Я все знаю! – осипшим голосом выкрикнул он, ища поцелуя. – Тебе кажется, это дурно, но я слышу Их голос!
– Да ведь это запрещено! – Я напряглась, чтобы его отпихнуть, но он норовил повалить меня на простыни. – Нас разделяют два поколения!
– Прежде было запрещено, а теперь – нет. То была ошибка. Так возвестил глас Божий. – Он пригвоздил меня к ложу; я ухитрилась соединить ноги и перевалиться набок. Он цепко удерживал меня за талию, все еще нацеливаясь с поцелуем.
– Пойми, Исида. Так предначертано. Мы с тобой – Богоизбранники, то есть избранные Господом. Общие заповеди для нас не писаны. Это священный союз: он уготован Богом!
– Но ты – мой дед! – вскричала я, прикрываясь от его настырных губ.
Его рука поползла вниз по моему животу. Я впилась в нее пальцами.
– Исида! Забудь нелепые заповеди Неспасенных! Мы отмечены, мы избраны, мы можем делать, что пожелаем и что пожелает Господь! Глупые мирские законы и правила далеки от нашего священного предназначения!
Его рука норовила достичь моего лона; прямо надо мной пыхтело и покрывалось испариной бородатое лицо; на мгновение он поймал мои губы, и я дернулась в сторону.
– Но у меня нет желания это делать! – взмолилась я.
– Что я слышу? – горько усмехнулся он. – При чем тут наши желания? Мы делаем то, что повелевает Господь! Нужно подчиниться Их воле, Исида! Мы обязаны подчиниться! Мы должны веровать, веровать и доверять! Ты обещала, вспомни!
– Всему есть границы!
– Значит, твоя любовь к Богу имеет границы, Исида? – срывающимся голосом проговорил он, настойчиво раздвигая мне ноги потной ладонью и наливаясь краской. – Значит, ты повинуешься Им, когда тебе заблагорассудится? Так? Отвечай!