— Но…
— Быть может, ты хочешь сказать, что не собирался идти на вокзал и встречать Пьера?
— Нет…
— Я хочу, чтобы до меня он ни с кем не встречался! Ты понял?
— Да, отец.
Дверь начала закрываться.
— Жан еще не вернулся?
— Нет, отец.
— Хорошо.
Дверь закрылась. Отверзши ухи, Набонид прислушался к шагам, удаляющимся в правильном направлении, и понял, что сын повиновался. Внимая, как и прежде, исходящим и приходящим звукам, он снова принялся за чистку. Когда в дверь позвонили, он даже не вздрогнул. Он услышал, как старая служанка открыла и сказала «здравствуйте, господин Пьер», а
— Теперь Спиракулям и прочим Квостоганам останется только заткнуться. Знаете, что они принесли на праздник?
— Одну дребедень, — сказал Зострил. — Я видел сегодня утром.
— Вот видите! Говнюки надеялись мне нагадить этим недоразумением с Почетной Стипендией! Я их размажу своей посудой!
— Браво! — вскричал Зострил, судьба которого была тесно связана с судьбой мэра. — Браво! Приятно слышать, что вы размажете всю эту гнусь.
— Благодарю вас, Зострил, — сказал Набонид.
— За это мы могли бы выпить, — предложил Сенперт, не желая уступать в раболепстве.
Четыре официальных лица заказали бутылку шипучей фифрыловки[43], чокнулись, выпили и рыгнули.
— Теперь уже пора, — сказал Капюстёр.
— Пошли.
Набонид взял свой автомат и вышел в сопровождении Капюстёра и Сенперта. Зострил с элегантной клюшкой для гольфа завершал процессию.
Мачут, Мазьё и Мандас[44] сгруппировались вокруг уже липкого стола и, опорожняя кувшинчики фифрыловки, принялись комментировать события.
Мачут, виртуозный практик колбасного дела, — поставил свой пластмассовый стаканчик на стол и сказал:
— Забавная штука: как праздник, так у меня пересыхает в горле с первыми петухами.
Мазьё, торговец целлофаном (Родимый Город потреблял его в очень незначительном количестве), поставил свой стаканчик на стол и сказал:
— То, что пьешь обычно, кажется намного вкуснее в такой день, как сегодня. Больше вкуса.
Он щелкнул языком. Мачут закурил трубку.
— Погода будет хорошая, — уверенно заявил он, гася спичку в лужице фифрыловки.
Это заявление было совершенно бесполезным, поскольку с тех пор, как на конце шеста заколыхался тучегон, в Родимом Городе погода была хорошей всегда. Но само выражение по-прежнему иногда употребляли; это было чем-то вроде просторечной поговорки, которая не выходила из обихода. Импортер Мандас (хотя родимогородцы не особо жаловали товары чужеземного производства) поставил свой стаканчик на стол и сказал:
— Ваша посуда уже на месте?
Два собеседника утвердительно прожестикулировали.
— Я там лишь для проформы, — продолжал он. — Если бы я захотел, то мог бы вообще не участвовать.
— Вы совершенно правы, что держите свою планку, — сказал Мачут.
— Я считаю, что для моего положения одной сотни ганелонов[45] вполне достаточно, — сказал Мазьё.
— Вам лучше знать, — сказал Мандас.
— Не все могут тратить целое состояние, как это делает мэр, — добавил Мазьё в свое оправдание.
— Посуда, которую он выставил на этот раз, — что-то потрясающее, — сказал Мачут.
— Еще бы, — отозвался Мазьё, дергая себя за ус, — ему же надо как-то подкрасить свою репутацию после истории с Почетной Стипендией!
— Он вроде бы приезжает сегодня, — сказал Мачут.
— Кто приезжает?
— Сын Набонида, тот, у которого была Стипендия.
Мандас, претендующий на исключительную осведомленность, сразу же выдал:
— Он приехал сегодня утром. Сын Бонжана видел, как он сходил с поезда.
— Он с ним говорил?
— Да. Тот якобы собирается произнести речь.
— Как это, речь? — забеспокоился Мазьё. — Что это значит: он собирается произнести речь?
— Он расскажет о своих открытиях, — пояснил Мандас.
— Ничего не понимаю, — сказал Мазьё, дергая себя за ус. — Этот парень что — изобретальщик?
— Да, изобретальщик. И он собирается произнести речь, — подтвердил Мандас в замешательстве.
— Тут что-то не так, — сказал Мачут.
— Это уж точно, — поддержал Мазьё.
Мандас обиженно замолчал.
— Все-таки я удивляюсь, — удивился Мазьё. — И как он мог стать изобретальщиком? Помню, когда мой сынишка был с ним в одном классе, то иначе как обалдуем его не называл.
— Это правда, — подтвердил колбасник.
— Ведь чтобы стать изобретальщиком, в голове надо что-то иметь, — вполголоса продолжал торговец целлофаном.
— Признаться, по части странностей семья Набонидов переплюнет кого угодно, — сказал Мандас.
— Вы по-прежнему не знаете, почему младший снюхался с сельским почтальоном? — спросил Мазьё.
Увы, никто ничего не знал. Мандас с удовольствием бы выдумал, но это было ему не по силам.
— Совершенно непонятно, — пожаловался Мачут. — И никак не выяснить.
— Сахул[46] об этом не говорит, даже когда напивается, — сказал Мандас.
— Во всяком случае, дело темное, — сказал Мазьё.
Собеседники согласно затрясли головами.
— И чего он все время разгуливает по Знойным Холмам? — спросил Мачут. — Ну, скажите, какой в этом смысл?
— Все это плохо кончится, — мрачно предрек Мандас. — У меня по этому поводу есть кое-какие соображения.
— Да? — заинтересовался Мачут.
Мандас даже не вздрогнул, поскольку лгал.
Возникла пауза.
— По-вашему, кто выиграет Весенник в этом году? — спросил Мазьё, дабы выйти из области неведения и вступить в область предположения.
— Есть шанс у Роскийи, — сказал Мачут.
— И у Бонжана тоже, — сказал Мандас, — он — настоящий знаток и наверняка будет среди лидеров.
— Бонжан вчера так нажрался! — сказал Мазьё. — Пришлось нести его до дому.
— А вот и он сам, — сказал Мачут.
И действительно, в кафе вошел Бонжан в сопровождении двух сыновей и брата-сельчанина. Мандас, надеясь выудить дополнительные сведения от Манюэля, зацепил квадригу:
— Бонжан! Идите сюда! Здесь свободно!
Все очень шумно расселись.
— Ну и ну, — сказал Бонжан, — я бы чего-нибудь пригубил. В день святого Жди-не-Жди едва встанешь, а во рту уже засуха.
— Уж здесь-то мы не завянем, — сказал дядя, заказывая фифрыловки на всех.
«Вот сельчанин, каких уже не бывает», — подумали торговцы.
— Ну, как, вы уже все расставили? — спросил Бонжан.
— Да, — сказали остальные.
— Сейчас глянем, — сказал дядя. — Хоть стоило ради этого приезжать-то?
— Мэр устроил такую выставку, какой не было со времен выставки вашего деда, — сказал колбасник.
Мачут очень гордился своим Родимым Городом; он в подробностях знал его историю, особенно малую, и в своей профессиональной деятельности обогащал речь примерами и анекдотами, которые черпал из местных анналов. Родословную каждой свиньи — наизусть.
— Ну, поглядим, поглядим, — сказал дядя, которого прошлогодний праздник скорее разочаровал.
— Ну, Манюэль, ты после этого еще видел Пьера Набонида? — спросил Мандас.
— Не-е, гыспадин Мандас, — ответил Манюэль. — Наверное, он готовит свою речь.
— Что значит «речь»? — спросил Мазьё.
— Без четверти двенадцать, — закричал Мачут. — Мы опоздаем.
— Надо бежать, — сказал Мандас.
Трое торговцев утерли усы и вскочили.
— Еще увидимся, — крикнул Бонжан.
— Само собой, — согласились они и вышли, оставив дядю расплачиваться за напиток.
— Ну, — спросил Бонжан у сына, — теперь, когда они ушли, скажи-ка мне, шоэтта за речь такая.
— Да брось ты, — сказал Обскар, — тебя всегда тянет заморочиваться.
Он хихикнул, что обычно делал, употребляя городские вокабулы.
На Центральной Площади было море посуды. Сотнями растягивались полные столовые сервизы и композиции из отдельных предметов. На транспарантах указывались имена владельцев коллекций; сами они стояли рядом и ожидали начала Праздника, назначенного на полдень. Груды посуды были более или менее значительными и весьма различались как количеством, так и качеством. Циркулирующая толпа беспристрастно оценивала предметы и, не задумываясь, безжалостно критиковала скаредно или скудно представленные экшпозиции.
Бонжан, дядя Обскар, Манюэль и Роберт смешались с толпой. Первым участником, встретившимся на их пути, оказался колбасник Мачут. Возле него стояли всего одна стопка блюд, несколько глиняных мисок и набор маленьких чайных чашек.