Эвелина поставила свой неимоверно пустой бокал и уже собиралась сказать, что нашла шампанское замечательным (превосходным, изумительным, чудесным или каким-то еще, например освежающим, пока еще не выбрала), но, повернув голову, увидела интенсивно багровеющее лицо Набонида и встревожилась.
— Поль сегодня не вернется?
— Не знаю, — рассеянно ответил Набонид.
Его глаза стали совсем круглыми, а зрачки казались черными, отменно промасленными шляпками забитых под бровь гвоздей.
— Не понимаю, почему его нет.
Набонид, похоже, не слушал. Он схватил руку Эвелины. Эвелина испугалась, что кто-нибудь из невинных игроков обернется. Но тут вошел Поль.
Набонид отпустил ее руку.
Поль улыбнулся.
— Где вы были? — спросила Эвелина. — Я целый вечер вас не видела. Мы могли бы потанцевать.
— Я искал братьев и сестру.
— Но ведь у вас нет сестры, — рассмеялась Эвелина.
— Так говорят. Ладно, пускай будут одни братья.
— Мне не нравятся твои выходки, — сказал Набонид. — Ты должен был присутствовать. Что ты делал? А Жан?
— Жан только что вернулся со Знойных Холмов. И снова отправляется туда вместе с Пьером. Они попросили, чтобы я тебе об этом сообщил.
На Набонида было страшно смотреть. Эвелине тут же захотелось вернуться к коллективной игре. Набонид предложил ей присоединиться к гостям. Она убежала и оставила двух мужчин наедине с их семейными историями.
— Объяснись, — сказал Набонид.
— Когда я говорю Знойные Холмы, я имею в виду конкретно их предел: бабушкину ферму.
— Ну и что?
— Тебе нужны подробности? Все очень просто: мы кое-что обнаружили.
— Это правда?
— Правда.
Набонид растолкал свою мать, которая что-то забурчала сквозь ошметков недоброкачественных снов. Они ушли вдвоем-с. Оробевшие игроки сделали вид, что уходивших не заметили.
Поль подошел к Эвелине.
— Теперь потанцуем?
— Что произошло? — спросила она, тряхнув локонами.
— Мы переживаем исторические времена, — ответил Поль.
Она взглянула на него:
— Ну, скажите, мой дорогой Поль. Расскажите мне все.
— Нет, — ответил Поль.
Он посмотрел на нее еще раз и повторил:
— Нет.
III. Валун[*]
Нежелательным приживальцам и страхолетинам старым, стражникам сушлым, но без сетей, Высылаемой швали, шалопутам и шаромыкам, лишемерным шакалам, шавкам шамкающим и шелудивым
Двум изгнанникам, паралитику и слепцу, Никодему и Никомеду.
Приезжают сюда раз в неделю торговцы и от дверей оставляют в миле
Для стухществований этих усохших пищу в достаточной мере,
А затем убегают, чтоб возвратиться в город поспешно и получить ганелонов горсть за мизерный провиант,
Счет, оформленный по образцу, как должно представив Мэру Родимого Города,
Моему отцу. И еще отцу того, кто подходит к хижине двух ущербных Нико.
Никодем с Никомедом по саду гуляют, один забравшись на плечи к другому,
И когда на плечах восседает слепец, не так далеко они могут уйти,
Однако сие в рутину разнообразие вносит и иногда небольшим развлеченьем служит.
Так на следующий день после Жди-не-Жди, чьи утехи всякого рода
Не смогли калеки вкусить по причине двойного их остракизма, гуляли они, исходя из басни[65],
Пребывая спокойно: паралитик внизу, а слепец наверху.
И как только поняли, кто посетить их решился,
Языками задвигали хором в своих одубленных ртах:
«И куда же идешь ты, жизнь которого мы в Чужеземных краях полагали?
И зачем же идешь ты в Знойные Горы, не покидавший ни разу города, что внизу,
Исключая отъезд в Чужеземье для изученья наречья его?
И зачем ты бредешь по этим дорогам? Лишь брат твой проходит порой и одиночество наше тревожит.
Ты ошибся, Пьер Набонид, ибо, сюда забредя, ты спутал свои шаги.
Не для жителей города, что внизу, Знойные эти Холмы,
Здесь и воздух не тот, что киснет на площадях и бульварах.
Ты ошибся, Пьер Набонид, не твой это путь».
Но сказал Никодем, что, возможно, у заблудшего есть причины.
«Я пришел в эти горы, не потому что люблю, — сказал Пьер, —
Я пришел к вам не потому, что меня привели мечтанья,
Не для того я здесь, чтобы время зря провести, не зная, чем бы заняться в городе, что внизу.
Я иду в эти горы, чтобы — горло мое раздирает крик — чтобы убить».
«Но отсутствует дичь средь сакральных камней, что ощущают наше увечье», — сказал Никомед.
«Кто ж тогда убегает в горы?» — «Мой отец, Набонид Великий».
«Почему он бежит, этот сильный и властный муж, ведь он правит городом, что внизу, ведь он управляет Родимым Градом?»
«Он думает, что бежит от брата, но воистину он бежит от меня».
«Почему он бежит от тебя?» — «Потому что смерти боится».
«Почему он смерти боится?» — «Потому что умрет непременно, и хочу того я».
«Неужто хмель праздника так тебя опьянил?» «Он умрет, ибо здесь моя Истина восторжествует».
«Что за Истина у тебя?» — спросили близняшки-калеки.
«Существует Жизнь Мрака, а с нею Жизнь Света, Жизнь Покоя а также Тревоги,
А еще жизнь Былого, а еще жизнь Грядущего, жизнь Эмбриона, Жизнь Человека, жизнь Океана, и Воздуха жизнь,
Солнца жестокого жизнь, Воды ниспадающей жизнь».
«А для нас, не знающих Жизни, речи твои — загадка,
Но ведь смысл обретают слова, обагренные кровью!»
И на этом Пьер распрощался, благодаря за радушный прием горячо.
Пополудни к часу шестому я проник в горловину ущелья Предков.
Там утесы хранили вид старцев, их головы мох украшал.
И достигло солнце своей абсолютной власти, и камень дрожал, как в лихорадке плоть,
И поднялся ветер, на склоне вершины дремавший.
Заметался в ущелье, словно несметное войско,
Неотъемлемый груз невидимой конницы горной,
И дыханье его кожу с рук и лица сдирало и как кости скалы глодало.
И я шел чрез ущелье Предков, щель первых ворот[66] Великого Минерала.
Той дорогой не мог не пройти отец, однако не видел я ничего, что могло бы служить подтвержденьем,
До часа восьмого.
Продолжал я идти, с ветром сражаясь, воющим в горной гортани
И с камнями сражаясь, с солнцем сражаясь, со зноем сражаясь.
И лишь к часу восьмому заметил я влажные пятна, что у подножья скалы расходились ручьями.
Ветер знойный уже иссушил эту лужу, в тень ее превратив.
И я понял тогда, что шел верным путем отец, ибо на этом привале мочился
И теперь, задыхаясь, стремился Истока достичь, ибо не было здесь другого пути.
И я знал это, ибо давно эти горы избрал местом своих открытий.
Был уверен в пути своем я, и за шаг свой спокоен, и, почувствовав голод, остановился,
И отведал хлеба, и сыра, и фруктов, красным вином запивая.
«Поль Набонид, ты слышишь меня? Вот я здесь на тропе,
На пути, что скоро меня приведет пред родительский лик,
Пред лик отца моего, которого мы смутили,
И который скрывал эту жизнь, о которой мы знать желали.
Но его мы раскрыли и разгадали,
И теперь я без ненависти догоняю, по знойной горе восходя,
Догоняю того, кого мы без злобы низвергли. И бежит наш отец! Он бежит через горы, за собой увлекая жизнь, что в тайне от нас держал,
Ту секретную жизнь, которую мы предадим свободе, ибо вели себя осторожно, мудро и прозорливо.
Нет: осторожным, мудрым и прозорливым был один ты, а я только грезил,
Мои грезы умелой рукою ты взял и из них сотворил мечту настоящую,
И тогда мой отец город оставил,
Еще ранее в горы я уходил совсем как зверь изнуренный, как истерзанный человек, подобно птице метался,
Уходил я из города и, когда возвращался, отец мой прощал,
Ибо всегда и во всем проявлял ко мне снисхожденье.
Но любовь его настоящую я обнаружил, а из этой мечты его бегство ты заключил,
А из этого бегства отслеживание и погоню я сотворил.
Я лишь грезил».
Так я спел, вина красного выпил и снова пустился в путь,
С ветрами сражаясь, с камнями сражаясь, с солнцем сражаясь.
Оказался в горах Пьер один, и сказал он:
«О, отец мой! Отец, я тебя ненавижу! Отец, я тебя ненавижу безмерно!
Я вознесен по склону горы как утес, перо, что уносит дыхание мести,
Ослеплен я, ибо не ведаю ни пути своего, ни стези.
И дорога моя есть тайна усталому телу, ногам, что шагают к вершинам.
И смерть меня гложет, смерть и желание смерти,
Мой Отец, как хотелось бы мне, чтоб ты умер, да, чтоб ты умер!
Мой Отец, почему ты был таким всемогущим, таким всесильным?
Ведь ты встал на моем пути, а я тебя не увидел.
Ты меня защищал, когда я был еще ребенком, и ты, отец, меня раздавил.
Ты меня поддержал, когда я ходить не умел, и ты, отец, меня так унизил.
Ты меня подводил к порогу мужей, и ты, отец, меня оскопил[67].
Ты хотел, чтобы я онемел и истина онемела моя, как я сам,
И в Городе чтобы Родимом, где живущие все по праву — твои, потерянным я себя ощутил.
Моей истины ты не понял, ты меня так унизил.
Моих слов ты не слушал, ты меня раздавил[68]. Всемогущим, всесильным ты в Городе был Родимом, который сжимал в своем кулаке,
Ты был первым тогда, ты был главным тогда, и все горожане лизали подошвы твоих сапог, Когда ты вещал, пред тобой эти люди склонялись до самой земли,
И весь Город Родимый поддерживал силу и славу твою.
Даже ненависть редких, даже ненависть редких мощь твою укрепляла!
Да, ты был мне отцом, говорил ты, что хочешь чтоб стал я мужчиной,
Но воистину, да, мой отец, воистину ты хотел, чтобы я стал безвольным,
А я верил всему, что ты говорил, наставник, начальник, законодатель и повелитель,
Но когда захотел я открыть тебе тайну двойную Жизни,
И напомнить тебе о судьбществовании и условиях рыбьих,
Надо мною ты насмеялся, склонил мою голову смехом громоподобным.
И когда захотел я другим приоткрыть тайну двойную Жизни,