— «Анну Каренину» тебе интересно читать?
Нина вздрогнула, застигнутая за неловким занятием, и согласилась, что да, «Анну Каренину» интересно.
Кирилл вытянул перст указующий в сторону подвижного Нининого бюста и укорил оный в предвзятости, ибо считал, что оба романа, мало того, что написаны на одну тему — супружеская измена, но и построены сходно.
Вадим поперхнулся водкой, попросил: — Друг мой, давай не на уровне учебников. Ты уверен, что читал то и другое, если так заявляешь?
Нина перебила: — Мне наплевать, что на какую тему. «Анна Каренина» — это про аристократов с папильонами, а «Бовари» — про мелких разночинцев-буржуа. Конечно, про аристократов интереснее.
Нина не заинтересовалась бы рассказом бомжа, несмотря на страсти. А страсти в дворницкой кипели и пенились, как нагретое пиво.
Новоприбывший Юра, мужчина хоть куда с большими финансами на кармане, полагал, что имеет право на многое, учитывая казенную водку, нарезку и прочие прелести из прорезавшегося рога изобилия. В день прописки держался скромно, как и положено новичку, но прошел второй день, и третий — сколько можно. Иные постояльцы жили в общине не дольше полугода, так что три дня срок немалый. На этот самый третий день душистого запоя глаза Юры привыкли к полутьме дворницкой. В полутьме он разглядел Ольку.
Ее глаза мерцали, как язычки двух свечей в дружелюбном окне дома, поджидающего одинокого путника на пути от семьи в самые глухие дебри свободы. Тонкие волосы переливались и текли, как ласковый шепот. Бледное личико сияло, как путеводная звезда, как буква «М» у входа в метро, отвергающая невнятицу переулков и тупиков. Линялая же куртка и убитые сапоги в полумраке были попросту незаметны. Чем дольше Юра разглядывал Ольку, тем более недоумевал, как мог потратить лучшие трезвые годы на жену, толстую тетеху с кривыми зубами и визгливым голосом. Уход из семьи на глазах окутывался романтическим флером, прямо-таки обрастал им, как лайка густым подшерстком в холодную погоду.
Юра потянулся, чтобы схватить чаровницу за что-нибудь, что подвернется под руку, движения его не отличались точностью, но это было не главное. Почему-то бородатый бомж, по имени Профессор, не полюбил Юрин душевный порыв и грубо ударил по руке, дающей казенную водку и колбасу.
— Ты че? — внятно изумился Юра. Изумление было так велико, что он даже не рассердился. — Ты че? Сами ж говорили — община.
Потянулся решительней, обретя желаемую точность движений, но наткнулся уже на кулак. Удар в плечо был не сильным, но оскорбительным.
— Видишь ли, милый друг, — объяснил Володя, — Олька — женщина Профессора, у них верная любовь и крепкая семья, вот уже месяц как. — Объяснил он несколько короче, более энергично и совсем другими словами, но смысл был такой.
Юрино возмущение выплеснулось из границ. Пришлось напомнить дорогим друзьям, что он — единственная опора в общежитии, имеющая твердый доход и работу, кормилец и поилец новообретенной семьи. Что непорядочно и не по-родственному три дня трескать водку, обеспеченную его доброй волей, а после устраивать подобную нелепую сцену с узкособственническими проявлениями эмоций. Что, не найдя понимания и не встретив должного уважения среди этих стен, он с легкостью найдет другие, с его-то возможностями.
Олька неуверенно хихикнула, а община крепко задумалась. В прокуренном чадном помещении думать решительно не получалось, и обитатели удалились на совещание во дворик, к тому самому пенечку, где Олька недавно расчесывала волосы, изображая Лорелею. Из соображений безопасности Ольку и Профессора прихватили с собой, а Юру оставили дома. Олька пошла охотно, Профессор упирался и бурчал не самые лучшие слова. Во дворике, под угрюмым взглядом Мики, Володя и Степан сердечно воззвали к логике Профессора, ведь он просто обязан был уважать логику, нося столь почетное имя. Терять кормильца с неизрасходованной зарплатой и блестящими перспективами совершенно не с руки, это способна понять даже лайка, безотлучно валявшаяся у порога. Общечеловеческое чувство благодарности вынуждает их поделиться с кормильцем тем немногим, что имеют. Это естественно. Потому что, если они не поделятся, то кормилец может переехать в любую другую общину и, даже страшно подумать, на вокзал. А там найдется тысяча желающих подобрать и приютить такое золотое дно и припрятать на дне собственном. Профессор не желал соглашаться. Олька, как женщина практичная, все женщины таковы, иные больше, иные меньше, высказалась, что она — что, она — ничего, она понимает и разделяет. И не видит ничего страшного в Юриных домогательствах. Главное ведь — любовь, а любовь не пострадает, какой может быть ущерб высокому чувству от низменного действия. Да это вовсе одно с другим не связано — сказала Олька. Даже Демосфен, будь он женщиной, не смог бы сформулировать лучше.
Профессор выслушал внимательно, кивал головой. Друзья ожидали, что он по-человечески влепит Ольке пощечину и останется переживать на пеньке, все же природный стыд не позволит ему лично наблюдать за грехопадением, и это тоже по-человечески. Но Профессор, подъяв длань, опустил ее, зажатую в кулак, на скулу Володи, что было нелогично. Олька завизжала, подбадривая любимого и отойдя на безопасное расстояние. Коренастый молчаливый Степан некоторое время раздумывал, а Володя уже сцепился с недавним другом, неэффективно тыкая кулачками перед собой. Подумав, Степан признал безоговорочную правоту Володи и принялся приводить собственные аргументы. Вдвоем они повалили Профессора на подтаявший снег, длинное пальто защищало того от ударов по ногам, но лицо оставалось открытым. Мика проявил интерес к драке, подошел поближе и смачно выругался на собачьем языке. Это возымело действие, из подъехавшей машины высунулся мужичонка и, принимая горячее участие в происходящем, обещал вызвать милицию и, наконец, навести порядок в этом бомжатнике.
Но спор разрешился к удовольствию большинства. Володя со Степаном подхватили Ольку, она упиралась ровно формально, и отправились под сень дворницкой. Профессор пополз к пеньку: передохнуть и утереть кровь. Впереди оставался чудесный вечер и поход в магазин. Вечером Профессор не появился, где ночевал — неизвестно. Утром Олька, поплакав, уснула, а Юра со Степаном отправились-таки в магазин. Володя вышел за ними, но скоро потерял из виду в такой метели… Так он оказался на Ново-Никольском мосту, сгибаемый стыдом. Почему ему стыдно, Володя объяснить не мог, но стоял на том, что это именно стыд, а не похмелье. К похмелью он привычен, не спутает.
Николай хотел высказаться неопределенно, вроде того, что, да, бывает, но похмельный ли, стыдящийся ли человек очень раним, и, не желая уязвлять Володю, сказал лишь:
— Разве это метель? Так, снежная крупка.
И того оказалось много. Володя махнул рукой по-бабьи и заплакал неподдельными чистыми слезами.
Николай вернулся к себе. Подспудно он рассчитывал увидеть Любу. Погода сумрачная, противоположная солнечной, что бы Любе ни появиться пораньше, света, который ей вреден, нет в помине. Но в мастерской было пусто. Работать не хотелось по-прежнему. Володин рассказ растревожил память, в нем чудилось что-то смутно знакомое. Словно уже проживал подобное, но Николай никогда бы не попал в такого рода историю. Нет уж. Проходя через двор к своей парадной, внимательно обозрел окрестности. Дворницкая закрыта, лайка Мика лежит у порога, такая же угрюмая, как всегда. За дверью не слышно шума, криков — если община и гуляет, то тихо. На пеньке — безлюдно, ни Профессора, ни следов жертвенной крови. Володя мог и присочинить, им спьяну, да натощак мерещатся страсти. Но как Николай себя ни уговаривал, необъяснимая тревога не отпускала. Словно предчувствовал грядущие беды, локальную гибель Помпеи в масштабах двора. Рассердился сам на себя, собрался, было, домой, но ожил мобильный телефон в кармане куртки, в прихожей.
Звонила Ирина, звала к себе в гости, срочно: муж уехал в командировку. Николай бы не поехал, в любой другой день. Но сегодня тоска одолела.
Ирина встретила его, как ангел ангела. Накормила от пуза деликатесами, напоила чилийским красным вином. Они долго и последовательно занимались любовью на диване в гостиной, а после примитивно переспали на полу на кухне. Ирина намекала на совместное посещение душа, но Николай немного утомился. Он благодушествовал, лежа на диване и не заметил, как согласился поехать с Ириной на театральную тусовку. В такси опомнился, отступать поздно, жене звонить и предупреждать, что задержится — рано.
На шестнадцать человек гостей набралось два действующих актера, театральный критик, рабочий сцены и полтора барда. Полтора, потому что один ходил, говорил и часто брал в руки гитару, а другой сидел у окна в кресле и беззастенчиво смотрел очередной сон, похрапывая в наиболее волнующих моментах. Театральный критик пожилых лет скоро напился, уронил два стула, и хозяйка, хлопая глазками, запросила помощи у актера Стасика.
— Молодой человек, вы думаете, что я пьян? — громогласно вопросил критик, и Стасик честно ответил:
— Я не думаю, я вижу. — Нежно обнял критика за костенеющую поясницу и добавил доверчиво: — Поверьте, в этом нет ничего постыдного для настоящего мужчины. Я сам сколько раз…
Конец реплики утонул в прихожей с предусмотрительно распахнутой на площадку дверью.
В каждой растрепанной русоволосой женщине Николаю виделась Люба. А так как почти все женщины были в той или иной степени растрепанности, Люба все время маячила перед глазами. Была еще хорошенькая брюнеточка, но скоро ушла. Удачно сбагрив Ирину рабочему сцены, Николай решил поехать ночевать в мастерскую. Ему показалось, что он догадывается, откуда выплыла история Ольки и Профессора. Неоформленная мысль билась, как жилка в виске, и гнала его искать Любиного совета. Люба знала больше, чем говорила и знала, к чему ведет цепь событий, и зачем это ему, Николаю — тоже должна была знать. В пространстве давно пахло коньяком и тревогой. Николай наскоро переговорил с женой, честно рассказал, что пьянствует в спонсорских кругах и собирается ехать ночевать на Канонерскую улицу, добавив мелкую виньетку, что едет не один, а с предполагаемым клиентом. И собирается нынче же заработать на хлеб, масло и французскую тушь для жены. Жена тоже отвечала как ангел, положительно, сегодня Николай общался с одними ангелами. Она не спросила, что мешает мужу вернуться домой после проводов клиента, а пожелала удачи. В порыве благодарности, укрепленной коньяком и теплом ангельского окружения, Николай предложил ей заехать проведать его, если возникнут малейшие сомнения в правдивости изложенного. Предлагать жене заехать ночью в мастерскую совсем нетрудно, она нипочем не согласится. Он стрельнул на такси у хозяйки, пообещав, что Ирина завтра же отдаст, и помчался на метро, до закрытия оставалось пятнадцать минут.
В родных дворах ждали непонятные сюрпризы. Сразу за подворотней в большом дворе стояла милицейская машина. Николай не любил эту марку автомобилей, а в своем дворе, тем более. Маленький дворик перед флигелем походил на отличный свежезалитый каток, ровное ледовое поле простиралось от крыла до крыла, трубу, что ли прорвало. Угрюмый Мики стучал когтями по льду, слоняясь взад-вперед, то, садясь посредине, поднимал морду и принимался выть на невидимую луну. На краю катка стояла еще одна машина — фургон, но не продуктовый. У дверей дворницкой лежали два крупных продолговатых предмета, упакованных в черные пластиковые мешки, третий такой же менты втаскивали в фургон. Покоробленная дверь кривилась, в середине ее зияла выжженная дыра, дверь оказалась довольно тонкой, из листовой фанеры. Сама дворницкая устояла, но почернела, закоптилась и словно съежилась. Гарью пахло еще от подворотни, но Николай не придал этому значения, решил, что чужие бомжи подожгли мусорные баки. Лишь увидев обгоревшую дворницкую, начал прозревать, что это за мешки грузят милиционеры в ведомственный фургон.
Пожар начался еще засветло, но соседи заметили не сразу, ведь окон у бомжей не было. Когда вызвали пожарную машину, спасать оказалось некого. Жители общины не сгорели, они умерли раньше, задохнулись угарным газом. Лайка Мика пыталась докричаться до соседей, едва почуяла неладное, но ее не поняли.
Николаю пришлось давать показания. Участковый допрашивал формально, больше озирался по сторонам, наверное, первый раз видел живого художника. Хозяин побаивался, что Люба выглянет из-за шкафа, и он собьется, навлечет на себя подозрения. Чем больше боялся, тем честнее глядел в глаза допрашивающему, и пугался окончательно: подумают на него, как есть, подумают. Именно потому, что не при чем. Люба не показывалась. Участковый разговорился, охотно поведал Николаю, что вот, развелось бомжей, ну, а как без них. Они же первые помощники, если какой непорядок на участке, если кто чего нарушает — тотчас доложат, уважают милицию. Эти хорошие были, смирные. Напились, как водится. Лампы позажигали керосиновые, уснули, угорели, а тряпки в каморке загорелись не сразу, наверняка долго тлели. Как вспыхнуло путем, соседи заметили, да что толку. Так, вчетвером и сгорели.
— Вчетвером? — спросил Николай.
— Ну да, — с удовольствием подтвердил участковый. Они и жили тут все четверо: три мужика и одна баба.
— Опознание проводили? — поинтересовался Николай с глухим волнением.
— Какое опознание, и так все ясно. Кому они нужны-то, безродные.
Но Николай уже знал, что Профессор остался жив, а сгорел семейный и работающий Юра-новенький. И знал, почему история с Олькой и домогательствами Юры показалась знакомой. Знал точно так же, как то, что тогда, в девятнадцатом веке, погиб не только Гущин Петр Александрович, но и Серж Колчин тоже, пусть Любе не известно, но он знает наверняка. Куда же делась, куда спряталась Люба?
Участковый ушел, напившись заодно чаю. Люба не появилась. Николай звал ее, даже поднял щиты на полу в прихожей, поковырял палкой в керамзите, заполнявшем дыру. Ни звука, ни тени. Ни стука коготков Хозяина. Даже Кошки не видно. Ну, Кошка, положим, отсыпается в соседнем магазине или детском саду через дорогу. Утром поехал домой, не уснув ни на минуту, твердо решив не появляться в мастерской несколько дней. Жена тихо радовалась и ничего не спрашивала. Сам рассказал про пожар и трупы. Рассказал и свалился с сильнейшей простудой. Теща пекла пироги и блины, заваривала малину. Кошка жены, к которой так и не привык, спала с ним в обнимку. Великая сила — семья поддерживала пошатнувшегося в нервах художника.
Николай выбирался из простуды чуть не целую неделю. Когда все было позади: и головная боль, и температура, и даже слабость, причин откладывать посещение мастерской не осталось. Но ехать не хотелось, ехать было попросту страшно, словно покойники все еще лежали у дверей дворницкой, и Хозяин с костяным рыльцем сновал вокруг, стуча коготками по льду. Николай позвонил другу-поэту Вадиму. Вадим казался ему наиболее подходящей кандидатурой, чтобы поделиться — страхами? пережитой фантастической явью? Черт знает. Хотелось разобраться, поговорить по душам. Ну, не с Кириллом же.
Вадим, человек занятой, опутанный заботами о семье, работой, подступающей защитой диссертации, написанием методической книжки и весенней усталостью, легко согласился приехать и поговорить. Но говорить принялся о своей книжке, чуть не с порога. Николай явился в мастерскую ненамного раньше своего гостя, только чтобы успеть проветрить комнаты и разложить на столике бутерброды. Любы не было. Дневной свет и разобранные заново полы ни причем. Николай не ждал, что она появится, понял, все кончилось.
Вадим долго рассказывал, как занимается сравнительным анализом стихотворений разных авторов на одну и ту же тему. Определение звучало довольно занудно, но изложение оказалось увлекательным. После двух рюмок перцовки лоб у Вадима несколько разгладился, речь полилась плавно. По его теории выходило, что существуют некие идеальные тексты, идеи текстов. Николай блеснул эрудицией и уточнил:
— Как у Платона? Мир идей и прочее, наслышан.
Вадим не дал себя сбить, согласился, что старик что-то понимал в идее и пространно высказывался по данному вопросу, хотя во многом заблуждался. Идеальные тексты, в случае анализа — стихи, существуют в неведомом пространстве цельные и совершенные. И поэты силятся нащупать их и материализовать, написать то есть. Потому у разных поэтов случаются близкие стишки, например «Ласточка» у Державина, Фета и Мандельштама. Сходство не в названии, а в движении образа.