21
В кухмистерской они заняли свободный столик у завешанного шелковыми шторами окна. Съели по бифштексу. Заказали чай. Кауров отодвинул шторку. И как раз напротив окна высился тот же тип. Он растирал варежкой побелевшие щеки. Топорщились подстриженные рыжеватые усы, с которых варежка счистила иней.
Коба улыбнулся. Эта невозмутимость преследуемого, тщедушного с виду грузина была поразительной. Опять в уме Каурова мелькнуло давнишнее определение: «Человек, не похожий на человека». Спокойствие Кобы заражало, передавалось, как своего рода эманация. Кауров сказал:
— Может быть, он не выдержит на морозе и уйдет. Наполеоновская армия не вынесла таких морозов.
— Вынесет.
— Ну, посидим тут. Давай возьмем и чаю, и вина.
— Неплохая мысль. А он пусть терпит.
Коба ухмыльнулся, показывая крепкие желтоватые зубы. И опять Кауров словно бы явственней увидел ложбинку, раздваивающую кончик носа.
— Вынесет, — повторил Коба. — Не француз. И не еврей.
В отличие от мимически бедной физиономии Кобы тонкокожему лицу его младшего товарища была свойственна свободная игра. Сейчас губы слегка выпятились: Каурову не понравилось это «не еврей».
— Русский характер, — пояснил Коба. — Или, возможно, из немцев. Подумай, платят ему каких-нибудь сорок рублей в месяц. А он способен на такую самоотверженность. Из-за чего?
— Боится потерять место.
— Нет, не только. Он себя истязает не просто ради денег, У него есть свое служение. Какое же? Он сопричастен механизму государства. Последняя там спица. Исполнитель — в этом и его долг, и азарт, и упоение. Русская литература таких знает.
Коба помолчал, оттянул шелковую ткань. Жеребковый треух по-прежнему маячил у окна. Мороз вынудил филера поплясывать, притаптывать застывшими ногами.
— Не уйдет, — определил Коба. — А ведь, собственно говоря, кроме исполнительности, возведенной в страсть, у него за душой ничего нет. И все-таки он вот на что способен. Замерзнет, но не отступится. Так представь же себе, Того, какие чудеса смогут сделать наши люди, когда власть будет у нас!
Поворот мысли был столь неожиданным, что Кауров не скрыл изумления. Какая штука! Сидит преследуемый, почти загнанный Коба в мятом-перемятом, что под стать бродяге, пиджаке. Вот-вот арестуют. Разгром за разгромом обрушиваются на организацию. Неизвестно, удастся ли избавиться от слежки, найти более или менее безопасное укрытие на ночь. А он, попивая чай с вином, спокойно говорит: «…когда власть будет у нас!»
В ту минуту память невольно воспроизвела кусочек давнего разговора с Лениным, его слова: «Нам вскоре очень понадобятся инженеры». И вновь настойчивое: «Математики весьма пригодятся партии, когда завоюем власть».
Кауров воскликнул:
— Знаешь, Старик тоже уверен, что на своем веку еще дождется революции.
— Он не дожидается, он ее двигает, — поправил Коба.
— Ты прав.
— Рад от феодала это слышать.
— От феодала?
— Не в укор тебе это говорю. Есть и у феодалов что-то хорошее. Например, гордость. Ты гордый человек. Не склонишь головы, если не согласен. Ну, это в сторону. Где же ты со Стариком встречался?
Последовал рассказ Каурова о том, как он наведался в Париж к Ильичам. Коба внимательно слушал, глухо расхохотался, когда Кауров передал фразу Ленина: «По-пролетарски по мордасам, по мордасам». И подтвердил:
— Стесняться нечего. Лупить, лупить прямо в сопатку! Главное сейчас — это борьба с ликвидаторами. Нужно провести глубокую разграничительную борозду между нелегальной партией и ликвидаторством. И послать к черту примиренцев!
Вновь налив чая в свой опорожненный стакан, плеснув туда вина, Коба изрек пришедшуюся к случаю поговорку:
— Лучше вода с вином, чем вино с водой.
Еще некоторое время они говорили о политике. Коба расспрашивал о веяниях, о настроениях в студенческой среде. Кауров рассказал о социал-демократической группе университета. В ней лишь горсть большевиков.
Подошла наконец минута, когда он тронул другую тему:
— А как ты, Коба, провел эти годы?
Коба, однако, был скуп на сообщения о себе. Не поощрял излишнего любопытства.
— Похоронил Като, произнес он. Был с нею счастлив. И, лишь потерявши, оценил. Она меня понимала, как никто. Да ты видел сам… Помнишь, как впопыхах она спрятала свою тарелку?
Кауров смутился, Он был уверен, что Коба тогда не перехватил его брошенного под стол взгляда. Ведь, кажется, в тот момент сидел почти спиной к Каурову, развернул газету. И, какая штука, сумел все-таки приметить!
— Э… э… Тарелку?
— Не лукавь. Тебе это не пристало.
Неискристые карие глаза в упор глядели на Каурова. Он потупился. Коба помолчал, продлевая смущение собеседника. И этим удовлетворился.
— Другую такую женщину я уже не найду! — вновь заговорил он. — Потерял Като и с тех пор я одинок.
Одолевая замешательство, Кауров не совсем впопад откликнулся:
— У Ибсена в одном месте говорится: «Наиболее силен тот, кто наиболее одинок».
И неожиданно увидел в глазах Кобы знакомое по давним встречам впитывающее выражение.
— Где же это сказано? В каком произведении?
Коба опять на лету подхватывал знания, вбирал еще каплю образованности.
А на улице в неунимающейся вьюге по-прежнему караулил шпик. Теперь он, как можно было видеть, пустился в пробежку у окон кухмистерской.
— Танцуй, танцуй, — выговорил Коба.
Он явно не без злорадства наблюдал за пыткой холодом, которую выдерживал рыжеусый.
— Не уйти ли через черный ход? — предложил Кауров. — Здесь люди свои. Позволят. И удерем.
Коба, однако, вступился за своего шпика:
— Напрасно ты считаешь, что имеем дело с дурачком. Он сейчас работает не в одиночку. Черный ход, можешь быть уверен, тоже перекрыт.
— Так как же быть?
— Пойдем отсюда. Тут мы в западне. А там… Коба движением головы указал на улицу. Там с ним потягаемся. Сманеврируем по обстоятельствам. Он опять взглянул в окно на заволоченное низкое небо, слабо отражавшее свет города. То ли дело, Того, у нас в Грузии! Ночь — как бурка! Ничего не видать!
Впервые в этом разговоре он помянул Грузию. Прозвучала необычная в его устах нежная нотка. В нем, конечно, была еще жива любовь к своей маленькой родине.
Дождавшись, пока Кауров расплатился за скромную трапезу, Коба наклонился к его уху и с улыбкой прошептал:
— Мы живы! Кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил!
22
Черным ходом они все же не пренебрегли, вышли через двор на узкую, стиснутую высокими домами улицу. В этой просеке клубился, взвихрялся туман. Огляделись. Нигде не было преследователя, Коба сказал:
— Мне надо на Выборгскую сторону. Там есть квартира, где смогу переночевать.
— Ты точно знаешь адрес?
— Да. Если доберусь, не приведя за собой хвоста, то на два-три дня я там останусь.
… Зашагали. Оборачивались. Слежки будто не было. Но Коба не доверялся впечатлению:
— От него так просто не отделаешься.
Повернули. На открывшейся перед ними площади возник ярко освещенный цирк. Красивым размашистым шагом, запряженный в незанятые санки, великолепнейший рысак обогнал наших пешеходов. Возница — лихач в синей поддевке окинул их безразличным взглядом — не седоки.
— Коба, деньги у тебя есть?
— Немного.
Кауров выгреб из кармана рубль с мелочью:
— Вот! Сразу садись на лихача и гони! А я постою за углом. И, если покажется шпик, бахну его по голове. У меня с собой кастет. Быка можно свалить.
Коба спокойно возразил:
— Это делу не поможет. — Он вновь отдал должное противнику: — Не на того нарвались. Он же не один.
— Ну, бери этого лихача и гони!
Коба мгновенно настиг санки, уселся. Рысак тотчас же помчался, вскидывая подковами снежную пыль. Санки исчезли в этой белесой круговерти, искрившейся на электрическом свету.
Кауров с облегчением глубоко вобрал морозный воздух. Но еще не успел выдохнуть, как мимо во весь мах промчался другой лихач вслед Кобе. За козлами сидели двое. На одном из них Кауров разглядел черный жеребковый треух с опущенными боковинами.
Оцепенев — что можно было тут поделать? — Кауров стоял, созерцая, как по ветру разносится, рассеивается взметнувшаяся пелена. И, омраченный, повернул домой. Какая штука… Игру ведет дьявольски искусный шпик, дока гнусного своего ремесла. Кобе не удалось скрыться.
Дома Кауров почистился. Кое-что сжег. Его в ту ночь не тронули. Подумалось: странно. Не снова ли кого-нибудь подстерегают?
Нагрянули следующей ночью. Произвели тщательнейший обыск. Перебрали все его книги. Он из Бельгии привез Маркса и Энгельса, Лафарга, Каутского, Бебеля, Розу Люксембург на немецком и на французском языках. И рискнул оставить все это на полках. Те, кто к нему вторгся, подбрасывали к потолку каждую книгу. Кауров впервые наблюдал это нововведение. Подброшенная книга развертывалась в том месте, где ее часто раскрывали. Там ищут знаки, какую-нибудь подчеркнутую фразу, ключ к некоему шифру. В ордере, что был ему предъявлен, значилось: поступить согласно результатам обыска. Обыск ничего не дал. Каурова не арестовали.
К утру он привел комнату в порядок. Корректная по-петербургски хозяйка воздержалась от расспросов или замечаний. Днем она постучала к нему.
— Вас просят к телефону.
Взяв трубку, назвавшись, он вдруг услышал хрипловатый голос Кобы.
— Это я, — произнес тот по-грузински.
Кауров тоже перешел на грузинский:
— Ты? Как же это? Что с тобой?
— Ничего. Все благополучно. Здоров.
— Но как же ты сумел? Где ты?
— У своих приятелей. Меня ты теперь не узнаешь.
— Почему?
Коба шутливо ответил:
— Это будет для тебя сюрприз. Встретимся, поймешь.
— Когда же?
— Сам тебя найду.
Назавтра Коба действительно объявился сам. Это произошло возле университета. Кауров шел на очередную лекцию и вдруг уловил сзади негромкое, ставшее уже сакраментальным:
— Того!
К нему спокойно приближался студент Военно-медицинской академии, одетый по всей форме — золоченые пуговицы с тиснеными двуглавыми орлами и погончики на сукне офицерской шинели, кокарда на фуражке. Выбритый, подстриженный, Коба казался в этом наряде молодым.
— Рад тебе, воскликнул Кауров. Как себя чувствуешь?
— Сам видишь… «Темляк на шпаге, все по циркуляру».
— Это откуда?
— Из Алексея Константиновича Толстого. Почитай. Сильный писатель.
Кауров на миг изумился. В непрестанных скитаниях Коба, значит, успевает поглощать русскую классику. Или, может быть, от кого-то схватил на лету?
— Хвоста за тобой нет, продолжал Коба. Можем пройтись.
— Как же ты от них ушел?
— Я сразу почувствовал, что идет погоня. Тот, который меня повез, тоже был шпик.
— И что же дальше?
Коба неторопливо рассказал. Рысак вынесся на Выборгскую сторону. Там, вдали от центра, улицы едва освещены. И видны лишь редкие прохожие. Кромка тротуаров обозначена высокими сугробами. Коба решил на ходу выскочить, улучил момент и на повороте, сжавшись в ком, перевалился через низенькую спинку санок, выкатился, втиснулся в сугроб. Лихач не заметил. Следом пролетела погоня. Коба с головою зарылся в сугроб, забросал себя снегом.
— Пришла и моя очередь терпеть, не без юмора говорил он. Какое-то время отсиживался под снегом. Слава богу, помогли твои теплые носки, шапка и фуфайка. Потом отряхнулся и пошел. Видишь, здоров!
В этом эпизоде себя выказала хватка Кобы или свойственная ему, если воспользоваться позднейшим выражением Каурова, манера боя. Никаких опрометчивых шагов, бесшабашности, метаний и — внезапный меткий быстрый удар!
Кауров сообщил про обыск. Коба усмехнулся, узнав, что в ордере было записано: поступить согласно результатам.
— Да, им нужны были улики, — сказал он. — Закон требует. Вот их собственный закон и помешал им. Мы такой ошибки не повторим.
Опять он говорил о власти как о чем-то таком, чем неминуемо вскоре придется обладать. Его настроение было отличным.
Он оглядел себя. И снова пошутил:
— Военный медик. Хирург Железная Рука. — С утрированной сокрушенностью прибавил: — Завтра придется снимать это одеяние, возвратить владельцу. Оставил его в нижнем белье.
Весело отрекомендовавшись Хирургом Железная Рука, Коба не счел нужным уведомить, что он уже избрал себе новое, отнюдь не шутливое имя: Сталин и подписывал свои выступления в печати «К. Сталин» или в нередких случаях поскромней: «К. Ст.». И о своей прочей деятельности ни словечком не обмолвился.
Встреча была краткой. Расставаясь с Кобой — и вновь не зная: надолго ли? Кауров попрощался.
23
После этой встречи Коба опять куда-то канул, проходили дни, он будто позабыл о своем Того. Но случилось вот что.
Однажды на какой-то грузинской вечеринке Каурова отозвал в сторону его давнишний знакомый золотоволосый (так и прозванный Золотая Рыбка) Авель Енукидзе, большевик из Баку, теперь работавший металлистом на одном из заводов Питера. Некогда окончив техническое училище, Авель затем сам себя отшлифовал, много читал, любил серьезную музыку, театр и с одинаковым правом мог именоваться и интеллигентом и рабочим. Семейная жизнь у него не сложилась, он в свои тридцать пять лет оставался бобылем. Товарищам была известна его отзывчивость, мягкая натура, порой не исключавшая, однако, прямоты. Добрая улыбка делала привлекательными его крупные черты.
— Платоныч, — спросил он, — ты знаешь Сережу Аллилуева? Бакинец?
Авель кивнул. Да, в Баку Кауров слышал о рабочем-электрике Сергее Аллилуеве, участнике большевистского подполья. Но познакомиться не привелось. Так он и ответил Авелю.
— Душа-человек. Праведник, — убежденно продолжал Енукидзе. — Уже несколько лет живет здесь с семьей. Приютили меня в первые дни, когда я приехал в Питер. И теперь у них часто бываю. — Авель нерешительно покрутил кончик ремешка, опоясывающего его кремовую, навыпуск, кавказскую рубашку. И вот… Понимаешь, его старшая дочка-гимназистка отстает по математике. Жизнь гоняла по разным городам, в одной школе зиму, в другой ползимы, тут пропустила, там недоучилась, ну и… — Запнувшись, Авель деликатно спросил: — Не порекомендуешь ли какого-нибудь студента-математика, который мог бы за недорогую плату с ней подзаняться?
— Все понятно. Возьмусь сам. И никакой платы не надо.
— Но ведь придется туда ездить, тратить время. И небольшая плата…
— Авель, как тебе не стыдно! Прекрати. Дай адрес.
Енукидзе расцвел.
— В воскресенье ты свободен? Приду к тебе, и поедем туда вместе.
Семья Аллилуевых обитала в то время на Выборгской стороне. Большая квартира на третьем этаже являлась одновременно и жильем и служебным помещением. Акционерное общество, которому принадлежала петербургская электростанция, оборудовало в этой квартире дежурный пункт кабельной сети Выборгского района. Пунктом заведовал Сергей Яковлевич Аллилуев, выдвинувшийся из монтеров, опытный способный электрик, наделенный влюбленностью в свою профессию, воистину русский самородок и вместе с тем упорный, несмирившийся отрицатель угнетения и несправедливости, член большевистской партии.
Он и в воскресенье был одет в рабочую блекло-синюю куртку, из нагрудного кармашка выглядывал краешек кронциркуля: электроэнергия подавалась и в будни и в праздники, здесь, в дежурном пункте, следовало быть наготове на случай повреждения, перебоя в снабжении током.
Придя сюда в сопровождении Енукидзе (который, кстати сказать, прихватил с собой бутылку грузинского вина), Кауров впервые увидел Сергея Яковлевича. Поразила его изможденность, желтизна втянутых щек. Страдавший ревматизмом и какой-то нервной болезнью, явившейся последствием страшного удара током, Аллилуев выглядел старше своих лет. Выпирал костлявый большой нос. Морщинки изрезали высокий лоб, выделенный впалыми висками. Особенно примечательным были глаза — серьезные, несколько хмурые, даже, пожалуй, скорбные. Пронзительный, с сухим блеском взгляд свидетельствовал, что в этом человеке, подточенном болезнью, живет сильный дух.