— Неужто ухлопали?!.
Кто-то сунул Мишке за пазуху руку, близко в лицо дохнул табаком. Чей-то обрадованный голос сказал:
— Он — целенький!.. Никак ногу ему конь раздавил?..
Теряя сознание, прошептал Мишка:
— Банда в станице… батяньку убили… сполком сожгли, а дедуня велел вам скорейча ехать!..
Перед тускнеющим Мишкиным взором поплыли цветные круги. Прошел мимо батянька, усы крутит, смеется, а на глазу у него сидит, покачиваясь, большая зеленая муха. Дед прошагал, укоризненно качая головой, маманька, потом маленький лобастый человек с протянутой рукой, и рука указывает прямо на него, на Мишку.
— Тов. Ленин!.. — вскрикнул Мишка глохнущим голоском, силясь, приподнял голову и улыбнулся, протягивая вперед руки.
Смертный враг
Оранжевое негреющее солнце еще не скрылось за резко очерченной линией горизонта, а месяц, отливающий золотом в густой синеве закатного неба, уже уверенно полз с восхода и красил свежий снег сумеречной голубизной.
Из труб дым поднимался кудреватыми, тающими столбами, в хуторе попахивало жженым бурьяном, золой. Крик ворон был сух и отчетлив. Из степи шла ночь, сгущая краски, и едва лишь село солнце — над колодезным журавлем повисла мигая звездочка, застенчивая и смущенная, как невеста на первых смотринах.
Поужинав, Ефим вышел на двор, плотнее запахнул приношенную шинель, поднял воротник и, ежась от холода, быстро зашагал по улице. Не доходя до старенькой школы, свернул в переулок и вошел в крайний двор. Отворил дверь в сенцы, прислушался — в хате гомонили и смеялись. Едва лишь распахнул он дверь — разговор смолк. Возле печки колыхался табачный дым, телок посреди хаты цедил на земляной пол тоненькую струйку, на скрип двери нехотя повернул лопоухую голову и отрывисто замычал.
— Здорово живете!
— Слава богу, — недружно ответили два голоса.
Ефим осторожно перешагнул лужу, ползущую из-под телка, и присел на лавку. Поворачиваясь к печке, где на корточках расположились курившие, спросил:
— Собрание не скоро?
— А вот как соберутся — народу мало, — ответил хозяин хаты и, шлепнув раскоряченного телка, присыпал песком мокрый пол. Возле печки затушил цыгарку Игнат Борщев и, цвиркнув сквозь зубы зеленоватой слюной, подошел и сел рядом с Ефимом.
— Ну, Ефим, быть тебе председателем! Мы уж тут мороковали про это, — насмешливо улыбнулся он, поглаживая бороду.
— Трошки подожду.
— Што так?
— Боюсь, не поладим.
— Как-нибудь… Парень ты подходящий, был в Красной армии, из бедняцкого классу.
— Вам человек из своих нужен…
— Из каких это своих?
— А из таких, штоб вашу руку одерживал. Штоб таким, как ты, богатеям в глаза засматривал да под вашу дудочку приплясывал.
Игнат кашлянул и, сверкнув из-под папахи глазами, подмигнул сидевшим у печки.
— Почти што и так… таких, как ты, нам и даром не надо!.. Кто против мира прет? Ефим! Кто народу, как кость поперек горла, становится? Ефим! Кто выслуживается перед беднотой? Опять же Ефим!..
— Перед кулаками выслуживаться не буду!
— Не просим!
Возле печки, выпустив облака дыма, сдержанно заговорил Влас Тимофеевич.
— Кулаков у нас в хуторе нету, а босяки есть… А тебя, Ефим, на выборную должность поставим. Вот с весны скотину стеречь, либо под бахчи.
Игнат, махая варежкой, поперхнулся смехом, у печки гоготали дружно и долго. Когда умолк смех, Игнат вытер обслюнявленную бороду и, хлопая побледневшего Ефима по плечу, заговорил:
— Так-то, Ефим, мы — кулаки такие и сякие, а как весна зайдет, вся твоя беднота, весь пролитарьят шапку с головы, да ко мне же, к такому-сякому с поклонцем: „Игнат Михалыч, вспаши десятинку! Игнат Михалыч, ради христа одолжи до нови мерку просца…“ Зачем же идете-то? То-то и оно! Ты ему, сукину сыну, сделаешь уважение, а он заместо благодарности бац на тебя заявление: укрыл, мол, посев от обложения. А государству твому за што я должен платить? Коли нету в мошне, пущай под окнами ходют, авось, кто и кинет!..
— Ты дал прошлой весной Дуньке Воробьевой меру проса? — спросил Ефим, судорожно кривя рот.
— Дал!
— А сколько она тебе за нее работала?
— Не твое дело! — резко оборвал Игнат.
— Все лето на твоем покосе гнула хрип. Ее девки пололи твои огороды!.. — выкрикнул Ефим.
— А кто на всю общество подавал заявленье за укрытие посева? — заревел у печки Влас.
— Будете укрывать, и опять подам!
— Зажмем рот! Не дюже гавкнешь!!
— Попомни, Ефим: кто мира не слушает, тот богу противник!
— Вас, бедноты, — рукав, а нас — шуба!
Ефим дрожащими руками скрутил цыгарку, глядя исподлобья, усмехнулся.
— Нет, господа старики, ушло ваше время. Отцвели!.. Мы становили советскую власть и мы не позволим, штоб бедноте наступали на горло! Не будет так, как в прошлом году; тогда вы сумели захватить себе чернозем, а нам всучили песчаник, а теперь ваша не пляшет! Мы у советской власти не пасынки!..
Игнат, багровый и страшный, с изуродованным злобой лицом, поднял руку.
— Гляди, Ефим, не оступись!.. Поперек дороги не становись нам!.. Как жили, так и будем жить, а ты отойди в сторону!..
— Не отойду!
— Не отойдешь — уберем! С корнем выдернем, как поганую траву!.. Ты нам не друг и не хуторянин, ты — смертный враг, ты — бешеная собака!
Дверь распахнулась, и вместе с клубами пара в хату протиснулось человек двенадцать. Бабы крестились на иконы и отходили в сторонку, казаки снимали папахи, крякая и обрывая с усов намерзшие сосульки. Через полчаса, когда народу набилась полна кухня и горница, председатель избирательной комиссии встал за столом, сказал привычным голосом:
— Общее собрание граждан хутора Подгорного считаю открытым. Прошу избрать президиум для ведения настоящего собрания.
* * *
В полночь, когда от табачного дыма нечем было дышать, и лампа моргала и тухла, а бабы давились кашлем, секретарь собрания, глядя на бумагу полубяневшими глазами, выкрикнул:
— Оглашается список избранных в члены совета! По большинству голосов избранными оказались: первый — Прохор Рвачев и второй — Ефим Озеров.
* * *
Ефим зашел в конюшню, подложил кобыле сена, и едва лишь ступил на скрипевшее от мороза крыльцо, в сарае загорланил петух. По черному пологу неба приплясывали желтые крапинки звезд, стожары тлели над самой головой. — „Полночь“, — подумал Ефим, трогая щеколду. По сенцам, шаркая валенками, кто-то подошел к двери.
— Кто такое?
— Я, Маша. Отпирай скорее!
Ефим плотно прихлопнул за собою дверь и зажег спичку. Фитиль, плававший в блюдце с бараньим жиром, чадно затрещал. Стягивая с плеч шинель, Ефим нагнулся над люлькой, висевшей у кровати, и брови его разгладились, возле рта легла нежная складка, губы, посиневшие от холода, зашептали привычную ласку. В лохмотьях, в тряпье, разбросав пухлые ручонки, заголившись до пояса, лежал розовый от сна шестимесячный первенец. На подушке, рядом с ним — рожок, туго набитый жеваным хлебом.
Осторожно подсунув руку под горячую спинку, Ефим шопотом позвал жену.
— Перемени подстилку, обмочился, поганец!..
И пока сымала она с печки просохшую пеленку, Ефим вполголоса сказал:
— Маша, а ить меня выбрали в секретари.
— Ну, а Игнат с другими?
— В дыбки становились! Беднота за меня, как один.
— Смотри, Ефимушка, не наживи ты беды.
— Беда не мне будет, а им. Теперя начнут меня спихивать. В председатели-то прошел Игнатов зять.
* * *
Со дня перевыборов через хутор словно кто борозду пропахал и разделил людей на две враждебных стороны. С одной — Ефим и хуторская беднота; с другой — Игнат с зятем-председателем, Влас, хозяин мельницы-водянки, человек пять богатеев и часть середняков.
— Они нас в грязь втопчут! — неистово шумел на проулке Игнат. — Я знаю, куда Ефим крутит. Он хочет уравнять всех. Слыхали, што он у Федьки-сапожника напевал? Будет, мол, у нас общественная запашка, будем землю вместе обрабатывать, а может, и трактор купим… Нет, ты сперва наживи четыре пары быков, а посля и со мной равняйся, а то, кромя вшей в портках и худобы, нету! По мне на трактор ихний наплевать. Деды наши и без него обходились!..
Как-то перед вечером, в воскресенье, собрались возле Игнатова двора. Заговорили о весеннем переделе земли. Игнат, подвыпивший ради праздника, мотал головой и, отрыгивая самогонкой, вертелся возле Ивана Донскова.
— Нет, Ваня, ты по-суседски рассуди. Ну, на што вам, к примеру, нужна земля возля Переносного пруда? Да ей-богу! Земля там жирная, ей надо вспашку и обработку как следовает! А ты какого клепа вспашешь с одной парой быков? Ты по-советски середняк, тоись стоишь промеж Ефимкой и мной, обсуди, с кем тебе выгодней якшаться? Вот ты по-доброму, как сусед, и того… На што вам земля у Переносного?
Иван сунул палец за вылинявший кушак, спросил прямо и строго:
— Ты это куда гнешь?
— Про землю тоись… Ну, сам посуди, земля там жирная…
— По-твоему, стал быть, нам хоть на белой глине сеять можно?
— Вот-вот!.. Опять же я не про глину… Зачем на глине? Можно уважить…
— Земля у Переносного жирная… Гляди, дядя Игнат, как бы ты не подавился жирным куском!..
Иван круто повернулся и ушел. Среди оставшихся долго цепенела неловкая тишина.
А на краю хутора у Федьки-сапожника в этот же вечер Ефим, вспотевший и красный, потряхивая волосами, неистово махал рукой.
— Тут не пером надо подсоблять, а делом! Селькоров этих расплодилось ровно мух. И с делом и с небылицами прут в газету, иной раз читать тошно. А спроси, много из них каждый сделал? Замест того, штоб хныкать да к власти под подол, как дите к матери, забираться, кулаку свой кулак покажи. Што? К чортовой матери! Беднота у советской власти не век должна сиську дудолить, пора уж самим по свету ходить… Вот именно, без помочей! Прошел я в члены совета, а теперь поглядим, кто кого.
* * *
Ночь неуклюже нагромоздила темноту в проулках, в садах, в степи. Ветер с разбойничьим посвистом мчался по улицам, турсучил скованные морозом голые деревья, нахально засматривал под застрехи построек, ерошил перья у нахохоленных спящих воробьев и заставлял их сквозь сон вспоминать о июньском зное, о спелой, омытой утренней росой вишне, о навозных личинках и о прочих вкусных вещах, которые нам — людям — в зимние ночи никогда не снятся.
Возле школьного забора в темноте тлели огни цыгарок. Иногда ветер схватывал пепел с искрами и заботливо нес в высь, покуда искры не тухли, и тогда снова над густо-фиолетовым снегом дрожала темь и тишина, тишина и темь.
Один в распахнутом полушубке, прислонясь к забору, молча курил. Другой стоял рядом, глубоко вобрав голову в плечи.
Молчание долго никем не нарушалось. Немного погодя завязался разговор. Говорили придушенным шопотом.
— Ну, как?
— Препятствует. У тестя девка в работницах живет, так он надысь подкапывается: „Договор с ней заключали?“ — спрашивает. — „Не знаю“, — говорю. А он мне: „Надо бы председателю знать, за это по головке не гладят…“
— Уберем с дороги?
— Придется.
— А ежели дознаются?
— Следы надо покрыть.
— Так когда же?
— Приходи, посоветуем.
— Чорт его знает… Страшновато как-то… Человека убить — не жуй да плюй.
— Чудак, иначе нельзя! Понимаешь, он могет весь хутор разорить. Запиши посев правильно, так налогом шкуру сдерут, опять же земля… Он один бедноту настраивает… Без него мы гольтепу эту во как зажмем!..
В темноте хрустнули пальцы, стиснутые в кулак.
Ветер подхватил матерную ругань.
— Ну, так придешь, што ли?
— Не знаю… может, приду… Приду!
* * *
Ефим, позавтракав, только-что собрался итти в исполком, когда, глянув в окно, увидел Игната.
— Игнат идет, што бы это такое?
— Он не один, с ним Влас-мельник, — добавила жена.
Вошли оба в хату и, сняв шапки, истово перекрестились.
— Здорово дневали!
— Здравствуйте, — ответил Ефим.
— С погодкой, Ефим Миколаич! То-то денек ныне хорош выпал, пороша свежая, теперь бы за зайчишками погонять.
— За чем же дело стало? — спросил Ефим, недоумевая про себя, зачем пришли диковинные гости.
— Куда уж мне, — присаживаясь, заговорил Игнат. — Это тебе можно: дело молодое, пришел ко мне, взял собак и в степь. Надысь собаки сами лису взяли возля огородов.
Влас, распахнув шубу, сел на кровать и, покачивая люльку, откашлялся.
— Мы это к тебе, Ефим, пришли. Дельце есть.
— Говорите!
— Слыхали, што хочешь ты с нашего хутора переходить на жительство в станицу. Верно?
— Никуда я не собираюсь переходить. Кто это вам напел? — удивленно спросил Ефим.
— Слыхали промеж людей, — уклончиво ответил Влас, — и пришли из этого. Какой тебе расчет переходить в станицу, когда можно под боком купить флигелек с подворьем и совсем даже задешево.
— Это где же?
— В Калиновке. Продается недорого. Ежли хошь переходить — могем помочь и деньгами, в рассрочку. И перебраться помогем.
Ефим улыбнулся.
— А вам бы хотелось спихнуть меня с рук?
— Ты выдумаешь! — замахал руками Игнат.
— Вот што я вам скажу, — Ефим подошел к Игнату вплотную: — С хутора я никуда не пойду, и вы отчаливайте с этим! Я знаю в чем дело! Меня вы не купите ни деньгами, ни посулами! — густо багровея, судорожно переводя дух, крикнул, как плюнул, в ехидное бородатое лицо Игната.
— Иди из моей хаты, старая собака! И ты, мельник… Идите, гады!.. Да живей, покедова я вас с потрахами не вышиб!
В сенцах Игнат долго поднимал воротник шубы и, стоя к Ефиму спиной, раздельно сказал:
— Тебе, Ефимка, это припомнится! Не хочешь добром уходить? Не надо. Тебя из этой хаты вперед ногами вынесут!
Не владея собой, Ефим сгробастал воротник обеими руками и, бешено встряхнув Игната, швырнул его с крыльца. Запутавшись в полах шубы, Игнат грузно жмякнулся о землю, но вскочил проворно, по-молодому, и, вытирая кровь с разбитых при падении губ, кинулся на Ефима. Влас, растопырив руки, удержал его:
— Брось, Игнат, не сычас… успеется…
Игнат, угнувшись наперед, долго глядел на Ефима недвижным помутневшим взглядом, шевелил губами, потом повернулся и пошел, не сказав ни слова. Влас шел сзади, обметая с его шубы налипший снег, и изредка оглядывался на Ефима, стоявшего на крыльце.
* * *
Перед святками к Ефиму во двор прибежала, обливаясь слезами, Дунька — Игнатова работница.
— Ты чево, Дуняха? Кто тебя? — спросил Ефим и, воткнув вилы в прикладок соломы, торопливо вышел с гумна.
— Кто тебя? — переспросил он, подходя ближе.
Девка с опухшим и мокрым от слез лицом высморкалась в завеску и, утирая слезы концом платка, хрипло заголосила:
— Ефим, пожалей ты мою головоньку!.. Охо-хо-хо!.. И што же я буду, сиротинушка, де-е-лать!..
— Да ты не вой! Выкладывай толком… — прикрикнул Ефим.
— Выгнал меня хозяин с двора. Иди, говорит, не нужна ты мне больше!.. Куда же я тепереча денусь? С Филипповки третий год пошел, как я у него жила… Просила хоть рупь денег за прожитое… Нет, говорит, тебе и копейки, я сам бы поднял, да они — денюшки — по дороге не валяются.
— Пойдем в хату! — коротко сказал Ефим.
Не спеша раздевшись, повесил на гвоздь шинель Ефим, сел за стол, усадил напротив всхлипывающую девку.
— Ты как у него жила, по договору?
— Я не знаю… Жила с голодного году.
— А договор, словом, бумагу никакую не подписывала?
— Нет. Я неграмотная, насилу фамилию расписываю.
Помолчав, Ефим достал с полки четвертушку оберточной бумаги и ковыляющим почерком четко вывел:
В Нарсуд 8-го участка.
ЗАЯВЛЕНИЕ.
* * *
С весны прошлого года, когда Ефим подал в станичный исполком заявление на кулаков, укрывших посев от обложения, Игнат — прежний заправила всего хутора — затаил на Ефима злобу. Открыто он ее ничем не выражал, но из-под угла втихомолку гадил. На покосе обидел Ефима сеном. Ночью, когда тот уехал в хутор, пригнал Игнат две арбы и увез чуть не половину всей скошенной травы. Ефим смолчал, хотя приметил, что с его покоса колесники вели по проследку до самого Игнатова гумна.