Искатель. 1969. Выпуск №4 - Борис Поляков 11 стр.


— Правильно действовали, товарищ Гаркуша, — похвалил командир часового. — Только вместо «Кого несет?» следует говорить «Кто идет?». А уж «ядрена-матрена» — это лишнее, можно и без присказки. И что за выражение: «а то пальну!»? По уставу как?

— Что ты мне, товарищ командир, про устав, ядрена-матрена? — опершись на винтовку, как на палку, заулыбался партизан. — Меня, старика, все равно под устав не обстругаешь…

Владимир Александрович тоже улыбнулся и, пожелав деду ни пуха ни пера, направился с Яшей по штольне дальше, в глубь лабиринта, освещая перед собой путь электрическим фонариком.

С каждой сотней метров кровля штольни понижалась, неумолимо и властно придавливая путников к земле. Дышать становилось все труднее.

Внезапно они наткнулись на баррикаду, из бойницы которой на них грозно глядел зрачок пулемета.

— Стой! Пропуск?

— Шаланда. Отзыв?

— Штык.

Из-за баррикады с «летучей мышью» навстречу командиру вышел Иван Петренко, хозяин всего оружия, находившегося в распоряжении отряда. Мастер спорта, инструктор стрелковой подготовки, Петренко учил стрелять всех партизан.

— Ну как, привыкли к новому месту? — спросил его командир.

— Какое там! — Петренко махнул рукой. — Так и кажется, что кто-то пялит на тебя глаза из темноты. Так бы ему, сукину сыну, и врезал прикладом по его противной роже… Гитлера бы сюда, в эту могилу, пусть бы лучше он привыкал. Верно я говорю, Яша? Уж мы бы его погоняли по этим дырам.

Яша мысленно представил себе, как, озираясь, Гитлер тикает от них по лабиринту, и развеселился.

— Однако нам еще шагать и шагать, — заторопился Бадаев и, попрощавшись с Петренко, направил луч фонарика в новую штольню.

На партизанской базе Яша задержался. Едва они прибыли в штаб, как дежурный, богатырского телосложения парень в красноармейской форме, передал командиру донесение наземной разведки. Наказав Яше никуда не отлучаться, ужинать и располагаться на ночлег, Бадаев тут же куда-то исчез.

Дежурный проводил Яшу в командирскую «каюту» — она размещалась в соседнем забое, — принес туда матрац, подушку и теплое ватное одеяло.

— Командировы, — объяснил он, прогудев могуче густым басом, и показал на вырубленную в стене нишу размером с вагонное купе. — Такие хоромы мы получили сегодня все. Устраивайся, будь как дома.

— Но не забывать, что в гостях? Это вы хотите сказать? — пошутил Яша, пробуя, удобно ли будет лежать в нише.

— По мне, оставайся! — пророкотал парень и спросил: — Кишки марш не играют? Есть хочешь? А то вместе бы. Завхоз, Иван Никитич, расщедрился: каждому по двести граммов выдал. Историческое новоселье, говорит, было бы грешно не отметить. Добрая душа, уважил.

Есть Яша не хотел.

— Неужто ни-ни? — удивился здоровяк, щелкнув себя по шее. — Надо бы малость…

Судя по всему, новоселье он уже отметил.

— Вот вы о чем! — догадался Яша. — Только не пью я. Даже ни-ни.

— Молодчина! — похвалил парень. — И не надо, не привыкай, ни к чему это. Но… приказ есть приказ! А приказ начальника — закон для подчиненного. Ты слышал, что сказал командир! Надо по-у-жи-нать. Понял?

— Так точно, товарищ…

— Зови меня Ерусланом, — разрешил парень.

— Если вы, товарищ Еруслан, не возражаете, то я поужинаю утром, — предложил Яша, залезая в нишу.

Но Еруслан был неумолим.

— Возражаю! — пробасил он во всю мощь своих необъятных легких. — И притом категорически. Утро — это ведь уже завтра, верно? А исторический день для завхоза — это сегодня. Смекаешь?

— Тогда давайте так: я вам сейчас — свой ужин, а вы мне утром — свой завтрак, — предложил Яша.

— Мужской разговор! — согласился Еруслан и пожелал Яше спокойной ночи.

Только сейчас, оставшись один, Яша оглядел жилище Владимира Александровича. Штрек как штрек. Не слишком широкий и не очень высокий. Нормальный, пригибаться не надо. В углу кованный железом деревянный сундук, медный чайник, бачок с водой. Напротив, у стены, на аккуратной каменной ножке квадратная каменная плита — стол. На нем телефон-вертушка, знакомый томик рассказов Джека Лондона, фарфоровая чернильница, пепельница с царицей Тамарой. Возле стола две каменные «табуретки» и какая-то большая корзина, прикрытая куском рогожи. На крюках, вколоченных в стену, — полушубок, ватные брюки, автомат.

Яша убавил в висевшей над нишей «летучей мыши» огонь, натянул одеяло до подбородка, закрыл глаза. Так, с закрытыми глазами, он пролежал долго, может, час или два, но сон не приходил. Где-то недалеко раздавались голоса. Кто-то негромко пел об отважном Ермаке и «товарищах его трудов». Да, в такую ночь уснуть было нелегко. Там, наверху, с передовых позиций в порт шли отряды красноармейцев. Последние защитники Одессы до рассвета спешили попасть на последние уходящие в Севастополь корабли. Завтра в городе уже будут фашисты. Завтра… Каким же он будет, этот завтрашний день? Яша достал карманные часы — подарок командира, — щелкнул крышкой. Светящиеся стрелки показывали без четверти три. Завтра уже наступило…

Задремал он только к самому утру, но тотчас почувствовал прикосновение чьей-то руки.

— Проспишь все на свете! — рокотал Еруслан, держа в руках два ароматно дымящихся котелка, — Через двадцать минут отправляемся на торжественную встречу гостей.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Ровно в десять часов утра партизаны вышли из катакомб и устроили засаду вдоль дороги, спускавшейся в балку.

С командиром, Ерусланом и дедом Гаркушей Яков залег в придорожной воронке. Еруслан и дед лежали не шевелясь, напряженно смотрели вдаль. Бадаев наблюдал за степью через бинокль. Дорога была пустынной. Противник словно знал, что его ждет, и не торопился.

Утро стояло теплое, солнечное. После пребывания в затхлом и сыром подземелье было приятно лежать на земле под открыли небом и вдыхать полной грудью свежий степной воздух. Пахло дорожной пылью, терпкой сухой полынью, неубранной ботвой дынь. Справа, за балкой, о чем-то шушукались на ветру подсолнухи, за виноградниками в багрянце садов утопали белые хаты села Нерубайского. Высоко над степью летела журавлиная стая.

— Улетают! — грустно протрубил Еруслан, провожая взглядом растянувшийся клин журавлей. — Слышите? Курлычут.

— Прощаются, — вздохнул дед.

Владимир Александрович отозвался от бинокля, тоже глянул в сторону удалявшихся птиц.

— Придет весна, и вернутся, снова прокурлычут свою песню.

— То другая уже будет песня, — добавил Еруслан. — И кто знает, доведется ли ее услышать.

Владимир Александрович сделал вид, что не расслышал, поднес к глазам бинокль и снова начал следить за степью, за уходящей вдаль узкой лентой дороги.

«Такое утро — солнце, журавли… а сердце щемит, как будто в тиски его кто намертво зажимает», — подумал Яша.

— На, погляди, вон они, наши гости, — командир протянул Яше бинокль. — Видишь?

— Ага, — прошептал Яша, хотя до показавшейся колонны врага было несколько километров, — Офицера на коне вижу, солдат с автоматами. Орут вроде что-то.

— Пьяные, наверно, — предположил дед, прикрывая пулемет дынной ботвой. — Хлебнули для храбрости, не иначе.

— Дадим им сейчас свинца на закуску, — пробасил Еруслан, отбросив в сторону превратившуюся в крошево папиросу, и начал укладывать перед собой в рядок противотанковые гранаты.

— Внимание! — скомандовал Бадаев. — Показалась вражеская колонна. Всем укрыться и ждать моего сигнала!

Яша отдал бинокль командиру, скосил глаза туда, куда был обращен взгляд командира. В следующей воронке притаились две Тамары — Тамара-маленькая, Межигурская, и Тамара-большая, Шестакова, Дальше, в придорожной канаве, устроились другие партизаны. На баштане, где еще недавно зрели крутобокие рыжие дыни, замаскировался в окрпчике Петренко.

Все замерли. И тут Яша увидел ежика! Шурша ботвой, он направлялся прямо к их воронке.

— Смотрите, смотрите, кто спешит к нам! — Яша просиял, толкнул локтем в бок Еруслана.

— Ух ты! — удивился Еруслан. — Ежишка, босячок ты этакий! Никак на подмогу? Тикай, братец, тикай отсель живо! — Еруслан звонко щелкнул пальцами, затем приподнялся и бросил в ежика комочек земли.

Зверек остановился, замер, постоял немного, словно и впрямь решал, как быть, потом повел мордочкой, недовольно фыркнул и, свернув в сторону, покатился на своих коротких невидимых ножках к ближней куче сухой ботвы…

— Человек шестьдесят, не больше, — нацелив бинокль на приближавшуюся колонну противника, определил Бадаев и негромко крикнул: — Приготовиться!

— Приготовиться… готовиться… овиться, — тихо, от бойца к бойцу, покатилось по цепи.

Все замерли. Лишь один ежик все никак не мог успокоиться и возился в ботве, но спустя некоторое время притих и он. Наступила немая, подсекающая нервы тишина. В воздухе, как показалось Яше, словно произошла внезапно какая-то перемена — из него как будто улетучился моментально весь кислород. Иначе отчего бы так трудно стало дышать и быстро-быстро как сумасшедшее заколотилось сердце?..

Расстояние до фашистов сокращалось на глазах. «Метров пятисот, четыреста… триста пятьдесят», — прикидывал Яша, чувствуя, что голова наполняется каким-то нестерпимым звоном, а уши точно закладывает ватой…

Впереди колонны на тонконогом белом коне покачивался офицер. Солдаты следовали за ним пешком.

Враги… Все ближе и ближе… Уже почти можно различить лица… Галдят что-то, ржут, как лошади. Радуются, сволочи, что наконец-то дорвались до Одессы… Наверняка радуются… Как же, вот она, перед ними.

И вдруг, как наяву, перед глазами Яши молнией пронесся донельзя странный калейдоскоп лиц: матери; Ромашки — так звали девочку, в которую он был влюблен в первом классе и которая давным-давно уехала с родителями куда-то на Урал; одноногого чистильщика Бунька, выпивохи с Привоза, бывшего юнги со знаменитого, броненосца «Синоп», на котором много лет плавал отец; брата Алексея, с которым мастерили «Диану»; и — последнее — придавленной стволом акации девочки в розовой кофточке; женщины с грудным ребенком…

Яша крепко прижал к плечу приклад автомата, опустил палец на спусковой крючок.

— Ты что? — испуганно прошептал Бадаев и сильно, до боли, сжал Яшино плечо. — Спокойно…

Офицер посматривал по сторонам, туго натягивая поводья, сдерживая коня. Было заметно, что тишина настораживала и пугала его. Особенно подозрительно он поглядывал на виноградники и тихие огни садов Нерубайского. На балку, в которую, как в мешок, втягивался его отряд, он внимания не обратил.

— Это огородное чучело на жеребце не троньте, — заявил дед. — Оно — мое.

— Огонь! — привстав, крикнул Бадаев и прошелся по колонне из автомата.

В то же мгновение раздался дружный винтовочный залп, яростно застучали пулеметы.

— Вот вам, вот вам, — как в бреду, горячечно повторял Яша, судорожно нажимая на спусковой крючок.

Лошадь под офицером взвилась на дыбы, заржала и, скошенная пулеметной очередью, рухнула на дорогу, придавив своей мертвой тяжестью уже мертвого ездока.

— Землицы нашей захотели, сукины дети! — приговаривал дед Гаркуша, загоняя в патронник очередной патрон. — Так получайте, получайте, не стесняйтесь!

Солдаты метались, шарахались из стороны в сторону, беспорядочно отстреливались, падали, сраженные партизанскими пулями. Однако несколько человек укрылись за придорожными камнями, в бурьяне, и открыли отчаянно-беспорядочный огонь из автоматов.

Яша увидел, как в трех-четырех шагах от воронки вскипело несколько фонтанчиков земли, услышал, как над головой просвистели пули.

— Ах так! — прогудел Еруслан и, страшный и гневный, отложил автомат, выпрямился во весь свой великаний рост и одну за другой швырнул две противотанковые гранаты.

Столбы огня, оглушительный грохот, свист осколков, крики, ругань, стоны — и все стихло. Бой закончился.

— Все, — сказал командир, вытирая со лба пот, — В диске пусто.

— Амба! — пророкотал Еруслан, осматривая поле боя.

— Будут помнить Гаркушу, — добавил дед и, достав кисет, начал скручивать цигарку. Руки его тряслись, махорка сыпалась с оторванного клочка газеты на землю.

— Неужели все? — удивился Яша, еще не веря тому, что бой действительно закончился и что все произошло так скоротечно.

Но факт оставался фактом: вражеский отряд был уничтожен полностью. Бойцы Бадаева обвешивались новенькими немецкими автоматами, подбирали гранаты, набивали подсумки и карманы нерасстрелянными трофейными рожками.

— Вот ты и получил настоящее боевое крещение, — поздравил Бадаев Яшу. — А сейчас в город! О том, что участвовал в бою, никому, понял? Ни-ко-му! Первые дни — никаких действий. Пока запасайтесь самоварами, керосинками, примусами, кастрюлями, чайниками и прочей дребеденью. Но открывайте мастерскую только после того, как Федорович получит на это официальное разрешение от властей… Соблюдайте конспирацию, дисциплину. Каждый свой шаг согласовывать с Федоровичем. Это отец Вовки, твоего приятеля… Ты его знаешь. Еще что? Кажется, все, остальное ты знаешь. — И Бадаев притянул к себе Яшу, обнял.

— Ну, братишка, бывай! — Еруслан подошел к Яше и, стиснув его в своих железных объятиях, поцеловал. — Круто придется или обидит кто — зови Еруслана. Обещаешь? Ну вот и хорошо…

— Ладно, — пообещал Яша.

Еруслан потоптался еще с полминуты, не зная, что следует сказать напоследок, на прощанье, но потом, решив, вероятно, что уже все сказано, наклонился, взял в охапку четыре трофейных ручных пулемета и, взвалив их на спину, неторопливо зашагал за товарищами к входу в катакомбы.

— Не задерживайся, сейчас каждая минута дорога! — крикнул Бадаев Яше, когда тот подбежал к куче ботвы, где спрятался ежик. Но ежика в ботве уже не было.

КРОВЬ ЗА КРОВЬ

Шестнадцатое октября. Город словно вымер. Нигде ни души. На улицах — жуткая, пугающая тишина. Дверь ли где хлопнет, ворота заскрипят, сорванный кровельный лист загремит или зазвенит разбитое стекло — слышно далеко-далеко…

Колонны вражеских войск входят в Одессу. Город встречает врага зловещей пустотой.

Прижимая к животам приклады автоматов, пугливо озираясь и с тревогой поглядывая на темные немые квадраты, завоеватели шагают по улицам. В напряженной тишине лишь раздается тяжелый стук кованых сапог…

Под предлогом поисков оружия оккупанты врываются в квартиры — насилуют, убивают. И грабят. Тащат все, что только можно утащить, — одежду, обувь, посуду, мебель, музыкальные инструменты. Тех, кто кажется им подозрительным, расстреливают, не выводя из квартир…

Восемнадцатое… На Тираспольской площади и на базарах появляются виселицы…

Девятнадцатое… По Люстдорфскому шоссе к бывшим пороховым складам захватчики гонят толпы людей. Клубы пыли, грубая солдатская ругань…

Девять длинных приземистых зданий. Каждого, кого солдаты подводят к порогу, обыскивают, заставляют снять верхнюю одежду, отнимают часы, кольца.

В складах двадцать пять тысяч человек — старики, женщины, дети. Ограбление закончено. Солдаты закрывают склады, обливают их бензином и поджигают…

Девять гигантских костров… Вопли… Лай пулеметов…

Двадцатое… Стены домов пестрят строгими, строжайшими и наистрожайшими указами, приказами и распоряжениями, за не выполнение или нарушение которых «виновным» грозит расстрел. Слово «расстрел» напечатано аршинными буквами. Так, чтобы оно бросалось в глаза издалека. Так, чтобы оно преследовало на каждом шагу. Так, чтобы оно сеяло страх.

Двадцать второе октября. Поздний вечер. Маразлиевская улица, бывшее здание НКВД напротив парка имени Шевченко. В нем разместился штаб командования оккупационных войск. У подъезда и на площади перед зданием черные роскошные «мерседесы», «опель-адмиралы», «хорьхи» и «опель-капитаны».

Район Маразлиевской и прилегающих к ней улиц оцеплен плотным кордоном солдат, ищеек гестапо и сигуранцы.[3] В штабе идет совещание командования. Присутствуют только генералы и высшие офицеры немецкой и румынской фашистских армий — всего сто пятьдесят человек… Из подвальных окон здания вырывается ослепительный огонь… Страшной силы взрыв сотрясает город. Оседая, горы камней и щебня погребают под собой «мерседесы», «опель-адмиралы», «хорьхи», «опель-капитаны» и их хозяев…

Назад Дальше