Я так спешу, что больно ударяюсь плечом о камень. Вспоминаю детей, становится стыдно. Если вернусь ни с чем, они умрут. Я вижу их, как если бы они были предо мной. Скажите, разве не удивительно, что мы можем увидеть тех, кто далеко от нас? Грамотные люди объясняют, почему это происходит. Я тоже учился немного, но моих знаний хватает только для того, чтобы удивляться. А для того чтобы любить своих детей, и вовсе никаких знаний не надо. Зато, чтобы вылечить их…
Вот и выходит, что дело тут не в любви. Чего стоит моя любовь к детям без денег, которые необходимы, чтобы их вылечить? Может быть, любовь — это очень хорошо, но сама по себе она что-то значит только, в песнях. А в жизни к ней всегда требуется много приправ, каждая из которых стоит больше, чем любовь. Это мне говорили и отец, и мулла, и мать моей жены, и еще многие…
Я гашу факел — владения тьмы обширны. Продолжаю путь к гробнице. Аллах, я вверяюсь в твои руки! А если аллах не спасает таких, как я, пусть поможет шайтан! Кто спасет, тому и буду молиться.
Мое тело уже не болит, руки не ноют. Прошло. И усталости больше не чувствую. Наверное, если бы подсчитать зарубки, которыми я отмечаю свой путь, их наберется больше сотни. Смогу ли я по ним отыскать обратный путь?
Пробираюсь на четвереньках, ползу… Что-то подсказывает мне: цель близка. Протягиваю руку к потолку и не нахожу его. Зажигаю факел.
Моя тень начинает приплясывать, и во все стороны от нее разлетаются солнечные блики. Но откуда здесь солнце? Эх ты, нищий, это не солнце, а золото. Золото здесь повсюду: в сундуках, в креслах, фигурках, украшениях. Золотыми листами украшен гроб царя царей, сделанный в виде яйца. Отсветы пламени зажигают разноцветные огни. Главный среди них — желтый, цвет солнца и золота. Никогда я не видел такого богатства. Каким счастливым должен быть обладающий им!
Глажу золотые фигурки людей и священных животных, запускаю руки в сундуки и слушаю, как между пальцами льется звенящий дождь.
Чей это смех раздается в сокровищнице?
Прячусь за сундук, — прислушиваюсь… Тихо…
Но вот опять раздается смех. Да это же я смеюсь! Вот осел! Неужели ты никогда не слышал своего собственного смеха? Нет, мой смех никогда не был таким.
«Стоп, — говорю себе, — Очнись, дурак, иначе ты и вовсе свихнешься. Возьми, сколько нужно, и отправляйся обратно. Не мешкай. Ничего не переворачивай и не рассыпай. Не уподобляйся хрюкающему нечистому животному, которое перепортит больше, чем съест. Пусть ученые найдут все как было. Они ведь надеялись обнаружить гробницу, в которой не побывали грабители. Да исполнятся их надежды!»
Я оглядываюсь вокруг. Во что бы насыпать монеты из сундука?
Мешка или сумки я, конечно, с собой не взял. Ибо ничто так не раздражает шайтана, как человеческая самоуверенность. Идти надо ни с чем. — будто ожидаешь подарка. А возьмешь мешок — и ничего не найдешь.
У самого гроба стоит небольшой сосуд, накрытый кожаной крышкой. Снимаю ее. Горло у сосуда широкое. Там отсвечивает какая-то темная жидкость. Наверное, благовония, которыми умащивали тело царя. Ну что ж, ученым придется обойтись без них. Досточтимые господа видели всякие благовония, потеря невелика.
Куда бы вылить эту жидкость? Лужу могут заметить. Ведь завтра сюда придет много людей.
Сосуд легкий, я без труда переношу его в дальний угол пещеры. Замечаю нору — похоже, крысиная. «Что делать здесь крысам?» — приходит почему-то в голову посторонняя мысль. А, вот в чем дело: царь царей взял с собой в загробную жизнь множество пшеницы, наверное, урожай целого года. Крысам ее хватило на века. Но скорей отсюда! Я выливаю благовония в нору, затем наполняю сосуд золотыми монетами, которые так радостно звенят…
* * *
— Итак, я оказался прав, — сказал, подходя, один ученый другому, когда страсти, вызванные находкой, несколько улеглись. — Легенда подтвердилась. Гробница Айрамеша и сокровища не выдумка.
Он говорил под стук лопат и заступов. Рабочие расширяли вход в пещеры.
— Вы правы лишь наполовину, — невозмутимо возразил второй, и его длинные ловкие руки продолжали сортировать находки. — Ведь главного сокровища — «напитка жизни» нет. А в легенде сказано: «Но дороже всех богатств грозного Айрамеша напиток жизни, подаренный ему людьми с вершин. Одной капли его достаточно, чтобы снять усталость после битвы, одного глотка — чтобы исцелить болезнь и залечить рану, одной чаши — чтобы продлить жизнь дряхлого старика на пять лет. Благодаря напитку прожил царь царей, величайший из великих, солнце из солнц, непогрешимый Айрамеш триста и еще тридцать лет. А если бы не надоело ему жить, правил бы благословенный Айрамеш и сегодня…»
Подошедший испытующе посмотрел на собеседника:
— Я знаю эту легенду. Она довольно оригинальна. В других цари умирали на поле битвы, а этому «надоело жить»…
— А если и в самом деле было так? — улыбнулся длиннорукий, рассматривая сверкнувший на солнце необыкновенной красоты бриллиант. — Представьте себе: триста тридцать лет, и все — битвы, походы, парады, борьба за власть и прочая бессмыслица. И опять — парады, походы, битвы… Разве это не может смертельно надоесть? Как там в Легенде: «…И сказал ангел горестно: «Что наделал я? Хотел многим благо принести, а продлил жизнь одному извергу и тирану на сотни лет. Нет мне прощения». И утешил его другой ангел: «Не горюй, брат. Не будет тирану радости от тиранства его. Но протекут столетия, и найдет напиток жизни униженный и бедный человек с сердцем, наполненным любовью. Принесет напиток исцеление и счастье ему и детям его…»
— Так вы все еще утверждаете, что напиток существовал? Вы верите в эликсир жизни?
— Это мог быть очень сильный стимулятор. Судя по жизнеописанию Айрамеша, в их семье было наследственное заболевание типа серповидной анемии. Братья и сестры царя умерли в раннем возрасте, а он, даже если отбросить число триста тридцать, жил достаточно долго. Ведь для всех перечисленных походов и завоеваний понадобилось время…
Ученый отвечал совершенно спокойно, нарочно не замечая насмешки собеседника. Но тот не отставал.
— А кто же ему преподнес такой стимулятор, которым не располагает даже современная наука? Что это за «люди с вершин»? Может быть, космонавты других планет? Это теперь модное утверждение, — ехидно поинтересовался он.
— Модное — еще не значит неверное, — ответил, оторвав, наконец, взгляд от находок, ученый. — Но это могли быть и жрецы. Разве мы знаем все о древних цивилизациях? Чем больше узнаем, тем сильнее удивляемся. Представьте себе, какой шум подымется в академии, когда я завтра сообщу о находке…
Он почувствовал прикосновение чьей-то руки и обернулся. Перед ним стоял один из проводников. Он несмело попросил:
— Господин, вы сказали, что едете завтра в город. Не смогли бы вы взять с собой меня и моих мальчиков. Я уже говорил вам…
— Да, да, помню. Тебе нужно к врачу. Ладно, я захвачу вас.
* * *
Лучше бы я не ездил в город. Ведь у меня была надежда — самое большое, что может быть у человека. Ничего, что надежда обманывает — все обманывает нас в этом обманчивом мире. Теперь и надежды нет. Правда, лекарь оставил моих мальчиков в больнице. Боюсь, что он просто не в силах был отказаться от золота. Я хорошо запомнил его слова и особенно как он их сказал: «Против серповидной анемии пока что медицина бессильна. Сделаю все, что смогу. Но я не бог».
Песок скрипит под ногами. Я нащупываю в кармане монету. Это все, что осталось от золота моих надежд.
* * *
Первыми обнаружили удивительных крыс жители деревни, вблизи которой год назад была открыта гробница Айрамеша. Грызуны отличались необычайной подвижностью и прожорливостью.
Экспедиция зоологов выяснила, что они живут по крайней мере в пять раз дольше обычных, гораздо быстрее размножаются, и это обстоятельство делает крыс настоящим бедствием.
Они уничтожали посевы, загрызали домашнюю птицу, нападали даже на коз и овец. Зоологи долго спорили, являются ли эти крысы только разновидностью или же их следует выделить в особый вид…
Борис ПОЛЯКОВ
«МОЛВА»
Рисунки П. ПАВЛИНОВА
Середина июля 1941 года.
(Из дневника младшего офицера 89-го румынского пехотного полка)
(Из фашистской листовки от 21 августа 1941 года)
23 августа 1941 года».
«ВИНТОВКУ — И НА ФРОНТ»
Враг бросил на штурм Одессы восемнадцать дивизий — пехоту, кавалерию, танки. Фашистские самолеты бомбили город, порт.
«Части Красной Армии и Военно-Морского Флота, — сообщала листовка, расклеенная по городу, — вместе со всеми трудящимися Одессы героически отбивают атаки озверелого врага, нанося ему тяжелые удары. Проявим еще большую храбрость и отвагу в борьбе за родную Одессу!»
Со степи город спешно опоясывали траншеями и противотанковыми рвами. На строительстве оборонительных сооружений работали все, кто мог держать в руках кирку, лопату, лом, — старики, женщины, подростки. На Степовой, Дальницкой и других выбегавших в степь улицах баррикады — горы мешков с песком и известнякового камня — возвышались до крыш домов. Город превращался в крепость.
В один из этих дней Яшу неожиданно вызвали в райком комсомола.
— Все так же рвешься в бой? — спросил секретарь райкома комсомола, едва Яша перешагнул порог кабинета.
Прищурившись, Яша недоверчиво посмотрел на секретаря. Чего это он вдруг? Говорили вроде недавно. Недели две назад, «Придет еще твое время, повоюешь, — сказал тогда секретарь Яше и, посмотрев на него усталыми, воспаленными глазами, добавил: — А пока собирай хлопцев — айда рыть окопы». «Винтовку — и на фронт», — стоял на своем Яша. «Лопату в руки — и рыть окопы», — повторил секретарь жестко и, прикрыв ладонью Яшино заявление, дал понять, что разговор окончен. А вот сегодня его вызвали в райком.
— Да разве один я, многие ребята хотели бы сейчас быть там, — после небольшой паузы ответил Яша, кивнув головой в сторону, откуда доносился гул канонады.
— Почему же до сих пор не среди бойцов?
— Пробовали, не получилось, — он горько усмехнулся, вспомнив, как первый раз их вернули с полдороги, а второй — почти с передовой…
— А траншеи рыли?
Вместо ответа Яша молча показал ладони, покрытые желтыми бугорками мозолей.
— Вот что, — секретарь встал, заходил по кабинету, — Вашу мореходку скоро эвакуируют…
Сердце у Яши екнуло. Неужели придется уезжать с училищем? «А как же родные? — хотел спросить он. — Ведь дома больной, парализованный отец, мать, сестренка, брат Лешка».
Вдруг ухнуло так, что задрожали стекла, и в стакане, стоявшем на столе, задребезжала ложечка.
— Дальнобойными бьют, — определил секретарь. Он вынул из стакана ложечку, положил на ворох бумаг.
— Тут один человек заходил, смотрел заявления ребят, которые на фронт просятся. Твое заявление его заинтересовало.
Затем, ничего не объясняя, неожиданно спросил:
— Где санаторий Дзержинского, знаешь? Завтра вечером направляйся туда. Спросишь дядю Володю. Можешь идти.
— Гордиенко! — остановил он Яшу, когда тот уже пробегал мимо его окна. — Отнеси, пожалуйста, вот это на радио… Да, на Манежную, сорок девять, где раньше был Дом народного творчества. Здесь стихи фронтовиков!
Через открытое окно он протянул Яше пакет.
Почему такая таинственность? — размышлял Яша, шагая по улице. При чем тут санаторий? Может, в отряд добровольцев записывают там? Но зачем тогда обращаться к какому-то дяде Володе? Отряд, даже добровольческий, наверняка возглавляет командир. А у командира — звание… И почему, наконец, надо идти в санаторий завтра, а не сегодня? Да и что особенного в его заявлении? «Хочу бить фашистских гадов. Прошу направить добровольцем на фронт». Вот и все. Подпись. Число. Примерно так писали в своих заявлениях и другие ребята — Саша Чиков, Николай и Ваня Музыченко, Гриша Любарский, родной брат Алексей, которого не взяли в армию из-за плоскостопия.
День был солнечный, теплый. С моря дул свежий солоноватый ветер. На Манежной улице у возведенной баррикады мальчишки гоняли мяч. Возле дома сорок семь две чернявенькие девчушки — видимо, сестрички, так как были одеты в одинаковые синие платьица, — играли в классы. Еще одна девочка — она была в розовой вязаной кофточке — стояла в тени под акацией и наблюдала за игрой. На ступеньках дома сидела женщина с грудным ребенком.
Яша подмигнул девочкам, на одной ноге проскакал по квадратам, обозначавшим классы, и вбежал в подъезд дома сорок девять. На стенах длинного коридора висели гитары и мандолины, акварели и портреты. Здесь же, в коридоре, пожилая женщина в очках в золотой оправе сидела за небольшим столом и что-то печатала на стареньком «Ундервуде». К столу был прислонен большой пузатый контрабас. Недалеко от женщины на высоком стуле восседал молодой парень с винтовкой. Увидев Яшу, парень наклонил к себе штык винтовки: давай, мол, сюда.
— А, стихи фронтовиков! Это ей, — он кивнул в сторону женщины.
Та глянула на Яшу поверх очков, молча указала глазами на край стола.
— Внимание! Воздушная тревога! — раздался вдруг из тарелки репродуктора, висевшей над входной дверью, голос диктора.
— Тебе, мальчик, лучше переждать здесь, — посоветовала женщина, не отрываясь от своего занятия.
В следующее мгновение дом вздрогнул от страшного взрыва. С потолка и стен посыпалась штукатурка. Упали, жалобно зазвенев струнами, гитары и мандолины. Входная дверь распахнулась, оглушительно захлопнулась и снова раскрылась. За первым взрывом последовал второй, еще более сильный. Пронзительно вскрикнула, схватившись за голову, женщина. Грохнулся, слетев со стула, парень. Яшу тоже швырнуло на пол, и, упав, он поранил руку о разбитый контрабас.