– Кто вам сказал, что я его ненавижу? – возразил какой-то полицейский. – Я просто хочу поймать его.
– Да. Конечно. Мы все этого хотим. Очень хорошо. Прекрасно, что вы хотите знать, что он мог бы сейчас делать.
– Душит кого-нибудь, – брякнул один из журналистов.
– Прискорбная вероятность, – ответил ему доктор. – Но я полагаю, все мы уже отдаем отчет в случившемся и нет необходимости в напоминаниях.
Газетчик сидел с совершенно глупым видом. Его соседи заерзали на своих местах.
– Вы выяснили, – продолжал Питерби, – что Эллингтон сбежал с чемоданом, принадлежавшим молодому человеку, которого он убил на шоссе. Следовательно, Эллингтон сейчас имеет одежду, намного больше подходящую для внешнего мира, чем та, что была на нем, когда он покинул больницу. Возможно, он также украл у того же молодого человека деньги. Я мог бы предположить, что, обзаведясь одеждой и деньгами, Эллингтон теперь попытается раствориться в толпе. Я готов утверждать, что он максимально быстро направится сейчас в большой город, например в Нью-Йорк. Я также думаю, что Эллингтон применит на свободе способ защиты, не раз выручавший его в стенах больницы. То есть я считаю, что Эллингтон попытается стать кем-то другим. Он может выбрать человека, встреченного в поезде или ресторане, изучить его манеры и движения, речь и способ мышления, а также мимику своей жертвы. Эллингтон будет пытаться представить себя свободным человеком, и я полагаю, что он добьется этого, став одним из свободных людей, встреченных им в пути. Однако его мимикрия никогда не продолжалась долго;
Эллингтон превращался в нового больного здесь на каждом сеансе. Иногда, если какая-нибудь из его ролей доставляла ему особое удовольствие, а больше всего его забавляли роли слабоумных пациентов, Эллингтон выдерживал ее два или три сеанса. Но, как правило, он все же менялся от сеанса к сеансу; и я думаю, что его образ действий не изменится и во внешнем мире. Вероятно, каждый день он будет подыскивать нового человека, чтобы стать на него похожим. Поэтому и еще потому, что Эллингтон ощущает себя жертвой охоты, вряд ли он захочет долго оставаться на одном месте. Я мог бы предположить, что Эллингтон будет жить в отелях, меняя их ежедневно. Я не думаю, что он попытается найти работу, опасаясь обычных вопросов, задаваемых любым нанимателем; а поскольку Эллингтону понадобятся деньги на еду и крышу над головой, я с сожалением должен предупредить, что, на мой взгляд, он прибегнет к ограблению. У Эллингтона нет опыта в квартирных кражах, взламывании сейфов или в чем-нибудь подобном, так что, скорее всего, он будет заниматься грабежом одиночек, обхватывая их сзади за шею и пытаясь отобрать деньги.
– Итак, – горько произнес один из полицейских, – по-вашему, мы сможем обнаружить его убивающим людей в Центральном парке?
– Я очень боюсь, что вы найдете его занимающимся чем-то в этом роде.
– А как насчет сексуальных наклонностей, доктор? – поинтересовался какой-то газетчик. – Он сбежал отсюда довольно давно. Не решит ли он поискать потаскушку?
– Эллингтон не имел ничего общего с сексуальными преступлениями любого сорта. Я не могу сказать, сделает ли он такую попытку сейчас. Возможно, он позовет проститутку. Возможно, его страх разоблачения удержит его от желания вступать в близкие отношения с кем бы то ни было.
Журналист не унимался:
– Но так же возможно, что он захочет получить удовлетворение с помощью насилия. Вы ведь допускаете, что он применит насилие, чтобы получить деньги. Он ведь уже применял его много раз.
– Мне не хотелось бы, чтобы вы изображали Роберта Эллингтона в вашей газете как сексуального маньяка, – признался доктор Питерби. – Как я уже сказал, никогда раньше он не совершал преступлений на сексуальной почве, не имел сексуальной патологии и не демонстрировал насилия, основанного на сексе. Он болен, он психически неуравновешен. Поэтому нельзя с точностью предсказать, что он может сделать. Возможно, что он попытается кого-то изнасиловать, возможно также, что он предпримет попытку самоубийства. Хотя я считаю обе возможности маловероятными. Не забудьте, что, хотя его мозг болен, он все же остается очень умным и крайне хитрым человеком. Я не сомневаюсь, что Эллингтону по силам нацепить маску нормального человека на определенный период времени, причем люди, окружающие его, никогда не догадаются, что он не тот, кем кажется. Эллингтон вовсе не немой. Он может быть исключительно многословным, общительным, даже болтливым, если подобные качества являются чертами человека, под которого он маскируется. Однако и это имеет непосредственное отношение к только что обсуждавшемуся вопросу о сексе. Эллингтон способен говорить не умолкая только на темы, не вызывающие у него напряжения. Он не может выразить свое собственное мнение или свои чувства, изображая кого-то другого. Он также не может успешно имитировать сильные эмоции или твердые убеждения изображаемого им человека. Вообще, когда в игру вступают сильные эмоции, Эллингтон впадает в бессловесное состояние, пытаясь скрывать свое собственное “я” от самого себя.
– Доктор, относительно его пребывания в большом городе типа Нью-Йорка и кражи денег на жизнь, – вмешался полицейский. – Насколько вы уверены в своих словах?
– Как велика вероятность, что я ошибаюсь? – Доктор улыбнулся. – Весьма велика. Вы должны помнить, что мы имеем дело с психически больным человеком, и мы никогда не сможем быть твердо уверены в том, как поступит этот человек. Я ничуть не удивлюсь, если окажется, что в настоящий момент Роберт Эллингтон работает где-то на ферме, куда его наняли для выполнения разных поручений, обдумывает, как начать собственное дело, и ни в ком не вызывает подозрений. Хотя вероятность невелика, потому что, несмотря на свою болезнь, он умен. Я основываю мои догадки на следующем убеждении: Эллингтон оценит ситуацию, придет к выводу, что анонимность является для него наилучшим способом избежать повторной поимки, и затем решит, что анонимность куда легче сохранить в большом городе, а не в крошечном городишке или в деревне, где чужаки сразу бросаются в глаза. Я уверен, что Эллингтон скорее решится ограбить, чем поискать работу, именно по той же причине. Ведь он осознает, что его первейшей задачей остается анонимность, а раз так, Эллингтон не будет заниматься поисками постоянной работы. – Питерби развел руками:
– Пожалуй, мне больше нечего добавить.
Посетители поблагодарили его и пообещали держать в курсе событий, газетчики задали еще несколько вопросов в надежде на сенсацию, автоматически повышающую их заработки, затем кабинет медленно опустел.
Как только они ушли, доктор выключил лампу под потолком. Плотные занавески закрыли окна, заставив потускнеть солнечный свет, заливавший мир снаружи. Сейчас, в полдень, солнце перебралось уже на другую сторону здания, оставляя эту в тени. Питерби включил настольную лампу, создав маленький кружок теплого сияющего света вокруг стола. Доктор сел посреди этого теплого круга, поднял трубку телефона и позвонил кому-то, попросив вынести из кабинета стулья.
***
Мэл поселился в комнате размером семь на одиннадцать, с высотой потолка восемь футов; всего шестьсот шестнадцать кубических футов. Пол покрыт лаком, стены выкрашены в светло-зеленый цвет, потолок – в грязно-белый. В этой коробке умещалась кровать с белыми металлическими спинками, маленький туалетный столик, покрытый черной эмалью, маленький стол цвета орехового дерева с зеленой промокательной бумагой, которая указывала, что это письменный стол, два деревянных стула, исцарапанный черный прикроватный столик на шатких ножках и черная металлическая корзина для мусора с огромной розовой переводной картинкой на боку. Маленький зеленый прямоугольный коврик лежал на полу слева от кровати, на дверце стенного шкафа висело зеркало, отражавшее все, что находилось в комнате.
Если не считать зеркала, тут было три источника света: лампа под потолком, по форме напоминавшая блюдце, настольная лампа с гусиной шеей на письменном столе и лампа с корпусом из темно-розового фарфора на прикроватном столике. Все три горели сейчас, шестьсот шестнадцать кубических футов тонули в ярком электрическом свете.
Было девять пятнадцать вечера. Мэл безучастно лежал на кровати, глядя в потолок.
Полицейский Сондгард завершил индивидуальные беседы около семи. Затем он собрал всех и разговаривал со всеми вместе. Капитан поблагодарил их за помощь и спросил, будут ли они и дальше сотрудничать с ним. Сондгард хотел от них совсем немногого. Во-первых, если кто-нибудь вспомнит какие-нибудь факты, которые могут помочь в расследовании, пусть он или она немедленно свяжутся с капитаном Сондгардом. И во-вторых, никто из них не должен покидать Картье-Айл, пока не получит разрешения.
Затем последовал молчаливый, полный неловкости обед, во время которого все они просто поглощали пищу. Некоторое время они слышали, как Сондгард в холле говорит с доктором, осматривавшим Сисси Уолкер, позже приехала “скорая помощь”, чтобы увезти Сисси, и тогда дом наполнили громкие голоса людей, поднимающихся и спускающихся по лестнице.
Мэл провел за столом десять или пятнадцать минут, но практически ничего не съел, он закончил обед и поднялся наверх. Дверь комнаты Сисси была открыта, и, хотя Дэниэлс пытался отвести взгляд, он не смог удержаться и заглянул туда. Девушку, конечно, уже увезли. Второй полицейский, его звали Майк, разложил на кровати сумку с инструментами и посыпал порошком все возможные места в поисках отпечатков пальцев. Чемодан Мэла тоже стоял здесь, сразу за дверью, там, где Дэниэлс уронил его, тогда он забыл о нем.
Мэл подошел к двери и нерешительно проговорил:
– Прошу прощения...
Флегматичный, бесстрастный полицейский повернулся к нему.
– Это мой чемодан.
– Да? Как он здесь оказался?
– Я уронил его, когда я.., нашел ее.
– Ах да, конечно. Вы Дэниэлс. Зайдите и возьмите его.
– Спасибо.
Мэл забрал чемодан, потом нашел пустую комнату, где он тотчас улегся на кровать и стал смотреть в потолок. Наискосок через холл полицейский по имени Майк все еще искал или уже не искал отпечатки пальцев. Дэниэлс закрыл свою дверь и не услышал, ушел ли полицейский. Где-то в доме другие члены труппы тоже сидели и ждали чего-то, как ждал сейчас Мэл.
Они не станут больше работать сегодня вечером, в этом Дэниэлс не сомневался. Да и будут ли они вообще работать вместе здесь этим летом? Они все останутся здесь, по крайней мере на некоторое время, но только потому, что им не разрешают уехать. Если этот сезон не откроют, значит, этой осенью Мэл не получит карточку актерского профсоюза. Слишком поздно перебираться в какой-нибудь другой театр. Происшедшее отбросило Дэниэлса на целый год назад.
И, обдумывая свое положение, Мэл внезапно увидел на белом потолке словно цветной слайд, спроецированный из невидимого проектора: комната Сисси Уолкер, какой он видел ее сегодня после полудня, и сама Сисси, мертвая, лежащая на постели. Дэниэлс закрыл глаза, и слайд переместился на внутреннюю поверхность его век.
Стук в дверь напугал Мэла так, что он подскочил на кровати:
– Кто там?
Мэл задал вопрос намного громче, чем было нужно.
– Боб, – послышался приглушенный голос. – Боб Холдеман.
– Ох... Входите. – Дэниэлс направился через комнату, чтобы открыть дверь, но та распахнулась прежде, чем Мэл добрался до нее, и Холдеман вошел в комнату.
– Вы немного напугали меня, – признался Дэниэлс. – Стук в дверь...
– Я прошу прощения. Я знаю, мы все здесь нервничаем сегодня.
– Садитесь. – Сам Мэл пристроился на краешке кровати. – Я хотел бы, чтобы у меня тут было радио. Телевизор тоже неплохо, но я бы согласился и на радио.
– Кое-кто из ребят отправился в бар, – сообщил Холдеман. – Вы тоже можете пойти туда, если хотите.
– Я думаю, что хочу. А вы пойдете?
– Нет, я не могу. У меня еще есть работа. Я вот зачем пришел к вам... Я думаю, что завтра утром сюда нагрянут репортеры. Я предпочел бы, чтобы вы не говорили с ними, Мэл. Я всех прошу об этом; если журналист подойдет к вам, отсылайте его ко мне. Я полагаю, что больше всего они станут увиваться вокруг вас, поскольку именно вы нашли те.., да, нашли тело. Я считаю, что это единственный способ... Это все, чего я хочу... Просто отсылайте их ко мне.
– Конечно.
– На первый взгляд, – проговорил Холдеман, – случившееся здесь выглядит как реклама для театра. Это принесет нам дополнительный доход, вы же понимаете, за счет любопытства тех людей, которых всегда привлекают подобные события. Но... Я думаю, что это не станет хорошей рекламой. Конечно, дело достаточно сенсационное, и если покажется, что мы пытаемся заработать на нем... Да, мы привлечем любопытство, разумеется, тех людей, кто придет один раз и никогда не появится здесь снова. Но одновременно, я считаю, мы оттолкнем публику, в чьей поддержке мы нуждаемся в течение всего сезона, и следующего тоже, и так далее. Я хочу сказать, что будет очень трудно убедить их, что мы не пытаемся зарабатывать на Сисси. Подобное дело, вы же знаете, обязательно привлечет внимание газет, они воспримут его как сенсацию. Но я бы хотел... Я бы хотел ограничить шум до минимума, и вот почему я прошу, чтобы никто не говорил с репортерами, а просто отсылал их ко мне. Потому что у вас могут быть самые лучшие намерения, но вы никогда не знаете, как сказанное вами будет выглядеть в печати или как они перекрутят ваши слова. Итак, если бы вы сделали это для меня, я был бы очень вам признателен.
– Значит, мы будем играть весь сезон?
– Я не уверен. Но я, конечно, надеюсь, что будем. Вложены деньги, не только мои, но и многих людей тоже, и к тому же существует история этого театра, одиннадцать сезонов подряд мы ни разу не отменяли ни одного спектакля. Но сейчас я не уверен, состоится ли сезон. Нам всем придется остаться здесь, хотя бы на некоторое время, и я хочу поговорить с Эриком Сондгардом и услышать, что он думает по этому поводу, и постараться оповестить всех о результате беседы максимально скоро. – Холдеман встал. – Увидимся позже, Мэл. И конечно, вы понимаете, как сильно я сожалею о случившемся.
– Да, конечно.
Мэл снова удивился тому, как часто он извиняется. Продюсер всегда за что-то просил прощения, в чем он вовсе не был виноват и над чем совершенно не имел власти, например за Ральфа Шена. Или за убийство. Этот человек совершенно не соответствовал представлениям Дэниэлса о продюсере летнего театра.
Холдеман вышел, продолжая бормотать извинения, и Мэл снова остался один в своей комнатушке. Дэниэлс не раздевался, он лишь снял туфли, когда поднялся сюда после обеда, теперь Мэл снова надел их. Все, что угодно, лишь бы не одиночное заключение в этой коробке, с неожиданными и непрошеными проекциями слайдов на потолке.
Изнутри в замочной скважине торчал старомодный ключ. Мэл вытащил его, выключил свет и запер за собой дверь. Он заметил, что дверь в комнату Сисси Уолкер закрыли. Все двери на этом этаже были закрыты, что превратило квадратный холл в еще одну коробку. Ящик фокусника с бесконечными дверями. Или один их этих похожих на лабиринты китайских домов в Сакс-Ромер.
Дэниэлс спустился вниз и вышел на улицу. Стояла ясная и прохладная ночь; на черном бархате неба сверкали звезды. Тонкий серпик луны висел высоко над озером.
Покинутый Мэлом дом громоздился за его спиной темной бесформенной массой. Свет горел только в одном из окон второго этажа и в холле на первом этаже, однако весь фасад дома оставался темным. Ночь лишила стоявшее по соседству здание театра его яркого красного цвета, и оно вновь превратилось в обычный массивный, молчаливый и темный амбар.
Внизу за дорогой Дэниэлс заметил лишь одно светлое пятно. Длинное двухэтажное здание, покрытое штукатуркой, купалось в ярком свете. Разноцветные лучи лились из всех окон. Большую и почти пустую автостоянку освещали прожектора. Ярко-красная неоновая вывеска на фасаде здания гласила:
ЧЕРНОЕ ОЗЕРО
Обеды
Танцы
Бар
Мэл повернул в этом направлении, сунув руки в карманы. Его плечи высоко поднялись, как будто, пытались защитить заднюю часть шеи от темноты. Дэниэлс успокоился только тогда, когда вошел в облако света, окружавшее бар. Вытащив руки из карманов, Мэл пересек асфальтированную дорожку и поднялся на веранду.