«Да».
— На самом деле этот новый мир сперва был типичной для Павла взбалмошно-романтической фантазией, состоявшей из причудливых обрывков его жизненных впечатлений: масонских споров об идеальном мире, парижских сеансов магнетизма, увиденной там же дуэли, где дрался один из лучших фехтовальщиков эпохи — и все это под томительные звуки стеклянной гармоники, изобретенной Бенджамином Франклином. Тот, кстати, и правда жил в Париже в одно время с Месмером и Павлом. Они, возможно, даже встречались… В ту эпоху каждый монарх грезил о неземном величии. Павлу отказала в нем история — но он обрел его во сне, где сделался Павлом Великим.
Меня покоробил такой наглый отзыв о Павле Алхимике, но я промолчал. Недаром ведь Павел покинул Ветхую Землю.
— Фантазия Павла, — продолжал Алексей Николаевич, — не только основывалась на реальности, но была продумана и выверена в мельчайших деталях, со всем свойственным покойному императору педантизмом. Но самое удивительное было в том, что Павел в этой фантазии действительно каким-то образом жил. Вернее, уверен был, что живет. Все попытки моего предка убедить Павла в том, что он просто галлюцинирующий призрак, закончились неудачей. Павел, напротив, чуть сам не свел Федора Степановича с ума, доказывая, что тот живет в инфрамире, или, проще говоря, в аду, куда сам Павел спускается сновидящей тенью, эдаким Дантом…
Алексей Николаевич сделал паузу, словно давая мне возможность высказаться. Но я молчал. Тогда он продолжил:
— Выходило у Павла, надо сказать, весьма убедительно. Федор Степанович скончался в большом душевном смятении, но от него остались записи — и его сын, уже мой прадедушка, Николай Федорович, устроился в Инженерный замок на ту же должность. С молчаливого согласия начальства, среди которого тоже были спириты, опыты продолжились… Все встречи, что любопытно, происходили в этой же комнатке. Правда, тогда она была больше — в советское время ее поделили натрое перегородками с целью запустить сюда как можно больше шариковых… Вы со мной?
«Да», — ответил я после короткого колебания.
— К тому времени в Инженерном замке было уже несколько серьезных библиотек с самой разнообразной литературой на разных языках — образование в те годы было энциклопедическим. Вероятно, Павел научился каким-то образом читать эти книги, узнавая много для себя нового. Однако он не помнил об источнике своих знаний — он делал все как бы в беспамятном трансе. В таком же беспамятстве происходили и манифестации его духа в Инженерном замке — когда кадеты слышали скрип половиц и чувствовали присутствие тени. А в бодрствующем состоянии Павел не вступал в контакт ни с кем и целиком уходил в свой выдуманный мир…
Алексей Николаевич вдруг поднялся, подошел к двери, распахнул ее и выглянул в коридор. Там никого не было. Он вернулся на свое место и продолжил:
— Этот мир с годами становился все причудливей. Павел узнавал про религию французских утопистов, про учение мудреца Сиддхартхи Готамы, про электрическую тягу, про телеграф и телефон — и каким-то хитрым способом реплицировал это, пусть и в измененных формах, в своем мираже… Туда долетали и другие свежие веяния — идеи, настроения, даже новые словечки: будто он во все это с удовольствием играл… Да что там, он с энтузиазмом цитировал новую культуру со всеми ее неологизмами, клише, суевериями и мифами, кидая в окрошку своего мира цитаты из понравившихся ему книг и анекдотов, а позже и фильмов. Он делал это чрезвычайно хитро, так что выглядело все естественно. Так как его игрушечная вселенная была продумана до деталей, никто не мог убедить его в том, что это иллюзия. Существовала и другая причина… Вы следите?
«Да».
Алексей Николаевич с сомнением поглядел в мою сторону. Несколько секунд он разными способами щурил глаза, а потом сказал:
— У нас загорается все «да» и «да»… Я не уверен, что между нами сохраняется контакт. Попробуйте коснуться букв «А» и «Я».
Я выполнил его просьбу, и озабоченное выражение исчезло с его лица.
— Все хорошо, — сказал он. — Так вот, Ваше Величество, я перехожу к главному. Дело в том, что Павел… вовсе не считал себя Павлом. Это был, если можно так выразиться, невообразимый случай амнезии, развившейся у потустороннего существа. Павел нашел способ как бы перевоплощаться внутри своего миража, изменяя и достраивая себя и свой причудливый субъективный мир. Может быть, правильнее сказать, что каждые несколько десятков лет он терял память, как змея кожу, — и обзаводился новой. Вместо двухсотлетнего старца он ощущал себя молодым и полным сил человеком, ничуть не растратившим своей способности любить — и изумляться окружающему миру. Мало того, в пучине смерти он эпикурействовал, наслаждаясь всеми радостями жизни…
Алексей Николаевич отпил немного воды из стоявшего на столе стакана и продолжил:
— Для этого Павел изобрел в своей загробной фантазии нечто вроде линии престолонаследия, только модифицированной в гражданском духе. Все-таки Французская революция произвела на него впечатление, да. Он назвал себя «Смотрителем» — прямо как мой прапрадед Федор Степанович. У того это была официальная должность — почему они, верно, и сошлись, хе-хе… При каждом перерождении Павел трансформировал свой прежний мир в соответствии со своими свежеприобретенными знаниями, заново шлифуя его историю и устройство, так что результат скоро сделался чрезвычайно убедителен. Обычно его новая жизнь начинается с того, что он видит Ангела, а конца он не помнит сам, забываясь мирно и тихо. Между этими двумя полюсами умещается многое — но видны повторяющиеся циклы, косвенно связанные с его прошлым. Любовь, приход к власти — часто в результате династического убийства, — потом сложная инициация наподобие масонской, постижение тайн мироздания… А затем —
Вы спросите, кто его этому научил?
«Да».
— У меня есть одно предположение. Павел, как и все мистики восемнадцатого века, имел определенную склонность к учению о перерождении душ. Что только укрепилось, когда он, уже в своем загробии, познакомился с индуизмом, буддизмом, столоверчением, антропософией и прочими теориями, проповедующими это направление мысли — благо с каждым годом ему становилось доступно все больше разнообразных источников, и его знания углублялись. Но как ему было переродиться? Ведь умереть заново он не мог, ибо уже обрел весьма устойчивое загробное бытие. Тупик, не правда ли?
«Да».
Алексей Николаевич погрозил мне пальцем.
— Нет. Так только кажется. Ведь где перерождается ум? Разве он идет в одно либо в другое место? Нет, ум занимает собой все пространство и время, просто по той причине, что создает их сам, ибо это всего лишь категории, которыми он измеряет свой опыт — так учат не только великие мистики, но и нынешние ученые. Так зачем Павлу куда-то идти? Раз за разом он воспроизводит свой поразительный мир с его усложняющейся историей и материальной культурой прямо в самом себе, в глубинах своего сознания, блуждающего в темных коридорах Михайловского замка… Вы понимаете?
«Да».
— Не сомневаюсь. С годами эта мистерия становилась для духа только проще: помогало то, что в советское время Инженерный замок занимало множество разных контор, и у его бесплотного смотрителя не было недостатка в информации любого рода. Духом своим Павел и сегодня присутствует в замке, и вступает изредка в контакт с «Ветхим миром» — так он его называет… В остальное время он целиком погружается в свой выдуманный «Идиллиум», выстроенный вокруг сказочного Михайловского замка. Материал, используемый Павлом для создания миража, никак не отличается от его тонкой посмертной телесности — это эктоплазма, субстанция, с которой вступают во взаимодействие спириты. Сам Павел, насколько я понимаю, называет ее Флюидом — хотя в прошлый раз он пытался объяснить мне какую-то замысловатую разницу. Как бы там ни было, он достиг весьма высокого мастерства в деле управления этой энергией.
Алексей Николаевич покосился на кастрюлю с парафином.
— Я могу продемонстрировать, как эктоплазма, или Флюид, входит в контакт с грубой материей нашего мира. Но вы должны будете мне помочь. Как вы заметили, ваша телесность практически не взаимодействует с предметами в этой комнате. Но вы можете, если захотите, установить требуемый контакт напряжением воли, как в случае с буквами на фольге — или с вашим умением сидеть в материальном кресле. Я покажу вам один опыт. Я уже ставил его с предыдущими Смотрителями — можете быть уверены, он полностью безопасен… Вы готовы?
«Да», — ответил я.
— Нужна ваша правая рука. Придайте ее пальцам вот такое положение…
Алексей Николаевич показал мне сложенные лодочкой пальцы.
— Держите именно так, и не иначе. Это важно.
Я сделал что он просил.
— Теперь, — сказал он, — сосредоточьте в ладони весь доступный вам Флюид — и окуните ее сначала в парафин, а потом в воду.
Я не очень понял, что он имел в виду под «всем доступным мне Флюидом», и сделал поэтому то единственное, что представлялось мне осмысленным. Сперва я сосредоточился и ощутил биение крови в ладони и пальцах. Когда это чувство стало отчетливым и несомненным, я быстро опустил руку сначала в парафин (мне почудилось слабое тепло), а затем в воду.
На стол упало несколько капель парафина. Я поднял руку — на ней не осталось никаких следов. А потом я увидел в кювете тончайшую полупрозрачную перчатку, плавающую в воде.
— Отлично! — воскликнул Алексей Николаевич и осторожно извлек перчатку из кюветы. — Теперь полагается залить внутрь гипс, но некоторые первичные выводы можно сделать уже прямо сейчас… Да, да… Никаких сомнений. Я знаю эту руку. Вот шишечка. Бугор. И, конечно, этот перстень…
Никакого перстня на моей руке не было — но на слепке, который Алексей Николаевич осторожно выложил на салфетку, действительно различимо было утолщение на указательном пальце.
— Вас что-то смущает? — спросил он. — У вас нет этого перстня или есть кольца на других пальцах? Или у вас рука другой формы? Такое уже бывало. Вы можете видеть свою руку какой угодно по той простой причине, что живете в иллюзии, которую себе внушили. Но след в парафине оставляет призрак Павла. Он не изменился с тех пор совершенно. И этот призрак — вы.
Я давно уже понимал, к чему он клонит, но все равно это прозвучало неожиданно — и ужасно. Я склонился к его картонному листу и стал прикасаться к буквам:
«Д — о — к — а…»
Алексей Николаевич покосился на экран своего вычислителя и спросил:
— Вы хотите, чтобы я доказал свое утверждение?
«Да».
— Извольте, — сказал он и выдвинул из своего стола ящик. — Вот.
Алексей Николаевич положил на стол продолговатую деревянную коробку со стеклянной крышкой. Под стеклом было несколько отделений, в каждом из которых лежал гипсовый слепок руки — с пальцами, сложенными лодочкой, точь-в-точь как он показал перед опытом. На каждом из слепков была бумажка с датой: 1799, 1823, 1847, 1889, 1901, 1936.
— Есть и другие, — сказал Алексей Николаевич. — Здесь просто большой временной разброс. Удобно сравнить. Посмотрите, вот этот слепок сделан с руки Павла при жизни, поэтому мы стремимся повторить его форму. Остальные — эктоплазма. Кольцо, как вы видите, везде одно и то же. Я, кстати, долго соображал — как у призрака может быть кольцо? Но это, видимо, не само кольцо, а как бы память о кольце, формирующая эктоплазму таким образом. Обратите внимание, хоть положение пальцев на каждом слепке несколько различается, есть детали, которые повторяются везде. Вот эта шишечка на мизинце — здесь у Павла был в юности сломан палец. Вот эта двойная складка кожи… Этот бугорок… Посмотрите — везде одно и то же.
Он повернулся к салфетке, где лежал свежий слепок.
— Теперь смотрим здесь. Окончательно можно будет судить, когда мы сделаем гипсовую отливку. Но многое видно уже сейчас. Во-первых, перстень. А во-вторых, двойная складка кожи у пальца, вот здесь. Вглядитесь, она видна даже так… Никакого сомнения нет: это одна и та же рука.
Алексей Николаевич откинулся на спинку своего стула.
— Итак, — сказал он, — здравствуйте, Павел Петрович. Как говорится, и снова здравствуйте…
Я молчал. Мне было физически плохо — хотя после всего увиденного и услышанного я уже не понимал, что означает применительно ко мне слово «физически».
— Другие свидетельства, — продолжал Алексей Николаевич, — не так убедительны и относятся к особенностям вашего мира, известным мне по рассказам предыдущих Смотрителей. Перечисляю. Как я уже говорил, Павел воображал себя чем-то вроде магистра-первосвященника, эдакого сражающегося Папы. Именно его крепостью и должен был стать Михайловский замок. Насколько я могу судить, «Смотритель» в вашем «Идиллиуме», — это нечто очень, очень близкое. Один из его титулов — «Далай-Папа». Сто лет назад, когда Павел еще не знал о Далай-Ламах, титул был «Князь-Папа». Ну не удивительно ли?
Он загнул один палец, а потом — сразу второй.
— Во-вторых, хоть я не знаю этого точно, но предполагаю по опыту встреч с другими Смотрителями, ваш личный мир компактен. Очень компактен. Дайте-ка я попробую погадать на кофейной гуще, хе-хе. Вы видите мало людей. Вокруг вас всегда одни и те же лица. Вас это не удивляет, потому что для вашего ранга такой образ жизни естественен. Толпа, перед которой вы изредка появляетесь, всегда видна издалека — это как бы одно ревущее целое… Ведь так?
Я подумал, что мне не случалось пока появляться перед ревущей толпой, но все же ответил:
«Да».
Алексей Николаевич удовлетворенно кивнул.
— Почти не сомневался. Я подозреваю, дело здесь в известной ограниченности вашей творящей — или, может быть, самогипнотизирующей — силы. Не хватает Флюида, как выражались прежние Смотрители. Вы способны создавать целый мир, да — но этот мир иллюзорен. Он достаточно убедителен и подробен, лишь когда вы в одиночестве. Деревья, цветы, насекомые, здания, произведения искусства — все это появляется без усилий и радует ваш глаз. Когда рядом с вами есть кто-то другой — например, ваша прекрасная возлюбленная, как бы ее ни звали в этом веке, — все остальное уходит на задний план. Ваша энергия переключается на то, чтобы создавать главным образом ее.
Услышав это, я похолодел — про Юку он точно ничего не мог знать. Или это было просто риторическое совпадение?
— Как выражаются у нас сегодня, — продолжал Алексей Николаевич, — вы способны создавать либо одного собеседника во всех подробностях, либо нескольких, но уже не так четко, либо целый мир — в довольно скудной деталировке. Но это не мешает вам верить в реальность вашей галлюцинации, потому что ваша творческая сила всегда пребывает там же, где и ваше внимание, отчего следов подлога не заметно… Место, по которому скользит ваш взгляд, всегда безупречно прорисовано. Вы не замечаете — и никак не можете заметить, — что все прочее в эту секунду просто рассыпается. Ибо, как только вы перенесете внимание на другое, само движение вашего внимания создаст то, на что вы смотрите — в такой же безупречной прорисовке… В этом секрет устойчивости вашего миража.
Он постучал пальцем по коробке своего вычислителя.
— Я не слишком хорошо знаком с подробностями компьютерных наук, но, по-моему, именно так просчитывается виртуальная реальность в современных трехмерных играх. Мир там возникает не весь сразу. Существует лишь та его часть, что выводится на экран. Подозреваю, что таков же механизм вашего многовекового сна.
Мне показалось вдруг, что Алексей Николаевич говорит правду. Во всяком случае, в том, что касалось сна. Когда мне — очень редко — снились сны, которыми я мог хотя бы отчасти управлять, я замечал нечто похожее: реальность с треском и дрожью как бы сгущалась вокруг моего взгляда сама… Могло ли быть, что он прав и в остальном?
Но тут же я вспомнил: таков прием всех демагогов от сотворения мира — прицепить к поезду вранья вагончик правды, которая, так сказать, и будет предъявлена на таможне вместе с документами на весь состав.
— Я охотно признаю свою некомпетентность в данном вопросе, — словно услыхав мою мысль, сказал Алексей Николаевич и поднял руки, как бы показывая, что в них нет ни шарфа, ни табакерки. — В области трехмерных игр и симуляций я не специалист. Это лишь предположения.
Я молчал.
— Если Вашему Величеству станет интересно, вы наверняка найдете способ выяснить все сами. Не сомневаюсь, что вы непостижимым мне способом сделаете виртуальность такой же частью вашего причудливого мира, какой вы сделали практический солипсизм — или открывшиеся вам восточные доктрины. Так, во всяком случае, происходило всегда прежде. Но меня интересуют не эти интерпретационные моменты. Мне важно другое. Я хочу затронуть тему, которой никогда прежде не поднимали ваши собеседники в этой комнатушке. Вы позволите?