Кретьена слегка качнуло (я так устал, как в Святой Земле, и не сметь поддаваться, что за чертовщина, просто надо спать) — так что он схватился рукой за поводья Мореля. Управляющий понял его жест совсем иначе, и слава Богу, что совсем иначе. Он приказал, и коня забрал кто-то из людей, а Кретьен пошел внутрь по земле, раскачивающейся, как палуба, и думая, что он сейчас срочно ляжет спать. Ничего более разумного сделать, кажется, нельзя.
…Он проснулся вечером. Юноша Этьен уже несколько раз заглядывал к нему в комнату, проверяя, не проснулся ли — и во время очередной Этьеновой вылазки они просто-таки встретились глазами. Секретарь покраснел и хотел было исчезнуть, но Кретьен вскричал нечто нечленораздельное, вроде тех звуков, что издает младенец, видя, что мать собралась его оставить. И Этьен вернулся, бочком втиснулся в опочивальню, протирая спиной гобелен, не зная, куда деть слишком длинные руки.
Гость сел в постели — и только сейчас понял, что ему, кажется, отвели едва ли не хозяйские покои. Позже выяснилось, что так оно и было, более того, что распорядился о том непосредственно сам Этьен, соврав, что делает, как поручено графом Филиппом. Сейчас же он явился спросить, желает ли мессир Кретьен ужинать в общей зале, или же еду надлежит подать ему прямо сюда. Похоже, что юноша ни с того, ни с сего взялся опекать Кретьена в этом замке, более того, намеревался захватить его в полную свою собственность. И Кретьен, чувствуя себя рыбой, заглотившей наживку с крючком — целиком, целиком — глядя в его тихое, смущенное собственной наглостью лицо, попросил подать ужин в спальню.
…Секретарь барона Робера де Бетюн, Этьен Арни, был худым и невысоким, носил темную одежду. Темно-синяя, из грубого какого-то материала, поверх черной, выглядевшей и вовсе власяницей — не самая подходящая одежка для прекрасного мая!.. Да и сам он не то что бы воплощал молодость и здоровье: бледный какой-то, работой, что ли, заморенный, ничем не примечательный юнец. Маленький Этьенет Талье мог вырасти таким, да, конечно, мог. А мог — и совсем другим. На самом деле у них в чертах оказалось мало общего, разве что манера улыбаться вспышкой, проявившаяся один-единственный раз (или показалось?) на внутреннем замковом дворе, да цвет волос, да тихий голос. Где я мог слышать этот голос?.. Но тогда он не был тихим, тогда (
— Писал.
— А… у вас нет с собой?..
— Нет, знаете. Это неоконченный роман, и я его не хотел бы пока обнародовать.
— А хоть… про что он? Про Бретань Короля Артура, чья благородная натура для человеческих сердец…
— Являет редкий образец. Ну, да. И, если хотите, Этьен… Я почитаю вам. Я почти все помню наизусть.
Он и сам не ожидал от себя такого жеста. Просто «Персеваль», его тайное любимое детище, так давящее изнутри и гнетущее тем, что никак не может родиться, неожиданно запросилось на свет. Тяжело иметь стихи, которые не можешь читать другим — эта боль известна не всем поэтам, но лишь тем из них, чьи глаза смотрят наружу, на внешний мир, а не в глубину себя. Кроме того, он действительно помнил всего «Персеваля» — и особо плавные, легкие и уводящие внутрь романа места давно тревожили закрытостью, как заноза в ладони, как мелкий камешек в сапоге. И, опершись локтями на черный столик, глядя только в пламя трескучей свечи, Кретьен стал читать.
— …Мессир Кретьен… А дальше… Вы не знаете?..
Лицо Этьена, неутоленно-жадное, раскрасневшееся, как от вина… Глаза блестят — что-то уж слишком сильно блестят. Кретьен отпил вина, чтобы смочить горло, глядя поверх чаши на совершенно сумасшедшенького юношу, которого он знал менее суток.
— Не знаю… Там есть еще кусок про мессира Гавейна, про то, как он добрался до замка Монтесклер… Но про Персеваля я больше ничего не знаю.
— Вернулся ли он? Увидел ли грааль и копье еще раз?
— Не знаю.
— Исправилось ли, что он содеял?..
— Не знаю, не знаю я…
И последний вопрос вроде тех, что задавала девица несчастному своему кузену, не помнящему имени:
— Мессир Кретьен, эта история, она — правда?
Он помолчал, не собираясь никому открывать своих тайн, слишком личных, чтобы признаваться в них даже самому себе, — и признался, конечно же:
— Думаю… да. Иначе я смог бы ее
5
…Тощий, как скелет. Бледный — еще бы, если питаться одной травой да рыбою!.. Синяя верхняя одежда с пристяжными рукавами — не из шелка, нет, какая-то грубо крашеная ерунда, в лучшем случае — тафт… Нижняя — вообще сущая власяница, в такую-то жару! Лицо того, кто сунул голову в петлю. Да, признаться, что-то вроде этого парень и сделал.
— Этьен… Вы — еретик?..
— Для кого-то, для прелатов, которым больше подошло бы имя Пилатов — да, еретик. Сами мы себя называем иначе. Христианами.
— Это… правда? Ты — священник?..
— Еще нет. Но прохожу срок послушания, чтобы им стать.
— Ох.
Кретьен чувствовал себя примерно как человек, темной ночкой искавший родник, чтобы напиться, и вдруг по уши ухнувший в полноводную реку. Ему все казалось, что его дурачат. Он даже помотал головой, чтобы вернуть себе ясность мысли. Меньше надо было пить…
— Послушай, Этьен… Так это тебя ловят по всему Аррасу, чтобы не мутил мозги вилланам?.. Ты знаешь, когда я уезжал от Филиппа, к нему только что прибыл епископ Камбрэ. Неужели в твою честь?..
Молодой еретик нервно дернул плечом, не глядя в глаза. Еще бы — страшно. Взять да и отдать свою жизнь в руки чужому человеку, а теперь изволь сидеть и смотреть, что он с этой жизнью сделает. Повертит в руках и отдаст обратно — или…
— Может быть, мессир. Я не один в Аррасе, но, может быть, и в мою.
— Ничего себе! — Кретьен опять помотал черноволосой головой, в его голосе послышалось что-то вроде восхищения. — Филипп злобных еретиков едва ли не с собаками ищет, а один из них у него под боком, в его же замке обретается, стихи девочкам читает… Скажи, а ты юных баронесс случайно не обращаешь в свою веру?..
— Ну… как-то, слегка, — Этьен совсем сжался, даже, кажется, стал меньше ростом. Если и дальше так пойдет, он к утру совсем растворится. — Иногда проясняю старшей из девочек какой-либо вопрос из Евангелия… Но обращать дочерей барона — это было бы слишком опасно, мессир.
— А разве не слишком опасно открыться человеку, которого сегодня увидел впервые?.. Вы знаете, друг мой, что будет, если я сейчас пойду, например, к замковому капеллану или, скажем, за неимением графа или барона к… э… мессиру Эду, тому, что похож на сыча…
— На сыча?..
— Да, именно на сыча… И открою этому достославному сиру какую-нибудь истину о врагах католической церкви? Например, что один из оных искомых врагов…
Этьен поднял голову, взглянул прямо. Глаза у него были серые, но без прозелени, как у Кретьена — а просто серые, как вода в дождливый день, как серое небо.
— Вы так не сделаете. Если вы и правда мессир Кретьен из Труа, тот, что написал «Ивэйна» и… «Персеваля» — этого никак не может быть, господин мой.
— Конечно, никак. Извини.
— Извиняю.
Что же это случилось с тобою, Кретьен?.. Куда ты влип?.. Зачем раскрыл свои секреты, зачем принял на хранение чужие?.. Чтобы убедиться, что новый путь тоже оказался ложным — ведь этот юноша совершенно ничего не знает ни о копье, ни о граале, ни о монахе Груффиде, ни о валлийском языке, и вот он ушел к себе, а ты лежишь, как дурак, в господской постели без сна и думаешь — думаешь, почему, если не случилось ничего важного, у тебя такое чувство, будто мир сдвинулся?.. Сдвинулся с мертвой точки, тронулся сковавший реку лед, и теперь уже скоро весна вступит в свои права…
Перед самым рассветом, когда бессонный Кретьен стоял у окна, глядя на начинающую золотеть полосу над горизонтом, к нему в дверь стукнули. Он так и не запирал засова, ложась спать, и теперь только обернулся — в белье и нижней рубашке, по вороту которой рассыпались волосы, черные, как вороньи перья — и окликнул. Этьен, в темноте смутный, как призрак, с белым лицом и кистями рук, видневшимися из рукавов черной его власяницы, вошел боком, не неся свечи; глянул исподлобья.
— Мессир…
— Не называй меня мессиром… Это ты… друг мой?..
— Да, я… Я пришел сказать. Я не разбудил?..
— Нет, я не спал.
— И я тоже. Я думал…
(Не разбей, не разбей, дыши тише, не спугни. Сейчас случится что-то очень важное.)
— Я не мудрец, но среди нас… есть мудрецы, которые могут знать. Вы знаете замок Ломбер, что под Альби… На юге?..
Хорошо бы, чтоб Этьен не разглядел, как его собеседник сильно вздрогнул. Но, во-первых, было темно, а во-вторых, говорящий смотрел себе под ноги.